Мексиканец опустил на землю свой конец паланкина, и все сооружение накренилось так, что корона у Пресвятой Девы съехала, как у пьяной, на левый глаз. Вся тяжесть переместилась на другого мексиканца — тот не выдержал и тоже опустил свой конец паланкина: Пресвятая Дева с треском рухнула на землю. Это уже походило на конец оргии. Вольнодумец во главе небольшой группы ринулся спасать банкноты — началась потасовка с носильщиками.
Схватив отца Кихота за плечо, мэр вытолкнул его из толпы. Один только мексиканец в ярком галстуке заметил это и заорал, перекрывая шум драки:
— Вор! Богохульник! Мошенник! — Перевел дух и добавил: — Коммунист!
— На сегодня хватит, — сказал мэр.
— Куда вы меня тащите? Извините. Я что-то ничего не соображаю… — Отец Кихот приложил руку к голове и увидел, что она в крови. — Меня что, кто-то ударил?
— Без кровопролития революции не бывает.
— Я, право же, не собирался… — Совершенно сбитый с толку, отец Кихот позволил мэру отвести себя к тому месту, где их ждал «Росинант». — У меня немного кружится голова, — сказал он. — Не знаю, отчего.
Мэр оглянулся. Он увидел, что мексиканец, выбравшись из драки, говорит что-то священнику, размахивая руками.
— Залезайте быстрее, — сказал мэр, — нам надо отчаливать.
— Только не сюда. Я же должен вести «Росинанта».
— Вы не можете вести машину. Вы пострадавший.
— Но он не любит чужой руки.
— Мои руки для него уже не чужие. Разве не я вел «Росинанта» всю дорогу до Эль-Тобосо к вам на выручку?
— Только, пожалуйста, не переутомите его. Он ведь старенький.
— Ничего, еще достаточно молоденький, чтобы делать по сто километров в час.
Отец Кихот уступил и не стал больше спорить. Он откинулся на сиденье, насколько позволял «Росинант». После вспышки гнева он всегда чувствовал себя опустошенным — особенно от мыслей, которые лезли в голову.
— О, господи, о, господи, — произнес он. — Что-то скажет епископ, если до него это дойдет?
— Безусловно дойдет, но меня больше волнует, что скажут жандармы… или что сделают.
Стрелка спидометра подходила к ста километрам!
— Вы же вызвали бунт. Это самое серьезное из ваших преступлений. Надо нам искать убежище. — И мэр добавил: — Я бы предпочел Португалию, но Осерский монастырь — все-таки лучше, чем ничего.
Они проехали молча еще с полчаса, прежде чем мэр снова раскрыл рот.
— Вы не спите?
— Нет.
— Что-то это не похоже на вас — чтобы вы так долго молчали.
— Меня мучает одно безусловное проявление закона природы. Просто необходимо облегчиться.
— А вы не можете потерпеть еще полчаса? Мы как раз приедем в монастырь.
— Боюсь, что не могу.
Мэр нехотя остановил «Росинанта» возле поля, на котором было что-то, похожее на древний кельтский крест. Пока отец Кихот облегчался, мэр разбирал почти стершуюся надпись на кресте.
— Вот так-то оно лучше. Теперь я снова могу разговаривать, — сообщил ему, вернувшись, отец Кихот.
— Очень странно, — сказал мэр. — Вы заметили в поле этот старый крест?
— Да.
— Оказывается, он не такой уж и старый. На нем значится — тысяча девятьсот двадцать восьмой год, и поставлен он в этом поле в память о школьном инспекторе. Но почему тут? И почему в память о школьном инспекторе?
— Возможно, он погиб на этом месте. В автомобильной аварии?
— А может быть, от рук жандармов, — произнес мэр и взглянул в свое зеркальце, но дорога позади них была пуста.
ГЛАВА IV
О том, как монсеньор Кихот воссоединился со своим предком
Огромное серое здание Осерского монастыря стоит почти в полном одиночестве во впадине Галисийских холмов. Все селение Осера состоит из лавчонки и бара у самого входа в монастырские угодья. Резные каменные стены шестнадцатого века скрывают строения двенадцатого века: внушительная лестница метров двадцати в ширину, по которой мог бы подняться — плечом к плечу — целый взвод, ведет к длинным коридорам вокруг главного двора, где над аркадами расположены комнаты для гостей. Днем тут можно услышать лишь стук молотков полдюжины каменотесов, залечивавших раны, нанесенные зданию за семь веков. Время от времени промелькнет фигура в белых одеждах, спешащая, видимо, по какому-то серьезному делу, да из темных углов глянут на вас деревянные статуи пап и рыцарей, чей орден основал здесь монастырь. С наступлением темноты они словно оживают, как это обычно бывает с печальными воспоминаниями. У посетителя возникает впечатление, что он попал на заброшенный остров, где лишь недавно высадилась небольшая группа искателей приключений, которые и принялись обживать развалины отошедшей в прошлое цивилизации.
Двери церкви, ведущие на небольшую площадь перед монастырем, открываются лишь в часы, отведенные для посетителей, а также во время воскресной мессы, монахи же пользуются своей лестницей, что ведет из коридора, соединяющего комнаты для гостей, вниз, в высокий, как в соборе, неф. Только в часы, выделенные для посетителей, или когда приезжают гости, среди древних камней звучат человеческие голоса — словно причалило экскурсионное судно и высадило на берег несколько туристов.
Отец Леопольдо прекрасно понимал, что приготовил для гостя очень плохой обед. Он не питал иллюзий насчет своих кулинарных способностей, но его братья-трапписты привыкли и к худшему, да, собственно, жаловаться у них не было оснований — ведь каждому, в свою очередь, приходилось этим заниматься, и у кого получалось лучше, а у кого и хуже. Тем не менее большинство гостей привыкло, наверное, к лучшей кухне, и отец Леопольдо чувствовал себя глубоко несчастным, вспоминая о том, какой обед он подал в тот день, тем более что он действительно высоко ставил единственного находившегося у них в тот момент гостя — профессора испанистики из американского университета Нотр-Дам. Профессор Пилбим — судя по тарелкам — съел не более одной-двух ложек супа и почти не притронулся к рыбе. Мирской брат [член общества при монастыре; устав общества близок к орденскому, но позволяет братьям иметь семью], помогавший отцу Леопольдо на кухне, многозначительно поднял брови, когда от профессора принесли тарелки, и подмигнул отцу Леопольдо. Когда дан обет молчания, подмигивание вполне может заменить слово, а никто в этом монастыре не давал обета исключить все формы общения друг с другом — не разрешалось только пользоваться голосом.
Отец Леопольдо был рад, когда наконец мог уйти из кухни и отправиться в библиотеку. Он надеялся найти там профессора, чтобы извиниться перед ним за обед. С гостем разрешалось разговаривать, и отец Леопольдо был уверен: профессор Пилбим поймет, что он по рассеянности переложил соли. Думал он в тот момент — как это очень часто с ним бывало — о Декарте. Присутствие профессора Пилбима, который уже вторично приезжал в Осеру, лишило отца Леопольдо спокойствия духа и, вырвав из однообразия его жизни, ввергло в более смутный мир, мир возвышенных раздумий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Схватив отца Кихота за плечо, мэр вытолкнул его из толпы. Один только мексиканец в ярком галстуке заметил это и заорал, перекрывая шум драки:
— Вор! Богохульник! Мошенник! — Перевел дух и добавил: — Коммунист!
— На сегодня хватит, — сказал мэр.
— Куда вы меня тащите? Извините. Я что-то ничего не соображаю… — Отец Кихот приложил руку к голове и увидел, что она в крови. — Меня что, кто-то ударил?
— Без кровопролития революции не бывает.
— Я, право же, не собирался… — Совершенно сбитый с толку, отец Кихот позволил мэру отвести себя к тому месту, где их ждал «Росинант». — У меня немного кружится голова, — сказал он. — Не знаю, отчего.
Мэр оглянулся. Он увидел, что мексиканец, выбравшись из драки, говорит что-то священнику, размахивая руками.
— Залезайте быстрее, — сказал мэр, — нам надо отчаливать.
— Только не сюда. Я же должен вести «Росинанта».
— Вы не можете вести машину. Вы пострадавший.
— Но он не любит чужой руки.
— Мои руки для него уже не чужие. Разве не я вел «Росинанта» всю дорогу до Эль-Тобосо к вам на выручку?
— Только, пожалуйста, не переутомите его. Он ведь старенький.
— Ничего, еще достаточно молоденький, чтобы делать по сто километров в час.
Отец Кихот уступил и не стал больше спорить. Он откинулся на сиденье, насколько позволял «Росинант». После вспышки гнева он всегда чувствовал себя опустошенным — особенно от мыслей, которые лезли в голову.
— О, господи, о, господи, — произнес он. — Что-то скажет епископ, если до него это дойдет?
— Безусловно дойдет, но меня больше волнует, что скажут жандармы… или что сделают.
Стрелка спидометра подходила к ста километрам!
— Вы же вызвали бунт. Это самое серьезное из ваших преступлений. Надо нам искать убежище. — И мэр добавил: — Я бы предпочел Португалию, но Осерский монастырь — все-таки лучше, чем ничего.
Они проехали молча еще с полчаса, прежде чем мэр снова раскрыл рот.
— Вы не спите?
— Нет.
— Что-то это не похоже на вас — чтобы вы так долго молчали.
— Меня мучает одно безусловное проявление закона природы. Просто необходимо облегчиться.
— А вы не можете потерпеть еще полчаса? Мы как раз приедем в монастырь.
— Боюсь, что не могу.
Мэр нехотя остановил «Росинанта» возле поля, на котором было что-то, похожее на древний кельтский крест. Пока отец Кихот облегчался, мэр разбирал почти стершуюся надпись на кресте.
— Вот так-то оно лучше. Теперь я снова могу разговаривать, — сообщил ему, вернувшись, отец Кихот.
— Очень странно, — сказал мэр. — Вы заметили в поле этот старый крест?
— Да.
— Оказывается, он не такой уж и старый. На нем значится — тысяча девятьсот двадцать восьмой год, и поставлен он в этом поле в память о школьном инспекторе. Но почему тут? И почему в память о школьном инспекторе?
— Возможно, он погиб на этом месте. В автомобильной аварии?
— А может быть, от рук жандармов, — произнес мэр и взглянул в свое зеркальце, но дорога позади них была пуста.
ГЛАВА IV
О том, как монсеньор Кихот воссоединился со своим предком
Огромное серое здание Осерского монастыря стоит почти в полном одиночестве во впадине Галисийских холмов. Все селение Осера состоит из лавчонки и бара у самого входа в монастырские угодья. Резные каменные стены шестнадцатого века скрывают строения двенадцатого века: внушительная лестница метров двадцати в ширину, по которой мог бы подняться — плечом к плечу — целый взвод, ведет к длинным коридорам вокруг главного двора, где над аркадами расположены комнаты для гостей. Днем тут можно услышать лишь стук молотков полдюжины каменотесов, залечивавших раны, нанесенные зданию за семь веков. Время от времени промелькнет фигура в белых одеждах, спешащая, видимо, по какому-то серьезному делу, да из темных углов глянут на вас деревянные статуи пап и рыцарей, чей орден основал здесь монастырь. С наступлением темноты они словно оживают, как это обычно бывает с печальными воспоминаниями. У посетителя возникает впечатление, что он попал на заброшенный остров, где лишь недавно высадилась небольшая группа искателей приключений, которые и принялись обживать развалины отошедшей в прошлое цивилизации.
Двери церкви, ведущие на небольшую площадь перед монастырем, открываются лишь в часы, отведенные для посетителей, а также во время воскресной мессы, монахи же пользуются своей лестницей, что ведет из коридора, соединяющего комнаты для гостей, вниз, в высокий, как в соборе, неф. Только в часы, выделенные для посетителей, или когда приезжают гости, среди древних камней звучат человеческие голоса — словно причалило экскурсионное судно и высадило на берег несколько туристов.
Отец Леопольдо прекрасно понимал, что приготовил для гостя очень плохой обед. Он не питал иллюзий насчет своих кулинарных способностей, но его братья-трапписты привыкли и к худшему, да, собственно, жаловаться у них не было оснований — ведь каждому, в свою очередь, приходилось этим заниматься, и у кого получалось лучше, а у кого и хуже. Тем не менее большинство гостей привыкло, наверное, к лучшей кухне, и отец Леопольдо чувствовал себя глубоко несчастным, вспоминая о том, какой обед он подал в тот день, тем более что он действительно высоко ставил единственного находившегося у них в тот момент гостя — профессора испанистики из американского университета Нотр-Дам. Профессор Пилбим — судя по тарелкам — съел не более одной-двух ложек супа и почти не притронулся к рыбе. Мирской брат [член общества при монастыре; устав общества близок к орденскому, но позволяет братьям иметь семью], помогавший отцу Леопольдо на кухне, многозначительно поднял брови, когда от профессора принесли тарелки, и подмигнул отцу Леопольдо. Когда дан обет молчания, подмигивание вполне может заменить слово, а никто в этом монастыре не давал обета исключить все формы общения друг с другом — не разрешалось только пользоваться голосом.
Отец Леопольдо был рад, когда наконец мог уйти из кухни и отправиться в библиотеку. Он надеялся найти там профессора, чтобы извиниться перед ним за обед. С гостем разрешалось разговаривать, и отец Леопольдо был уверен: профессор Пилбим поймет, что он по рассеянности переложил соли. Думал он в тот момент — как это очень часто с ним бывало — о Декарте. Присутствие профессора Пилбима, который уже вторично приезжал в Осеру, лишило отца Леопольдо спокойствия духа и, вырвав из однообразия его жизни, ввергло в более смутный мир, мир возвышенных раздумий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51