Он рассказывал им о созданной фирме «Гермес», о том, как они торгуют продуктами питания, закупая их в Китае и продавая по российским регионам.
«Не нравится мне все это, сынок», — пробасил отец, всю жизнь проработавший мастером на заводе. — «Торговать, перепродавать… На народном горе наживаетесь… Мы верили в Ельцина, он говорил, что сам на рельсы ляжет… Обманул он нас, со своим Гайдаром… Освободили цены, все появилось на прилавках, а кто теперь все это может купить? Еще хуже стало, раньше хоть не видели своими глазами, а теперь — видит око, да зуб неймет… Смотрим и облизываемся, купить-то не на что. Вот, Сашеньку толком ни накормить, ни одеть не можем. А у него в классе тоже дети торгашей учатся, так смеются над ним…
«Я могу помочь, я, кстати, и приехал, чтобы дать вам денег», — возражал подавленный таким приемом Алексей.
«Не надо», — кривила тонкие губы Татьяна. — «Я полностью поддерживаю папу, ограбили ваши демократы-дерьмократы народ, и вся эта купля-продажа мне не по душе… Только папа по своей привычке сильно все преувеличивает, никто над Сашкой не смеется, пришел он как-то в школу раз в рваных брюках, которые сам же порвал, подравшись с кем-то перед занятиями, кто-то и назвал его оборванцем. А так мы все работаем, на себя тратим мало, и наш Сашенька вполне сыт и прилично одет. Сам погляди, неужели он похож на голодающего?»
Сытый упитанный пацан действительно выглядел вполне прилично. И тем не менее, Алексей тайком от отца и сестры сунул матери деньги. Та боязливо оглянулась по сторонам и взяла.
Потом он приезжал ещё пару раз и снова привозил матери деньги. А в феврале после ограбления склада и наезда скупо поделился с матерью своими проблемами, о чем потом очень пожалел.
— Сыто живешь, сынок…, — упрекнула его, как всегда, она. — Людских забот-печалей не ведаешь…
И тут он взорвался, не выдержал. Рассказал ей о том, как напали на их офис, о том, как нагрели их на огромную сумму.
— Они нам тоже, как видишь, не даром даются, эти денежки, — прибавил он в конце рассказа.
— А не занимались бы всякими махинациями, не было бы и налетов, — парировала мать, сразу же истолковав все в пользу своей и отцовской мысли о том, что все, что в настоящее время происходит — сплошное преступление против народа.
— Так что, ты полагаешь, что раньше жили лучше? — еле сдерживая себя, спрашивал Алексей.
— А неужели нет? — всплеснула руками мать, даже поражаясь бестолковости сына. — Все у нас было, что надо, не голодали, никому не завидовали, никто никого не резал, не убивал, разве что по пьяни да ради хулиганства. А нынче что творится? Да ты и сам знаешь, — вздохнула она, вспоминая, что как-никак у сына совсем недавно произошла страшная трагедия. — Сыночек, — вдруг заголосила она. — У тебя же у самого и женушку, и Митеньку, внучонка нашего ненаглядного убили. А кто? Вражины эти черномазые, поили, кормили их семьдесят лет, почитай, что с деревьев сняли. А они что? Правду люди говорят, сколько волка не корми, он в лес смотрит… Развалил Ельцин страну, тут и началось… Взрывы, убийства, то ли ещё будет, попомни мое слово… Ты делом занимался, офицером был, танкистом, а теперь что? Торгашом стал, на своей машине ездишь, людей добрых обманываешь, у которых и на проездной не всегда деньги найдутся. Стыдно перед людьми, перед соседями стыдно, Лешенька… Ты не серчай, кто тебе, кроме родной матери правду скажет?
Деньги, однако, опять взяла, и Алексей, не желая вступать в бесполезный спор, попил чаю и уехал в Москву.
Так что письма в Матросскую тишину от родителей были вполне в духе теории Сидельникова. Верили, что убил, корили, призывали покаяться и тому подобное…
«Может быть, я и на самом деле убил этого Мойдодыра», — казалось иногда Алексею. — «Убил, да и позабыл…»
Как ни странно, единственным человеком, который как-то поддерживал его, был следователь прокуратуры Илья Романович Бурлак, ведущий это дело. Бурлак с самого начала дела проникся симпатией к подследственному Кондратьеву и никак не мог поверить, чтобы этот седой молодой человек с печальными глазами мог убить. Хотя, разумеется, не исключал и этот вариант. Кондратьев афганец, человек, переживший тяжелую потерю и, возможно ожесточившийся, не допускающий того, чтобы всякие подонки типа Мойдодыра терроризировали его и в самом крайнем случае мог бы… И все же он склонялся к тому, что говорил ему сам подследственный. Он хотел было разрешить ему свидания с близкими и друзьями, но только он принял такое решение, как последовал звонок свыше, и ему четко дали понять, что делать этого ни в коем случае не следует ввиду особой опасности подследственного. Если бы Алексею удалось переговорить с Фроловым, вся игра Сидельникова бы провалилась, а если бы он выяснил отношения с Инной, он бы просто ожил от апатии и безразличия и стал бы сам бороться за себя. Но… все было предусмотрено… Сидельников же разговаривал с Бурлаком совершенно по-другому, чем с со своим подзащитным. Наивный горячий и совершенно неискушенный в такого рода делах Кондратьев не имел ничего общего с опытнейшим сорокапятилетним Бурлаком, имевшим за своей спиной огромное количество самых сложных дел, к тому же имевшем и о самом Сидельникове некоторое, хоть далеко и не полное представление.
Таким образом, лавируя между подзащитным, его вспыльчивым, из кожи вон лезущим, чтобы помочь Алексею, другом и суровым малоразговорчивым следователем Бурлаком, Сидельников доводил дело до победного конца, разумеется, имея на руках козырную карту, которая должна была добить Кондратьева прямо в суде.
… Суд был назначен на двадцать пятое августа 1992 года.
Как раз незадолго до этого Фонд афганцев-инвалидов принял решение закрыть малое предприятие «Гермес» и уволить его сотрудников. Сидельников передал в тюрьму Кондратьеву возмущенное письмо Лычкина, в котором тот писал, что он единственный, кто пытался, хоть и безуспешно, бороться с этим решением. В этом же письме он признавался Алексею, что он ранее был близок с Инной Костиной, что она была беременна от него и делала аборт, после чего они расстались. Но даже когда она стала близка с Алексеем, она постоянно искала встречи с ним, имея намерение вернуться к нему, ели он того захочет. Он пару раз встречался с ней и как-то подвозил её на машине, но дальнейшие отношения прекратил, так как посчитал, что она предает Алексея, попавшего в беду.
«Видел я тебя с ней, Алеша,» — писал Лычкин. — «И был поражен тому, как, однако, тесен мир. Но не посчитал нужным ставить тебя в известность о том, что совсем недавно между ней и мной что-то было. А теперь не имею сил и желания молчать. Потому что знаю от Петра Петровича, как тебе трудно там, за решеткой. Мой несчастный отец, оклеветанный и оболганный, погиб в Бутырке, а моя мать вскоре нашла себе молодого любовника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
«Не нравится мне все это, сынок», — пробасил отец, всю жизнь проработавший мастером на заводе. — «Торговать, перепродавать… На народном горе наживаетесь… Мы верили в Ельцина, он говорил, что сам на рельсы ляжет… Обманул он нас, со своим Гайдаром… Освободили цены, все появилось на прилавках, а кто теперь все это может купить? Еще хуже стало, раньше хоть не видели своими глазами, а теперь — видит око, да зуб неймет… Смотрим и облизываемся, купить-то не на что. Вот, Сашеньку толком ни накормить, ни одеть не можем. А у него в классе тоже дети торгашей учатся, так смеются над ним…
«Я могу помочь, я, кстати, и приехал, чтобы дать вам денег», — возражал подавленный таким приемом Алексей.
«Не надо», — кривила тонкие губы Татьяна. — «Я полностью поддерживаю папу, ограбили ваши демократы-дерьмократы народ, и вся эта купля-продажа мне не по душе… Только папа по своей привычке сильно все преувеличивает, никто над Сашкой не смеется, пришел он как-то в школу раз в рваных брюках, которые сам же порвал, подравшись с кем-то перед занятиями, кто-то и назвал его оборванцем. А так мы все работаем, на себя тратим мало, и наш Сашенька вполне сыт и прилично одет. Сам погляди, неужели он похож на голодающего?»
Сытый упитанный пацан действительно выглядел вполне прилично. И тем не менее, Алексей тайком от отца и сестры сунул матери деньги. Та боязливо оглянулась по сторонам и взяла.
Потом он приезжал ещё пару раз и снова привозил матери деньги. А в феврале после ограбления склада и наезда скупо поделился с матерью своими проблемами, о чем потом очень пожалел.
— Сыто живешь, сынок…, — упрекнула его, как всегда, она. — Людских забот-печалей не ведаешь…
И тут он взорвался, не выдержал. Рассказал ей о том, как напали на их офис, о том, как нагрели их на огромную сумму.
— Они нам тоже, как видишь, не даром даются, эти денежки, — прибавил он в конце рассказа.
— А не занимались бы всякими махинациями, не было бы и налетов, — парировала мать, сразу же истолковав все в пользу своей и отцовской мысли о том, что все, что в настоящее время происходит — сплошное преступление против народа.
— Так что, ты полагаешь, что раньше жили лучше? — еле сдерживая себя, спрашивал Алексей.
— А неужели нет? — всплеснула руками мать, даже поражаясь бестолковости сына. — Все у нас было, что надо, не голодали, никому не завидовали, никто никого не резал, не убивал, разве что по пьяни да ради хулиганства. А нынче что творится? Да ты и сам знаешь, — вздохнула она, вспоминая, что как-никак у сына совсем недавно произошла страшная трагедия. — Сыночек, — вдруг заголосила она. — У тебя же у самого и женушку, и Митеньку, внучонка нашего ненаглядного убили. А кто? Вражины эти черномазые, поили, кормили их семьдесят лет, почитай, что с деревьев сняли. А они что? Правду люди говорят, сколько волка не корми, он в лес смотрит… Развалил Ельцин страну, тут и началось… Взрывы, убийства, то ли ещё будет, попомни мое слово… Ты делом занимался, офицером был, танкистом, а теперь что? Торгашом стал, на своей машине ездишь, людей добрых обманываешь, у которых и на проездной не всегда деньги найдутся. Стыдно перед людьми, перед соседями стыдно, Лешенька… Ты не серчай, кто тебе, кроме родной матери правду скажет?
Деньги, однако, опять взяла, и Алексей, не желая вступать в бесполезный спор, попил чаю и уехал в Москву.
Так что письма в Матросскую тишину от родителей были вполне в духе теории Сидельникова. Верили, что убил, корили, призывали покаяться и тому подобное…
«Может быть, я и на самом деле убил этого Мойдодыра», — казалось иногда Алексею. — «Убил, да и позабыл…»
Как ни странно, единственным человеком, который как-то поддерживал его, был следователь прокуратуры Илья Романович Бурлак, ведущий это дело. Бурлак с самого начала дела проникся симпатией к подследственному Кондратьеву и никак не мог поверить, чтобы этот седой молодой человек с печальными глазами мог убить. Хотя, разумеется, не исключал и этот вариант. Кондратьев афганец, человек, переживший тяжелую потерю и, возможно ожесточившийся, не допускающий того, чтобы всякие подонки типа Мойдодыра терроризировали его и в самом крайнем случае мог бы… И все же он склонялся к тому, что говорил ему сам подследственный. Он хотел было разрешить ему свидания с близкими и друзьями, но только он принял такое решение, как последовал звонок свыше, и ему четко дали понять, что делать этого ни в коем случае не следует ввиду особой опасности подследственного. Если бы Алексею удалось переговорить с Фроловым, вся игра Сидельникова бы провалилась, а если бы он выяснил отношения с Инной, он бы просто ожил от апатии и безразличия и стал бы сам бороться за себя. Но… все было предусмотрено… Сидельников же разговаривал с Бурлаком совершенно по-другому, чем с со своим подзащитным. Наивный горячий и совершенно неискушенный в такого рода делах Кондратьев не имел ничего общего с опытнейшим сорокапятилетним Бурлаком, имевшим за своей спиной огромное количество самых сложных дел, к тому же имевшем и о самом Сидельникове некоторое, хоть далеко и не полное представление.
Таким образом, лавируя между подзащитным, его вспыльчивым, из кожи вон лезущим, чтобы помочь Алексею, другом и суровым малоразговорчивым следователем Бурлаком, Сидельников доводил дело до победного конца, разумеется, имея на руках козырную карту, которая должна была добить Кондратьева прямо в суде.
… Суд был назначен на двадцать пятое августа 1992 года.
Как раз незадолго до этого Фонд афганцев-инвалидов принял решение закрыть малое предприятие «Гермес» и уволить его сотрудников. Сидельников передал в тюрьму Кондратьеву возмущенное письмо Лычкина, в котором тот писал, что он единственный, кто пытался, хоть и безуспешно, бороться с этим решением. В этом же письме он признавался Алексею, что он ранее был близок с Инной Костиной, что она была беременна от него и делала аборт, после чего они расстались. Но даже когда она стала близка с Алексеем, она постоянно искала встречи с ним, имея намерение вернуться к нему, ели он того захочет. Он пару раз встречался с ней и как-то подвозил её на машине, но дальнейшие отношения прекратил, так как посчитал, что она предает Алексея, попавшего в беду.
«Видел я тебя с ней, Алеша,» — писал Лычкин. — «И был поражен тому, как, однако, тесен мир. Но не посчитал нужным ставить тебя в известность о том, что совсем недавно между ней и мной что-то было. А теперь не имею сил и желания молчать. Потому что знаю от Петра Петровича, как тебе трудно там, за решеткой. Мой несчастный отец, оклеветанный и оболганный, погиб в Бутырке, а моя мать вскоре нашла себе молодого любовника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104