Потому-то меня так задело отношение родителей Брэда. Они не поняли, откуда я, кто я такая и во что верю.
У Андре приятное, честное, открытое лицо. Он почти час слушал мои разглагольствования об «Элле», потом полез под стол, достал кейс, открыл его и вынул чековую книжку и дорогую ручку.
– Как правильно пишется ваша фамилия? – спросил он.
Я решила, что Андре шутит или хочет сделать небольшое вложение, поскольку я закончила на том, что для издания первого номера мне нужно два миллиона долларов.
Андре продолжал писать, таинственно улыбаясь, затем протянул мне визитную карточку, и я узнала компанию, о которой читала в «Уолл-стрит джорнал». Под именем стояло: президент исполнительный директор. Когда он подал мне чек ровно на два миллиона долларов, со мной едва не случился инфаркт. Я пыталась отказываться, но Андре настоял. «Это хорошая инвестиция», – заявил он. Я думала, что это шутка, но ошиблась. Компания Андре стоит более 365 миллионов долларов и продолжает расти в цене.
В коридоре, по пути в отдел рекламы, я успела прочитать записку помощницы:
«Увидимся на обеде в Деловой ассоциации меньшинств. Надеюсь, вы начали танцевать?»
ЭЛИЗАБЕТ
…Новый год, и организаторы празднования Дня святого Патрика в Бостоне уже призвали запретить голубым и лесбиянкам участвовать в торжествах. Неужели они не понимают, что это гарантирует внимание прессы к лесбиянкам и голубым, которые тоже желают оказаться среди участников? Если цель парада – чествование наследия святого Патрика в Бостоне, а не фанатизм, организаторам лучше перенять пример у военных: не спрашивают, не говори. Иначе они непременно добьются того, что День святого Патрика и гомосексуализм навсегда соединятся в нашей гражданской памяти.
Из колонки «Моя жизнь» Лорен Фернандес
Может, и не стоило этого делать, но, увидев Лорен на последней встрече sucias и прочитав ее проникновенные строки о параде, я позвонила ей и пригласила пообедать – только мы вдвоем, – чтобы рассказать, как я к ней отношусь.
Мы отправились в «Слоновью тропу» в Бруклин, где подавали французскую и камбоджийскую еду, и общались, как всегда, цивилизованно и настороженно. На ней была синяя шерстяная шапочка, джинсы и рюкзачок, словно она до сих пор училась в колледже. Глаза Лорен сверкали. Ее губы блестели. Эд, Йован, проблемы, неприятности. Она говорила и говорила. Пила и пила. А я слушала и слушала. И поперхнулась словами, которые так и не сорвались с языка. Я чуть не сказала. Чуть не сказала Лорен, что способна избавить ее ото всего этого – буду любить ее вечно, без всяких условий, сжимать до тех пор, пока сомнения не улетучатся, словно испарина с ее кожи, и останется только ее потрясающая красота. Но не сказала. Не сумела. Слишком велик риск потерять Лорен. Натолкнуться на вежливый отказ. Я бы этого не вынесла. Трусиха живет в моей шкуре.
Селвин что-то чувствует. Когда я рассказываю о своих подругах, она с интересом слушает. Но когда заговариваю о Лорен, вся напрягается – настоящий волк и шерсть на холке дыбом. Чует, что-то притаилось в чаще, какая-то опасность. Принюхивается. Я рассказывала Селвин о прошлых своих влюбленностях, но только не об этой – старинной любви, которая так давно грызет меня, – самой первой любви. То, что чует Селвин-волк, не проходит, по-прежнему бьется в груди и, как бы поточнее выразиться, наводит уныние на все мои клеточки, сгущает кровь, делает ее бесполезной и, каждый раз, когда я вижу Лорен, побуждает бежать, согнуться в три погибели и выть на луну.
Я позвонила ей тем же вечером и поблагодарила за приятный обед. Она показалась мне сонной, немного удивленной и не сказала ничего из того, что чувствовала я. Моя тайна осталась при мне, и я, еще ощущая се запах, слушала, как она дышит, и размышляла, как бы обо всем рассказать.
– Алло? Лиз, это ты? – спросила Лорен.
– Да, – промямлила я, язык едва шевелился во рту.
– Ты в порядке? – поинтересовалась она.
– Конечно. Просто хотела сказать, что мы можем это как-нибудь повторить.
– Разумеется. – Лорен протянула слово дольше, чем обычно, и в нем послышался вопрос, а может, и ответ. В голосе любопытство – она молча прислушивалась к закодированному посланию.
– Тогда пока, – проговорила я, снова бросаясь прочь. – Спокойной ночи.
– Береги себя, Лиз. Я тебя люблю.
Внутри вспорхнули миллионы голубей. Смерть посреди надежды. Я тебя люблю. Люблю. Нормальная женская любовь, когда можно ходить под руку, покупать одежду, целовать в щеку, можно даже, как она поступила однажды в колледже, ловко поймать «любимую» женщину и засунуть ей в бюстгальтер презерватив перед тем, как та отправляется на свидание с мужчиной – и отправляется-то просто ради показухи, такая любовь означает множество почти сексуальных моментов, но никогда ты не приблизишь раскрытые губы к ее губам и не почувствуешь во рту ее сладкий язык, никогда твое колено не скользнет меж ее ног, и ты не распахнешь широко глаза.
Я пришла в норму. Почти пришла. Назад к Селвин. Мысли о Селвин целый день. Я выбросила Лорен из сердца. Она так и не поняла, как это больно – проникла в него и тревожит, – поэтому приходится кусать подушку, чтобы заглушить свои мысли. Вот как я ее люблю.
Нормальным женщинам этого не понять. После того как одна «любопытная» использовала меня для своих экспериментов, а потом вернулась к своему мужчине, бросив: «Спасибо, все было очень забавно», а я задыхалась на самом одиноком в мире берегу, я оставила всякие попытки.
Селвин сегодня читает любовные стихи. Для меня.
Я не пользовалась косметикой, надела на голову платок и надеялась, что меня не узнают. После того как Селвин вышла, я посидела минут пятнадцать в машине на темной улице в нескольких кварталах от бара. А затем проскользнула внутрь, когда она уже начала читать, – спустилась по узкой темной лестнице в подвал и, никем не замеченная, устроилась позади всех. Я так и не сняла солнечных очков, хотя наступил вечер и бар был тускло освещен. Не хотела, чтобы меня тревожили. Только не здесь. В то время, как Селвин Вумин-голд читает. Не хотела, чтобы меня заметили в баре в ее среду. Но и в другом месте сейчас не хотела бы оказаться. Тело восстало из моря, влажно соленое под солнцем и ветром/Русалкой в чешуе играет на песке и оставляет следы ладоней…
Она продолжала читать, и у меня пошли по коже мурашки. Эта сильная, крепкая женщина из Орегона сама как стихотворение. Ее душа зелена, словно сосны, которые она воспевает. Это хорошо заметно, когда она умолкает и глядит на нас, своих слушателей, которые впитывают каждое совершенное, утонченное слово. Сегодня ее волосы розовые: они торчат во все стороны и всклокочены. Они всегда разные – в зависимости от ее настроения. На прошлой неделе Селвин читала о наступающей старости, и волосы были платиново-белыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
У Андре приятное, честное, открытое лицо. Он почти час слушал мои разглагольствования об «Элле», потом полез под стол, достал кейс, открыл его и вынул чековую книжку и дорогую ручку.
– Как правильно пишется ваша фамилия? – спросил он.
Я решила, что Андре шутит или хочет сделать небольшое вложение, поскольку я закончила на том, что для издания первого номера мне нужно два миллиона долларов.
Андре продолжал писать, таинственно улыбаясь, затем протянул мне визитную карточку, и я узнала компанию, о которой читала в «Уолл-стрит джорнал». Под именем стояло: президент исполнительный директор. Когда он подал мне чек ровно на два миллиона долларов, со мной едва не случился инфаркт. Я пыталась отказываться, но Андре настоял. «Это хорошая инвестиция», – заявил он. Я думала, что это шутка, но ошиблась. Компания Андре стоит более 365 миллионов долларов и продолжает расти в цене.
В коридоре, по пути в отдел рекламы, я успела прочитать записку помощницы:
«Увидимся на обеде в Деловой ассоциации меньшинств. Надеюсь, вы начали танцевать?»
ЭЛИЗАБЕТ
…Новый год, и организаторы празднования Дня святого Патрика в Бостоне уже призвали запретить голубым и лесбиянкам участвовать в торжествах. Неужели они не понимают, что это гарантирует внимание прессы к лесбиянкам и голубым, которые тоже желают оказаться среди участников? Если цель парада – чествование наследия святого Патрика в Бостоне, а не фанатизм, организаторам лучше перенять пример у военных: не спрашивают, не говори. Иначе они непременно добьются того, что День святого Патрика и гомосексуализм навсегда соединятся в нашей гражданской памяти.
Из колонки «Моя жизнь» Лорен Фернандес
Может, и не стоило этого делать, но, увидев Лорен на последней встрече sucias и прочитав ее проникновенные строки о параде, я позвонила ей и пригласила пообедать – только мы вдвоем, – чтобы рассказать, как я к ней отношусь.
Мы отправились в «Слоновью тропу» в Бруклин, где подавали французскую и камбоджийскую еду, и общались, как всегда, цивилизованно и настороженно. На ней была синяя шерстяная шапочка, джинсы и рюкзачок, словно она до сих пор училась в колледже. Глаза Лорен сверкали. Ее губы блестели. Эд, Йован, проблемы, неприятности. Она говорила и говорила. Пила и пила. А я слушала и слушала. И поперхнулась словами, которые так и не сорвались с языка. Я чуть не сказала. Чуть не сказала Лорен, что способна избавить ее ото всего этого – буду любить ее вечно, без всяких условий, сжимать до тех пор, пока сомнения не улетучатся, словно испарина с ее кожи, и останется только ее потрясающая красота. Но не сказала. Не сумела. Слишком велик риск потерять Лорен. Натолкнуться на вежливый отказ. Я бы этого не вынесла. Трусиха живет в моей шкуре.
Селвин что-то чувствует. Когда я рассказываю о своих подругах, она с интересом слушает. Но когда заговариваю о Лорен, вся напрягается – настоящий волк и шерсть на холке дыбом. Чует, что-то притаилось в чаще, какая-то опасность. Принюхивается. Я рассказывала Селвин о прошлых своих влюбленностях, но только не об этой – старинной любви, которая так давно грызет меня, – самой первой любви. То, что чует Селвин-волк, не проходит, по-прежнему бьется в груди и, как бы поточнее выразиться, наводит уныние на все мои клеточки, сгущает кровь, делает ее бесполезной и, каждый раз, когда я вижу Лорен, побуждает бежать, согнуться в три погибели и выть на луну.
Я позвонила ей тем же вечером и поблагодарила за приятный обед. Она показалась мне сонной, немного удивленной и не сказала ничего из того, что чувствовала я. Моя тайна осталась при мне, и я, еще ощущая се запах, слушала, как она дышит, и размышляла, как бы обо всем рассказать.
– Алло? Лиз, это ты? – спросила Лорен.
– Да, – промямлила я, язык едва шевелился во рту.
– Ты в порядке? – поинтересовалась она.
– Конечно. Просто хотела сказать, что мы можем это как-нибудь повторить.
– Разумеется. – Лорен протянула слово дольше, чем обычно, и в нем послышался вопрос, а может, и ответ. В голосе любопытство – она молча прислушивалась к закодированному посланию.
– Тогда пока, – проговорила я, снова бросаясь прочь. – Спокойной ночи.
– Береги себя, Лиз. Я тебя люблю.
Внутри вспорхнули миллионы голубей. Смерть посреди надежды. Я тебя люблю. Люблю. Нормальная женская любовь, когда можно ходить под руку, покупать одежду, целовать в щеку, можно даже, как она поступила однажды в колледже, ловко поймать «любимую» женщину и засунуть ей в бюстгальтер презерватив перед тем, как та отправляется на свидание с мужчиной – и отправляется-то просто ради показухи, такая любовь означает множество почти сексуальных моментов, но никогда ты не приблизишь раскрытые губы к ее губам и не почувствуешь во рту ее сладкий язык, никогда твое колено не скользнет меж ее ног, и ты не распахнешь широко глаза.
Я пришла в норму. Почти пришла. Назад к Селвин. Мысли о Селвин целый день. Я выбросила Лорен из сердца. Она так и не поняла, как это больно – проникла в него и тревожит, – поэтому приходится кусать подушку, чтобы заглушить свои мысли. Вот как я ее люблю.
Нормальным женщинам этого не понять. После того как одна «любопытная» использовала меня для своих экспериментов, а потом вернулась к своему мужчине, бросив: «Спасибо, все было очень забавно», а я задыхалась на самом одиноком в мире берегу, я оставила всякие попытки.
Селвин сегодня читает любовные стихи. Для меня.
Я не пользовалась косметикой, надела на голову платок и надеялась, что меня не узнают. После того как Селвин вышла, я посидела минут пятнадцать в машине на темной улице в нескольких кварталах от бара. А затем проскользнула внутрь, когда она уже начала читать, – спустилась по узкой темной лестнице в подвал и, никем не замеченная, устроилась позади всех. Я так и не сняла солнечных очков, хотя наступил вечер и бар был тускло освещен. Не хотела, чтобы меня тревожили. Только не здесь. В то время, как Селвин Вумин-голд читает. Не хотела, чтобы меня заметили в баре в ее среду. Но и в другом месте сейчас не хотела бы оказаться. Тело восстало из моря, влажно соленое под солнцем и ветром/Русалкой в чешуе играет на песке и оставляет следы ладоней…
Она продолжала читать, и у меня пошли по коже мурашки. Эта сильная, крепкая женщина из Орегона сама как стихотворение. Ее душа зелена, словно сосны, которые она воспевает. Это хорошо заметно, когда она умолкает и глядит на нас, своих слушателей, которые впитывают каждое совершенное, утонченное слово. Сегодня ее волосы розовые: они торчат во все стороны и всклокочены. Они всегда разные – в зависимости от ее настроения. На прошлой неделе Селвин читала о наступающей старости, и волосы были платиново-белыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91