Слова сии привели Баламира в крайнее смятение; и между тем, как он в нерешимости, что ей сказать, вопрошал сам себя, почему он ей известен, Милосвета подошла к нему и, взяв его за руку, приглашала следовать с нею во дворец ее.
— Вы не будете больше несправедливы,— говорила она,— и позволите мне поправить мой проступок оказанием вам достойной чести.
Баламир не нашел слов, обретаясь еще в прежнем изумлении. Он в безмолвии поцеловал руку, воспламенившую в нем всю кровь своим прикосновением, и следовал за нею во дворец. Великолепие здания и всюду блистающее богатство не занимало его взоров, оные устремлены были на особу, явившую в себе неоцененные для души его сокровища.
Милосвета старалась наивозможнейшим образом угостить столь великого посетителя, но сей, мучимый любопытством и удивлением, искал свободного часа войти с нею в объяснения. Царица дулебов сама подала ему к тому средство, приглася его к осмотрению своего кабинета.
— За несколько лет,— сказала она, оставшись с ним наедине,— вы нашли бы здесь только знаки свирепства бесчеловечных аваров.
— Великая государыня, - подхватил слова ее Баламир, — все я знаю мне известны благодеяния, оказанные вами стране сей. Проходя вашу державу, я очевидный был свидетель, что вы возвели своих подданных на верх возможного человечеству благоденствия. Признаюсь, что слава, наполнившая свет вашими деяниями, принудила меня оставить престол мой, дабы удостовериться в том, чему я присвоял сомнение. Я все нашел больше, нежели истинно. Но еще нашел и то, чего не воображал: я чаял увидеть только великую смертную, но глаза мои встретились с божеством, обворожившим мою душу и покорившим навек мое сердце.
Говоря сие, он повергся пред нею на колена, а Мило-света, стараясь его поднять, показывала, что таковая победа ей непротивна. В старину как женщины, так и мужчины чувствования свои открывали без околичностей; сие-то и было причиною, что тогда в свете больше находилось чистосердечных, нежели льстецов. Женщины могли полагаться на слова мужчин, ибо тогда обмануть любовницу не можно было без наказания.
— Да,— продолжал Баламир,— я клянусь вам, что дорого заплатил за мое любопытство; вы навек покорили меня красоте своей и, может быть, только к моему мучению, ибо я по сих пор еще не разумею, смертная ли ты или божество, которое пленило меня затем, чтоб я за дерзость мою не имел надежды быть счастливым.
— Король уннов,— сказала ему на то Милосвета,— я вижу, что вы довольно учтивы, однако ж не смею отнести то к вашему нечистосердечию. Победу над сердцем столь великого государя я считаю первым моим благополучием и едва ли не считала бы сию оным, если бив самом деле я была богиня. Но верьте мне, что вы говорите с смертною, и с таковою, коя при всем чаемом другими благополучии своем довольно несчастна. Я знаю, что привело вас к заключению сему то, что я узнала особу вашу, кою чаяли вы быть весьма скрытою. Знайте, что звезда, которую имеете вы на лице вашем, и перстень ваш предуведомили меня о вас, однако ж не спрашивайте у меня более на сие изъяснения, оное не в моей состоит воле; может быть, вы познаете, если не пожалеете трудов. Все, что могу я вам сказать, содержит то только, что от вас зависит овладеть моей судьбою и что сердце мое вам покорится, когда я властна буду оным располагать.
Баламира слова сии привели в великое восхищение. Он снова повергся к ногам Милосветы и повторял клятвы о вечной к ней верности. Но как все сие составляло лишь одну темную для него надежду, просил он объяснения, каким образом может он все познать и в чем должны состоять труды его. Но Милосвета молчала, и по многим убеждениям едва получил он в ответ: «Следуйте на восток и тогда, как совершенно утомитесь, получите объяснение, что вам должно делать...»
— Увы! — вскричала она, произнеся слова сии.— Я дорого плачу за мою нескромность!..
Тогда упала она в обморок; густой дым окружил ее, и чрез несколько мгновений ока не видно стало ни дыма, ни Милосветы.
Король уннов приведен был тем в великий ужас. Происшествие сие казалось ему непонятно, кроме того, что считал себя причиною погибели особы прекраснейшей и коя сердцу его учинилась необходимою. «Ах проклятое любопытство! — вопиял он неоднократно.— Ты причиною, что я лишаюсь Милосветы».
Но одумавшись, рассуждал, что он может еще ее увидеть, если не пожалеет трудов, и что на сей конец следует идти ему на восток. Он действительно пошел в самую ту минуту в определенную страну света, беспрестанно размышляя, что значит его перстень? Кем оный ему дан? Какое он доставит ему благополучие, когда с получением его в первый день лишился он особы, коя навек пленила его душу? А потом, какая бы должна быть судьба царицы дулебов? И в чем состоит ее злосчастие, и по какой причине объяснялась она столь темными выражениями? И наконец, от кого зависит судьба ее, когда она самовластная монархиня народов?..
Но чем больше он рассуждал, тем непонятнее казалось ему его приключение. Иногда он впадал в отчаяние, что Милосветы не увидит вечно, а иногда ободрял себя, что труды его доставят ее ему в объятия, хотя, по-видимому, участвует в сем сила какого-нибудь волшебника. Так, размышляя, шел он, пренебрегая все затруднения.
Чрез несколько дней достиг он в преужасную пустыню. Лучи солнца, ударяя о скалы крутых гор и в преломлении упадая на сухой песок, учиняли воздух в месте оном столь жарким, что почти дышать было не можно. Засохшие травы не приносили ничего удобного в пищу, и вдобавок ко всему, не находилось нигде ни капли воды. Голод и жажда начали преодолевать неутомимо шествующего короля уннов: тщетно старался он ободрить силы свои отдохновением; природа его ослабла. Едва передвигая ноги, добрел он к утесу одной из черного камня состоящей обнаженной горы. Тут упал он почти без чувств, не ожидая ничего, кроме смерти.
«Вот плод моего любопытства,— рассуждал он,— вот все благополучие, обещанное мне от сего перстня. Я умру в сей пустыне и буду добычею хищных тварей».
— Нет, ободрись! — кричал ему неизвестный голос. Баламир поднял голову, осматривался на все стороны,
но не видел ничего, кроме окружающей его пустыни.
— Кто ты? — вопиял он неоднократно. Но голос уже не ответствовал более.
— Кто бы ты ни был,— сказал он наконец,— сжалься над смертным, кончающим дни свои от жажды, дай мне хоть каплю воды.
Пустое только эхо повторяло слова его; голос молчал. Баламир приведен был тем в отчаяние.
— О боги,— вопиял он,— не довольно ли я несчастлив, что умираю в пустыне с голода и жажды, быв самодержцем сильного народа, надлежит еще, чтоб и мечты выводили меня из терпения? Могу ли я ободриться, когда не в силах тронуть ни одним членом!
Сие восклицание его пресечено было великим стуком:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153