Воробей на ветке рисковал - мороз запросто мог откусить ему лапы.
Вдруг Бобров понял, что воробей мертв, он окаменел, застряв на яблоневой ветке - видать, примеривался, куда нырнуть, где под крышей есть тепло, да не успел спрятаться - мороз оказался проворнее его.
Бобров засипел, помял пальцами горло и отступил от окна к кровати, повалился на неё спиной. Скривился небритым лицом - он вдруг сам почувствовал себя воробьем, сидящим на обледенелом сучке, со всех сторон обдуваемым ветром, обдираемым морозом, в горле у него что-то сжалось, заскрипело тоскливо, и он забылся.
Очнулся Бобров от того, что в палате появился сосед. Сосед уже заимел в больнице друзей и, случалось, лечился не только лекарствами. Впрочем, это тоже было лекарством, его принято считать народным.
- Ну что, брат, - жалобно, сочувствуя соседу, Королев пошмыгал носом, промокнул глаза серым нестираным платком, - опять твое бабье не появилось? - И когда Бобров не ответил, вздохнул понимающе: - Ох, бабье, бабье! Сколько же мы, мужики, от него терпим! - он сжал руками голову, покрутил её, как тыкву, из стороны в сторону, - сколько терпим - что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Через пять минут он уже мерно работал огромным кадыком, будто поршнем диковинного механизма и издавал звуки, не поддающиеся описанию.
А Бобров лежал и думал о том, что значат для всякого нормального человека его домашние, его семья. Это и опора, и надежда, и здоровье, и радость, и горе. И силу свою человек черпает только дома, в семье, и жив бывает до тех пор, пока не порвана пуповина, связывающая его с домом.
Он понял, кто он такой, а точнее, что он такое в своем доме. Воробей, замерзший на обледенелой яблоневой ветке, погибший потому, что ему некуда было деться... Воробью мертвому в этой жизни легче, чем воробью живому, вот ведь как.
Эта мысль неожиданно ясно высветилась в его мозгу: а ведь и в самом деле, мертвому легче, чем живому...
- Легче, чем живому, - пробормотал он, поднялся с кровати и снова подошел к окну.
Поземка кончилась, низко над землей с автомобильной скоростью неслись неряшливые тяжелые облака, скреблись о макушки деревьев, пикировали на крыши домов, уносились за окраину сада, за горизонт, ветер сделался смирнее, воробьиный пушистый комочек, приклеившийся к ветке, теперь не трепало. Бобров привычно глянул на горбину дорожки: не идут ли по ней Людмила с Леной?
Дорожка была пуста.
Бобров сбросил с себя спортивную куртку "адидас" - китайская подделка, фальшивка, натянул тельняшку - эта у него была настоящая, с северного флота, сверху надел свитер. Сосед, словно бы что-то почувствовал, перестал храпеть, зашевелился, втянул в себя воздух, сплюнул и открыл глаза.
- Ты чего? - спросил он. - Куда наряжаешься? Али твои пришли?
- Нет, не пришли.
- Тогда чего?
- Чаво, чаво? Да ничаво! Хочу немного подышать свежим воздухом. Не то в легких все слиплось... Скрипят, проклятые, будто я никогда их не чистил.
- А что, чистил разве?
- А как же! И сорокаградусной, и той, что покрепче. Всякими моющими средствами... Вплоть до керосина.
- Это само собой разумеется, - успокоенно пробормотал Королев и повернулся лицом к стене.
Бобров вышел в коридор, держась руками за стенку, добрел до середины, где сновали вверх-вниз лифты, выжидал, когда кабина остановится на его этаже. Когда кабина остановилась, Бобров поинтересовался:
- Вверх?
- Вверх!
Он вошел в лифт, встал у стенки - ему специально освободили место, откинул голову назад и закрыл глаза. Почувствовал, что его повело, понесло в сторону, будто пушинку, в ушах раздался звон, а где-то глубоко внутри родился холодный, колючий, словно крупная летняя градина, пузырек, медленно пополз вверх, к глотке, останавливался вместе с лифтом, замирал на очередном этаже, чтобы выпустить пассажира, и едва лифт начинал свое движение, пузырек полз дальше.
Он был очень неприятный, хотя и знакомый, этот пузырек.
Наконец Бобров почувствовал, что остался в кабине один, открыл глаза, провел пальцем по щитку с кнопками, давя на самую верхнюю, рядом с которой на металл был наклеен кусок лейкопластыря и шариковой ручкой нарисована цифра. Лифт привычно лязгнул своими натруженными суставами, малость приподнялся и остановился.
Он выбрался из лифта и по лестнице поднялся к люку, выводящему на крышу, попав на воздух, замер на секунду - холодный ветер начал заталкивать его обратно, а теплый квадрат люка, через который он вышел, из люка тоже дуло, несло проволглым человеческим теплом, застойным больничным духом, этот дух не пускал Боброва обратно. Он затоптался смятенно, не решаясь сделать следующий шаг, - мороз перехватил дыхание.
- Эх, родные мои, мои так называемые домашние, - пробормотал он горько, - что же вы со мною сотворили, а? И что я вам сделал, чтобы со мною так поступать, а?.. Все, - пробормотал он глухо, - финита ля комедия!
Принесшийся ветер накрыл его охапкой снега, он попятился, ухватился рукой за стылую железную скобу, боясь, что его сдует, влажная кожа больно прилипла к железу, но Бобров не почувствовал боли.
Раньше он задумывался иногда о смерти, страшился её - смерть представлялась ему чем-то безобразным, тяжелым, а сейчас он понял, что это не так, - смерть может быть и облегчением. Он больше не боялся её.
Ветер неожиданно стих. Земля с высоты имела круглый вид, дома напирали друг на дружку, словно детские кубики, теснились, свободного пространства почти не было. Он оттолкнулся рукою от скобы, за которую держался, и медленно прошел к краю крыши.
Горбатая дорожка, проторенная через старый сад, отсюда выглядела едва приметным стежком, воробья - маленького, убитого морозом, не было видно. Бобров ощутил себя таким же воробьем, пока ещё живым, но до небытия его отделял шаг - совсем маленький, птичий. Переступить черту было для него уже делом плевым. И он сейчас её переступит.
- Я - тоже воробей, я тоже, - пробормотал он хрипло, попробовал представить себе, что делает сейчас жена, и не смог - он даже не смог вспомнить её лицо, вот ведь как. Он понял, что уже полностью отсечен от своего прошлого.
Острая жалость заставила закашляться - это прошлое пробовало его удержать, затягивало назад, в распахнутый квадрат двери. Бобров, торопясь, боясь того, что не выдержит, передумает, перешагнул через оградку последнее препятствие, стоявшее на его пути, глянул вниз.
Бобров набрал побольше воздуха в грудь и шагнул вперед. Земля медленно, словно большая величественная птица, совершила вокруг него плавный облет, ударила в лицо морозом, снегом, ещё чем-то железно захрустевшим на зубах. Она приближалась к нему угрожающе медленно, но в какой-то миг движение её убыстрилось, и Бобров почувствовал, как от резкого толчка у него разрывается сердце.
Врачей больницы потрясло не то, что Бобров покончил с собой самоубийцы здесь случались и раньше, потрясло другое:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Вдруг Бобров понял, что воробей мертв, он окаменел, застряв на яблоневой ветке - видать, примеривался, куда нырнуть, где под крышей есть тепло, да не успел спрятаться - мороз оказался проворнее его.
Бобров засипел, помял пальцами горло и отступил от окна к кровати, повалился на неё спиной. Скривился небритым лицом - он вдруг сам почувствовал себя воробьем, сидящим на обледенелом сучке, со всех сторон обдуваемым ветром, обдираемым морозом, в горле у него что-то сжалось, заскрипело тоскливо, и он забылся.
Очнулся Бобров от того, что в палате появился сосед. Сосед уже заимел в больнице друзей и, случалось, лечился не только лекарствами. Впрочем, это тоже было лекарством, его принято считать народным.
- Ну что, брат, - жалобно, сочувствуя соседу, Королев пошмыгал носом, промокнул глаза серым нестираным платком, - опять твое бабье не появилось? - И когда Бобров не ответил, вздохнул понимающе: - Ох, бабье, бабье! Сколько же мы, мужики, от него терпим! - он сжал руками голову, покрутил её, как тыкву, из стороны в сторону, - сколько терпим - что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Через пять минут он уже мерно работал огромным кадыком, будто поршнем диковинного механизма и издавал звуки, не поддающиеся описанию.
А Бобров лежал и думал о том, что значат для всякого нормального человека его домашние, его семья. Это и опора, и надежда, и здоровье, и радость, и горе. И силу свою человек черпает только дома, в семье, и жив бывает до тех пор, пока не порвана пуповина, связывающая его с домом.
Он понял, кто он такой, а точнее, что он такое в своем доме. Воробей, замерзший на обледенелой яблоневой ветке, погибший потому, что ему некуда было деться... Воробью мертвому в этой жизни легче, чем воробью живому, вот ведь как.
Эта мысль неожиданно ясно высветилась в его мозгу: а ведь и в самом деле, мертвому легче, чем живому...
- Легче, чем живому, - пробормотал он, поднялся с кровати и снова подошел к окну.
Поземка кончилась, низко над землей с автомобильной скоростью неслись неряшливые тяжелые облака, скреблись о макушки деревьев, пикировали на крыши домов, уносились за окраину сада, за горизонт, ветер сделался смирнее, воробьиный пушистый комочек, приклеившийся к ветке, теперь не трепало. Бобров привычно глянул на горбину дорожки: не идут ли по ней Людмила с Леной?
Дорожка была пуста.
Бобров сбросил с себя спортивную куртку "адидас" - китайская подделка, фальшивка, натянул тельняшку - эта у него была настоящая, с северного флота, сверху надел свитер. Сосед, словно бы что-то почувствовал, перестал храпеть, зашевелился, втянул в себя воздух, сплюнул и открыл глаза.
- Ты чего? - спросил он. - Куда наряжаешься? Али твои пришли?
- Нет, не пришли.
- Тогда чего?
- Чаво, чаво? Да ничаво! Хочу немного подышать свежим воздухом. Не то в легких все слиплось... Скрипят, проклятые, будто я никогда их не чистил.
- А что, чистил разве?
- А как же! И сорокаградусной, и той, что покрепче. Всякими моющими средствами... Вплоть до керосина.
- Это само собой разумеется, - успокоенно пробормотал Королев и повернулся лицом к стене.
Бобров вышел в коридор, держась руками за стенку, добрел до середины, где сновали вверх-вниз лифты, выжидал, когда кабина остановится на его этаже. Когда кабина остановилась, Бобров поинтересовался:
- Вверх?
- Вверх!
Он вошел в лифт, встал у стенки - ему специально освободили место, откинул голову назад и закрыл глаза. Почувствовал, что его повело, понесло в сторону, будто пушинку, в ушах раздался звон, а где-то глубоко внутри родился холодный, колючий, словно крупная летняя градина, пузырек, медленно пополз вверх, к глотке, останавливался вместе с лифтом, замирал на очередном этаже, чтобы выпустить пассажира, и едва лифт начинал свое движение, пузырек полз дальше.
Он был очень неприятный, хотя и знакомый, этот пузырек.
Наконец Бобров почувствовал, что остался в кабине один, открыл глаза, провел пальцем по щитку с кнопками, давя на самую верхнюю, рядом с которой на металл был наклеен кусок лейкопластыря и шариковой ручкой нарисована цифра. Лифт привычно лязгнул своими натруженными суставами, малость приподнялся и остановился.
Он выбрался из лифта и по лестнице поднялся к люку, выводящему на крышу, попав на воздух, замер на секунду - холодный ветер начал заталкивать его обратно, а теплый квадрат люка, через который он вышел, из люка тоже дуло, несло проволглым человеческим теплом, застойным больничным духом, этот дух не пускал Боброва обратно. Он затоптался смятенно, не решаясь сделать следующий шаг, - мороз перехватил дыхание.
- Эх, родные мои, мои так называемые домашние, - пробормотал он горько, - что же вы со мною сотворили, а? И что я вам сделал, чтобы со мною так поступать, а?.. Все, - пробормотал он глухо, - финита ля комедия!
Принесшийся ветер накрыл его охапкой снега, он попятился, ухватился рукой за стылую железную скобу, боясь, что его сдует, влажная кожа больно прилипла к железу, но Бобров не почувствовал боли.
Раньше он задумывался иногда о смерти, страшился её - смерть представлялась ему чем-то безобразным, тяжелым, а сейчас он понял, что это не так, - смерть может быть и облегчением. Он больше не боялся её.
Ветер неожиданно стих. Земля с высоты имела круглый вид, дома напирали друг на дружку, словно детские кубики, теснились, свободного пространства почти не было. Он оттолкнулся рукою от скобы, за которую держался, и медленно прошел к краю крыши.
Горбатая дорожка, проторенная через старый сад, отсюда выглядела едва приметным стежком, воробья - маленького, убитого морозом, не было видно. Бобров ощутил себя таким же воробьем, пока ещё живым, но до небытия его отделял шаг - совсем маленький, птичий. Переступить черту было для него уже делом плевым. И он сейчас её переступит.
- Я - тоже воробей, я тоже, - пробормотал он хрипло, попробовал представить себе, что делает сейчас жена, и не смог - он даже не смог вспомнить её лицо, вот ведь как. Он понял, что уже полностью отсечен от своего прошлого.
Острая жалость заставила закашляться - это прошлое пробовало его удержать, затягивало назад, в распахнутый квадрат двери. Бобров, торопясь, боясь того, что не выдержит, передумает, перешагнул через оградку последнее препятствие, стоявшее на его пути, глянул вниз.
Бобров набрал побольше воздуха в грудь и шагнул вперед. Земля медленно, словно большая величественная птица, совершила вокруг него плавный облет, ударила в лицо морозом, снегом, ещё чем-то железно захрустевшим на зубах. Она приближалась к нему угрожающе медленно, но в какой-то миг движение её убыстрилось, и Бобров почувствовал, как от резкого толчка у него разрывается сердце.
Врачей больницы потрясло не то, что Бобров покончил с собой самоубийцы здесь случались и раньше, потрясло другое:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94