Лишь теперь он, словно очнувшись, поглядел на Виша и Домана, а женщину услал из горницы.
— Говорите, — начал он, — что же думаете вы делать? Что? Соберёте вече и на нём все перессоритесь, посеяв новые распри? Будете держать совет, куда-то ездить, роптать, а он по одному вас переловит петлёй! Созовёт на пир и одних натравит на других! Что вы с ним сделаете? Веча вашего он не боится, не боится ни вас, ни ваших угроз. Князь засмеялся.
— Половина ваших будет за него, половина против него! Ваши же земли он раздаст тем, кто поможет ему против вас! И ничего вы с ним не сделаете. А если у него не хватит людей, на помощь ему придут немцы, разорят наш край, а непокорных угонят в неволю.
Он снова бросился на ложе.
— Князь, — сказал Виш, — трудное это дело, мы знаем, но от Хвостека надобно избавиться. Иные из нас погибнут, иные изменят, многие падут в борьбе, но в конце концов не станет и его. Мы пришли спросить вас, князь, если вече порешит идти на городище, дадите вы нам своих людей? Будете вы с нами?
Князь долго молчал.
— Нет, — наконец, сказал он, — я сам бы вырвал у него сердце, если б мог, и буду счастлив, если вы его вырвете, но с вами я против него не пойду… Это дело кметов… А я князь! Я Лех! И помните, хотя бы вы его и одолели, у него за Лабой останутся два сына. А этим вы ничего не сделаете, они придут с немцами и отомстят вам за отца… Тщетны ваши жалобы, тщетны. Не он, так его дети заберут вас в неволю; не он, так я бы показал вам, что такое князь, а что кмет! И я был бы не лучше… — Он невнятно забормотал.
Виш переглянулся с Доманом.
— Что же тут толковать, — молвил он. — Может, вы и то, что слышали от нас, завтра ему передадите?
Князь засмеялся, а медведь зарычал.
— Между мной и им не может быть ни сговоров, ни разговоров, ни переговоров: он мне враг, а я ему! — вскричал Милош. — Кто-нибудь ещё перескажет ему ваши слова, и он повесит вас на первом же дереве. Пусть вешает! Нет моих детей. Сынов моих нет. Цветов моих нет. Пусть рушится весь мир!
Он зарыдал и уткнулся головой в постель. Виш обернулся к Доману, и они вышли из горницы. Вслед им неслись стоны князя, рычание медведя и яростное стрекотание сорок, которые осмелели после ухода чужих и затеяли ссору.
На крыльце их ждал сгорбленный старик в капюшоне. Вместе с ним они спустились во двор под сень дуба.
— Всегда таков ваш князь? — спросил Виш.
— Всегда, когда видит чужих, — вздыхая, прошептал старик, — иной раз и по ночам его терзают духи, тогда он срывается с постели и кричит страшным голосом, от которого просыпается все городище. Несчастный, несчастный отец!..
Был уже вечер, но они хотели тотчас же покинуть печальное жилище Милоша; однако и здесь соблюдались священные законы гостеприимства. Старик повёл их в отдельную избу, где им уже поставили ужин и приготовили постели. Он сам пошёл с ними, но выпытать у него хоть слово было невозможно. Все в этом скорбном доме были подавлены, безмолвны и, казалось, ждали только смерти.
VIII
Неподалёку от озера Гопла, на опушке леса, стояла хата Пястуна, которого для краткости называли и Пястом. К ней-то и держали путь старый Виш и молодой Доман, покинув на рассвете печальное жилище Милоша. Уже несколько дней старик не слезал с коня, а чувствовал себя чуть ли не крепче, чем дома, когда, сидя на камне у реки, издали присматривал за хозяйством.
Из всех окрестных кметов Пястун был наименее богат, но наиболее уважаем. Род его испокон веков селился на одном месте, а дед и прадед промышляли в соседних лесах, занимаясь охотой и бортничеством. Пахотной земли у них было немного, да и ту они засевали не всю, а лишь столько, чтобы хватало хлеба. Такой уж был обычай в их роду — чрезмерно не заботиться о богатстве. Да оно и не росло в их руках. Эта убогая старая изба славилась далеко вокруг своим славянским гостеприимством, дом всегда был открыт настежь, и все заезжали туда, как на постоялый двор, ели и пили, да ещё брали на дорогу, кому что было нужно.
Дом, срубленный из цельных, почти неотёсанных брёвен, был старый и низкий. Крыша и стены его почернели от дыма, узкое крылечко стояло на простых, не украшенных резьбой столбиках. Семья Пястуна состояла из него самого, жены его Репицы и их малолетнего сынка. Челяди у него было много, но и её можно было причислить к семье, потому что обходились с ней по старинке, так, словно она по крови принадлежала к их роду.
О новых обычаях, понемножку просачивавшихся из немецкой земли, здесь и не слыхивали. И, может быть, ещё и потому так уважали Пястуна и слушались его советов, что под этим убогим кровом бережно хранились стародавние предания — о вере отцов, об их обычаях и обрядах. Гусляры и певцы часто гостили в его доме, и, когда кто-нибудь из них появлялся, вечерком все усаживались в круг — зимой возле очага, летом во дворе, под старыми липами, слушали песни и из них узнавали прошлое своего народа. В свадебных обрядах, на постригах и погребениях Пястун всегда верховодил, потому что знал лучше других, какие песни подходят к тому или иному случаю, какую приносить жертву и где что надо делать. Также и на суде, если в сельском миру или на ополье в мирное время совершалось убийство, он всех лучше знал, как применять старые законы. И когда он что-нибудь говорил, то уж нечего было перечить и спорить.
Этот скромный человек имел больший вес среди кметов, чем самые важные богатеи. Люди приходили к нему издалека и, если не заставали его дома, дожидались по два и по три дня, пока он не возвращался из лесу, куда ходил осматривать свои борти. Пястун имел обыкновение сперва выслушивать, а потом долго размышлять, сам же говорил немного и неохотно, но когда, наконец, среди всеобщего молчания высказывал своё мнение, то уж его не изменял. Все это знали, и, стоило ему изложить своё суждение, никто не осмеливался сказать против хоть слово.
Пястун жил неподалёку от городища, но никогда не льнул и не подольщался к князю, и при дворе его ненавидели, особенно за то уважение, которое он снискал себе среди кметов. Однако не трогали, боясь его влияния на других. Подкупить его нельзя было ничем и менее всего лестью, которой он просто не слушал. За это его называли гордецом, и, может быть, он и был им на самом деле, хотя в обхождении с низшими никогда не проявлял высокомерия.
В ту пору он достиг уже средних лет — сорока с лишним, роста был невысокого, крепкого сложения и с виду ничем особым не отличался. Только в глазах его светился ясный и сильный ум. В ту пору люди имели обыкновение гневаться и бушевать просто для того, чтобы их боялись, и нередко выказывали больше злобы и ярости, чем испытывали в действительности. Пястун никогда этого не делал и никто не мог вывести его из равновесия. Был он суров и молчалив, внешне холоден и сдержан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114