Едва переставал один, как начинал другой.
Доман сидел подле невесты, смотрел на неё и вздыхал, а у девушки сердце колотилось от страха. Ах! В те дни, когда ей хотелось птичкой упорхнуть из хаты, она не знала ни опасений, ни тоски. Откуда же теперь эти слезы и тревога?..
Доман, играя пояском, молча уставился на стену и как будто улыбался, но где блуждали его мысли, этого никто не знал.
Между тем подружки затянули:
Прощай, отчий дом мой, навеки,
Прощай, ты, мой садик зелёный,
Колодец, откуда я воду
Носила любимым овечкам…
Прощай ты, сестрица родная,
Прощай, мой единственный братец,
Вам, батюшка, кланяюсь в ноги
И слезы опять проливаю…
На горе немилый, нелюбимый увозит,
Венок мой уносит волною,
Кукушка сулит мне худое.
И катятся горькие слезы…
Прощай же, отец мой родимый,
Одной мне тужить на чужбине,
Никто меня там не пригреет,
Никто не заплачет, жалея…
Топот по лесу несётся,
Ручеёк журчит в долине…
Чу, стучит, чу, гремит,
Кто-то к хате мчится…
Светел лик, как месяц,
Словно звезды, очи,
То царевич едет
К любушке-девице.
В шитом золотом кафтане
Сам царевич, следом дружки
С золотыми кушаками,
Словно яблочки, румяны.
Гей, ворота отворите!
Едет с золотом дружина
За красавицей девицей…
Всей родне дары привозят,
За царевича хлопочут:
Полно, девица, лить слезы,
Подари ему веночек…
У него палаты — чудо,
Вся из золота посуда…
Что мне злато и палаты —
Нет милей родимой хаты…
Едва взошло солнце, весь свадебный поезд отправился на урочище, к священному дубу, где старый отец должен был благословить молодых. Дружки вскочили на коней, невесту усадили в крытую коврами телегу, увитую цветами. За ней, распевая песни, ехали подружки, гости и толпа любопытных.
У старого дуба жених с невестой обошли по очереди всех, прося благословить их, повалились в ноги отцу, посажёной матери и всем, стоявшим вокруг, вплоть до малых детей. Потом, взявшись за руки, переломили каравай и пригубили из одной чарки, а когда им надели на головы венцы, рука об руку семь раз обошли кругом священного дуба, и трижды отец осыпал их зерном, а стоявшая позади дружина без устали пела свадебные песни.
Потом лили богам жертвенный мёд, кропили водой землю, отгоняя чары и сглаз, курили благовонные травы и, разбросав пригоршнями листья, пустились в обратный путь.
Тут снова запели песню, но уже иную. Молодой расплели волосы, обрезали девичью косу и повили голову. Когда белый повойник закрыл лоб новобрачной и горькие слезы покатились по её лицу, зазвучал заунывный и жалобный напев. То прощались с молодой девицы-подружки… Но вот гусляр звонче ударил по струнам, и плача на стало слышно.
Новобрачным полагалось во что бы то ни стало плясать и веселиться, чтобы вечер этот не оказался дурным предзнаменованием для их жизни.
Вдруг грянула хмельная песнь, а хмель и впрямь у многих уже начинал бродить в голове.
Ох ты, хмель лукавый,
Что ты озоруешь,
Девкой шла из хаты,
А бабой проснулась…
Ох ты, хмель да хмель мой,
Что ж ты всех морочишь,
Свет вчера был чёрный,
Нынче стал, как розан…
Ох ты, хмель зелёный,
Ловок же ты виться,
Я не прочь бы этак
К девке прицепиться…
Девицы, девицы,
Сторонись с дороги:
Сам идёт, хмель идёт,
Подкосит вам ноги…
Ох ты, хмель да хмель мой,
Зелье ты чудное,
От тебя и радость,
От тебя и горе…
Ох ты, хмель весёлый,
Царь наш и владыка,
Пусть же твоё царство
Хоть вовеки длится…
Ох ты, хмель…
Всю ночь сотрясалась от пляски изба гончара, топот раздавался и во дворе: только изредка кто-нибудь, утомившись, присаживался на завалинку отдохнуть, но мигом вскакивал и снова бежал пить и плясать.
Молодых уже проводили к свадебному ложу в опочивальню, а чаши с пивом и мёдом все ходили из рук в руки вкруговую. Кто ни являлся, сам черпал себе из бочки мёд, сколько душа пожелает: такой уж это день, когда всякому гостю рады. Кучки пилигримов, идущих на Ледницу, оборачивались, подходили ближе и с любопытством останавливались, а волынщик все играл и распевали гусляры.
Уже всходило солнце, когда в поле показалась торопливо ковылявшая старуха. Минутами она останавливалась, испуганно оглядывалась и, размахивая палкой, что-то кричала пронзительным голосом, но за гулкими звуками кобзы, песнями гусляров и выкриками разгулявшейся молодёжи нельзя было разобрать слова.
Бабка совсем запыхалась, но вдруг пустилась бежать, и все уже издали узнали Яруху.
— Что это с ней стряслось? — удивился старый Мирш. — Летит как угорелая…
— Э, да она всегда так! — смеялись другие. — Любит выпить, а под хмельком готова и теперь идти в пляс…
А Яруха бежала, ковыляла вприпрыжку, с ужасом озиралась и показывала палкой куда-то назад. Волосы её разметались в беспорядке, измятая одежда висела клочьями, ноги были изранены в кровь.
Наконец, она подбежала к воротам и, задыхаясь, крикнула:
— Бегите! Бегите! Змей поднялся, лезет гад! Поморяне идут! Враг близко, за мною следом…
Теперь уже все расслышали, но никто не хотел верить собственным ушам и полоумной старухе.
— Дым клубится, вьётся пыль, и земля гудит. Бегите, бегите, кому жизнь дорога! Спасайтесь, люди добрые! Поморяне идут!
Она вскинула обе руки, вскрикнула и упала замертво. Старый Мирш молча поглядел вдаль и бросился в хату.
— Кто жив, по коням! — закричал он. — Яруха весть принесла: несметной ратью поморяне идут! Бегите! А может, старуха и рехнулась, может, стадо овец ей поморянами показалось. Поезжайте, кто попроворней, поглядите! Словно туман вдали…
Всполошились плясуны, словно стайка куропаток, когда нависнет над ними коршун, но разгорячённые головы ещё не хотели верить беде. Смельчаки бросились к дверям, девушки и женщины забились в светёлку. Песни сменились громкими криками.
Доман тоже выбежал из хаты, ведя за руку плачущую от страха Милю, которая жалобно причитала, закрывая рукой глаза:
— Ох, доля ты моя, доля!
По двору, обезумев, метались люди, вразнобой раздавались голоса:
— Немцы — кашубы — враги!
Молодёжь бросилась на пастбище за конями. Но что могла сделать маленькая горстка против несметных вражеских толп? О том, чтобы обороняться, нечего было и думать, оставалось только бежать.
Слуга Мирша, поймав старую кобылу у плетня, первым поднялся на холм, увидел облако пыли вдали, услышал бряцание оружия и шум и сразу повернул назад с криком:
— Идут, идут!
Все потеряли головы, некогда было даже подумать, куда бежать, — разве на остров Ледницу, но челны уже захватили те, что первыми добежали до них, и, гребя шестами вместо весел, отчалили от берега.
Доман бросился в конюшню за своим серым, Миля без венка, с распущенными волосами бежала за ним, ломая руки и обливаясь слезами.
Не думая уже о других, муж обнял её, усадил на коня, вскочил сам, подъехал к хате и, обернувшись к своим, крикнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Доман сидел подле невесты, смотрел на неё и вздыхал, а у девушки сердце колотилось от страха. Ах! В те дни, когда ей хотелось птичкой упорхнуть из хаты, она не знала ни опасений, ни тоски. Откуда же теперь эти слезы и тревога?..
Доман, играя пояском, молча уставился на стену и как будто улыбался, но где блуждали его мысли, этого никто не знал.
Между тем подружки затянули:
Прощай, отчий дом мой, навеки,
Прощай, ты, мой садик зелёный,
Колодец, откуда я воду
Носила любимым овечкам…
Прощай ты, сестрица родная,
Прощай, мой единственный братец,
Вам, батюшка, кланяюсь в ноги
И слезы опять проливаю…
На горе немилый, нелюбимый увозит,
Венок мой уносит волною,
Кукушка сулит мне худое.
И катятся горькие слезы…
Прощай же, отец мой родимый,
Одной мне тужить на чужбине,
Никто меня там не пригреет,
Никто не заплачет, жалея…
Топот по лесу несётся,
Ручеёк журчит в долине…
Чу, стучит, чу, гремит,
Кто-то к хате мчится…
Светел лик, как месяц,
Словно звезды, очи,
То царевич едет
К любушке-девице.
В шитом золотом кафтане
Сам царевич, следом дружки
С золотыми кушаками,
Словно яблочки, румяны.
Гей, ворота отворите!
Едет с золотом дружина
За красавицей девицей…
Всей родне дары привозят,
За царевича хлопочут:
Полно, девица, лить слезы,
Подари ему веночек…
У него палаты — чудо,
Вся из золота посуда…
Что мне злато и палаты —
Нет милей родимой хаты…
Едва взошло солнце, весь свадебный поезд отправился на урочище, к священному дубу, где старый отец должен был благословить молодых. Дружки вскочили на коней, невесту усадили в крытую коврами телегу, увитую цветами. За ней, распевая песни, ехали подружки, гости и толпа любопытных.
У старого дуба жених с невестой обошли по очереди всех, прося благословить их, повалились в ноги отцу, посажёной матери и всем, стоявшим вокруг, вплоть до малых детей. Потом, взявшись за руки, переломили каравай и пригубили из одной чарки, а когда им надели на головы венцы, рука об руку семь раз обошли кругом священного дуба, и трижды отец осыпал их зерном, а стоявшая позади дружина без устали пела свадебные песни.
Потом лили богам жертвенный мёд, кропили водой землю, отгоняя чары и сглаз, курили благовонные травы и, разбросав пригоршнями листья, пустились в обратный путь.
Тут снова запели песню, но уже иную. Молодой расплели волосы, обрезали девичью косу и повили голову. Когда белый повойник закрыл лоб новобрачной и горькие слезы покатились по её лицу, зазвучал заунывный и жалобный напев. То прощались с молодой девицы-подружки… Но вот гусляр звонче ударил по струнам, и плача на стало слышно.
Новобрачным полагалось во что бы то ни стало плясать и веселиться, чтобы вечер этот не оказался дурным предзнаменованием для их жизни.
Вдруг грянула хмельная песнь, а хмель и впрямь у многих уже начинал бродить в голове.
Ох ты, хмель лукавый,
Что ты озоруешь,
Девкой шла из хаты,
А бабой проснулась…
Ох ты, хмель да хмель мой,
Что ж ты всех морочишь,
Свет вчера был чёрный,
Нынче стал, как розан…
Ох ты, хмель зелёный,
Ловок же ты виться,
Я не прочь бы этак
К девке прицепиться…
Девицы, девицы,
Сторонись с дороги:
Сам идёт, хмель идёт,
Подкосит вам ноги…
Ох ты, хмель да хмель мой,
Зелье ты чудное,
От тебя и радость,
От тебя и горе…
Ох ты, хмель весёлый,
Царь наш и владыка,
Пусть же твоё царство
Хоть вовеки длится…
Ох ты, хмель…
Всю ночь сотрясалась от пляски изба гончара, топот раздавался и во дворе: только изредка кто-нибудь, утомившись, присаживался на завалинку отдохнуть, но мигом вскакивал и снова бежал пить и плясать.
Молодых уже проводили к свадебному ложу в опочивальню, а чаши с пивом и мёдом все ходили из рук в руки вкруговую. Кто ни являлся, сам черпал себе из бочки мёд, сколько душа пожелает: такой уж это день, когда всякому гостю рады. Кучки пилигримов, идущих на Ледницу, оборачивались, подходили ближе и с любопытством останавливались, а волынщик все играл и распевали гусляры.
Уже всходило солнце, когда в поле показалась торопливо ковылявшая старуха. Минутами она останавливалась, испуганно оглядывалась и, размахивая палкой, что-то кричала пронзительным голосом, но за гулкими звуками кобзы, песнями гусляров и выкриками разгулявшейся молодёжи нельзя было разобрать слова.
Бабка совсем запыхалась, но вдруг пустилась бежать, и все уже издали узнали Яруху.
— Что это с ней стряслось? — удивился старый Мирш. — Летит как угорелая…
— Э, да она всегда так! — смеялись другие. — Любит выпить, а под хмельком готова и теперь идти в пляс…
А Яруха бежала, ковыляла вприпрыжку, с ужасом озиралась и показывала палкой куда-то назад. Волосы её разметались в беспорядке, измятая одежда висела клочьями, ноги были изранены в кровь.
Наконец, она подбежала к воротам и, задыхаясь, крикнула:
— Бегите! Бегите! Змей поднялся, лезет гад! Поморяне идут! Враг близко, за мною следом…
Теперь уже все расслышали, но никто не хотел верить собственным ушам и полоумной старухе.
— Дым клубится, вьётся пыль, и земля гудит. Бегите, бегите, кому жизнь дорога! Спасайтесь, люди добрые! Поморяне идут!
Она вскинула обе руки, вскрикнула и упала замертво. Старый Мирш молча поглядел вдаль и бросился в хату.
— Кто жив, по коням! — закричал он. — Яруха весть принесла: несметной ратью поморяне идут! Бегите! А может, старуха и рехнулась, может, стадо овец ей поморянами показалось. Поезжайте, кто попроворней, поглядите! Словно туман вдали…
Всполошились плясуны, словно стайка куропаток, когда нависнет над ними коршун, но разгорячённые головы ещё не хотели верить беде. Смельчаки бросились к дверям, девушки и женщины забились в светёлку. Песни сменились громкими криками.
Доман тоже выбежал из хаты, ведя за руку плачущую от страха Милю, которая жалобно причитала, закрывая рукой глаза:
— Ох, доля ты моя, доля!
По двору, обезумев, метались люди, вразнобой раздавались голоса:
— Немцы — кашубы — враги!
Молодёжь бросилась на пастбище за конями. Но что могла сделать маленькая горстка против несметных вражеских толп? О том, чтобы обороняться, нечего было и думать, оставалось только бежать.
Слуга Мирша, поймав старую кобылу у плетня, первым поднялся на холм, увидел облако пыли вдали, услышал бряцание оружия и шум и сразу повернул назад с криком:
— Идут, идут!
Все потеряли головы, некогда было даже подумать, куда бежать, — разве на остров Ледницу, но челны уже захватили те, что первыми добежали до них, и, гребя шестами вместо весел, отчалили от берега.
Доман бросился в конюшню за своим серым, Миля без венка, с распущенными волосами бежала за ним, ломая руки и обливаясь слезами.
Не думая уже о других, муж обнял её, усадил на коня, вскочил сам, подъехал к хате и, обернувшись к своим, крикнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114