- Разрешите вопрос.
- Какие еще там вопросы!
- Вот Витол сказал, что вы служили в сыскном отделении. А я даже и не знаю толком, что это такое - сыскное? Мне тут один объяснял, что там сыщики, или... как они называются... шпики...
- Молчать!!!
Виктор Аполлонович рывком сложил руки крест-накрест на груди с такой силой, что белые манжеты выскочили из рукавов.
Гриша с интересом поглядел на них: значит, оказывается, они не пришиты к рубашке? Должно быть, пристегиваются на пуговках, пуговки-то и отскочили...
- Ты что ж, негодный, так глуп?!
- Нет, я не глуп. А только я не знаю, что это такое - сыскное.
Шумов глядел спокойно. В этом спокойствии было что-то сверхвозмутительное. Глаза у надзирателя побелели, как у разозленного гусака.
- Ты что же, значит... интересуешься этим учреждением?
- Интересуюсь.
- Это учреждение, существующее по воле государя императора! Это страж порядка, если ты только можешь понять это безмозглой твоей головой... мужичьей твоей башкой, да!
- Страж - это все равно, что сторож? - спросил Гриша деревянным голосом.
- Т-ты смотри у меня, Шумов! Уж я за тебя примусь, голубчик! Как ты себя вел сегодня в коридоре?
- Когда?
- Полчаса тому назад! Думаешь, я ничего не заметил? Я все вижу, голубчик!
- Так мы ж там помогали Довгелло. И я, и Персиц, и Никаноркин. Мы хотели привести его в чувство.
- Как бы я тебя самого не привел в чувство!
Стрелецкий быстро зашагал по комнате.
- Вот время-то! - заговорил он с озлоблением, как бы про себя. - Вот время-то! За отцами-разбойниками растут и дети-звереныши. Но времена меняются! Скоро опять наступит строгое время! Да и пора, пора! Вот ведь каких, - он остановился перед Шумовым, - вот каких обра-зо-вы-вать вздумали! Как же, образуешь тебя! Стань по-человечески! Как стоишь?
Гриша с недоумением оглядел всего себя, стал ровнее.
А страха так и не было. Хорошо бы еще чем-нибудь подогреть надзирателя.
- Там мне с рубля полагается сдача, - сказал он, снова принявшись разглядывать манжеты Стрелецкого, - так вы ее возьмите себе, ничего.
- Вон!!! - заорал надзиратель таким голосом, какого и ожидать от него нельзя было.
Гриша с любопытством посмотрел в раскрытый рот Виктора Аполлоновича в глубине рта что-то поблескивало, - с преувеличенным старанием шаркнул ногой, сам повернул ключ в двери и вышел.
- Ну, и чего ты этим добился? - сердито спросил Никаноркин, когда Гриша рассказал ему о своем разговоре со Стрелецким. - Выгонят тебя из училища, вот и все.
- За что?
- Вот за это самое! Не сейчас, так после... уж найдут случай! Таких, как ты, всегда выгоняют.
- Ты ж сказал: если я буду первым учеником - не тронут. А у меня теперь все пятерки.
- По поведению ты свободно получишь тройку. Думаешь, Стрелецкий простит тебя? Никогда! Вот увидишь.
И Гриша действительно увидел. И довольно скоро.
Однажды Виктор Аполлонович, возникший бесшумно, как всегда, на пороге класса, окликнул его:
- Шумов! К инспектору!
Гриша с упавшим сердцем - добра ждать было нечего - пошел за надзирателем в учительскую.
Народу там было на перемене много. Гриша не знал, кому поклониться первому. И на всякий случай поклонился Голотскому.
Голотский сидел у окна, дымил толстенной папиросой в янтарном мундштуке и, весело смеясь, разговаривал с учителем рисования Резоновым.
Виктор Аполлонович подвел Гришу к инспектору и сам остановился рядом.
Инспектор не сразу перестал смеяться, и у Гриши отлегло на сердце: ну, с Лаврентием Лаврентьевичем все обойдется. И какой веселый он сегодня! Гриша тоже улыбнулся - а на лице инспектора начала медленно проступать досада: сперва он нахмурился, потом покраснел слегка, и наконец сивые его глаза стали совсем грозными. Даже на большой перемене не дадут человеку отдохнуть, покурить как следует, отвлечься! Вот извольте, занимайтесь скучнейшим делом, распекайте этого пучеглазого.
- Ты чему радуешься? - спросил он строго.
- Я не радуюсь, - ответил Гриша; улыбка с его лица и в самом деле исчезла.
Подошел маленький Мухин, сказал равнодушно:
- Поймали соколика, - и снова отошел.
За это короткое время Гриша успел собраться с мыслями. Надо рассказать при всех, как было дело. И тогда Стрелецкого не похвалят!
Он уже открыл рот, но инспектор перебил:
- Молчи! Ишь, что придумал: мелом бросаться с лестницы.
Гриша растерянно замер с открытым ртом. Какой мел? Что-то речь зашла не о том... Ошибка?
- Бросался мелом?! - крикнул Голотский.
- Нет, не бросался.
- Значит, и врешь к тому ж! Ты в Виктора Аполлоновича попал куском мела и не извинился. Значит, дважды виноват. А соврал - трижды виноват.
- Я не вру.
- Выходит, Виктору Аполлоновичу почудилось, что ли? Нет, ты, братец, я вижу, лгать научился!
Стрелецкий осторожно кашлянул:
- Совершенно справедливо изволили заметить. Это за ним водится.
Гришу будто ударили с размаху. Не удержать мыслей, все плывет куда-то неуловимо... И слов не подобрать...
- Ты что молчишь! - закричал инспектор. - Извинись сейчас же перед Виктором Аполлоновичем. Ну, а за мел да за вранье придется отсидеть два часа без обеда.
- Нет!
- Что "нет"?
- Не извинюсь я перед ним.
Голотский даже встал со стула, разглядывая Шумова в упор.
- Да ты что, ополоумел?
Крита молчал.
- Не извинишься - запишем в кондуит.
Гриша поднял взгляд на Стрелецкого. У того лицо было, как лицо. Выпуклые глаза казались затянутыми легкой дымкой - задумчивые глаза.
Гриша повторил громко:
- Нет!
- Виктор Аполлонович, составьте кондуитную запись - построже - за скверное поведение. И пусть отсидит четыре часа без обеда. Разделите по два часа на день. Достаточное наказание?
Стрелецкий помедлил... Потом вздохнул:
- Что ж... пожалуй, пока что достаточное.
На лице Григория Шумова отразилось такое горестное смятение, что Голотский поглядел на него внимательно:
- Что, недоволен? Ну, братец, сама себя раба бьет, что нечисто жнет. Иди!
И он снова грузно уселся на стул, отвернулся. Ему уже не до Гриши - у инспектора таких, как Шумов, четыреста человек.
Гриша не мог двинуться с места. Тонкой трелью залился звонок. Это, значит, Донат шагает по коридору из конца в конец с колокольчиком; он обязательно задержится на лестничной площадке, чтобы подмигнуть своему приятелю - длиннобородому швейцару. Хорошо живется Донату!
Еще не замолк колокольчик, а ксендз Делюль первым схватил классный журнал и верткой своей походкой заспешил к выходу. "Все еще ставит на него Дерябин или нет?" Гриша сам удивился своей нелепой мысли. Разве об этом надо думать сейчас? Уже и Мухин пошел к дверям. А вот и Арямов, большой, добрый. Ему бы рассказать обо всем! Нет. Ушел Арямов. У Гриши перехватило горло. Держись, Шумов! Держись изо всех сил. Слезу у тебя не выбьют!
Вот кряхтя поднялся и Голотский, увидел упрямое, несчастное Гришино лицо и сказал удивленно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72