Я его устрою учеником в железнодорожные мастерские.
- Почему не в училище? - спросил Гриша, а сам втайне позавидовал Яну.
В железнодорожных мастерских небось жизнь занятней, чем в училище. И уж такого козла, как Стрелецкий, там не встретишь. И никого там не укоряют за поношенную куртку. Нет там таких людей, как Потап.
- Сейчас я тебе отвечу, - сказал дядя От и опять поглядел на потолок.
Через минуту он проговорил старательно:
- "Каж-дый свер-чок знай свой ше-сток".
- А я? Отчего у меня другой шесток, не такой, как у Яна?
- Понимаю твой вопрос. Он означает: твой отец - садовник. Янов отец был лесником. Ну что ж, тебя вывезло.
- Повезло?
- Нет, вывезло. Тебя вывез учитель... Шпаковский его фамилия, да? Ну, я слыхал про эту историю. Если б не Шпаковский, ты б в реальное не попал.
- Да там, в реалке, и другие есть такие же, как я. Там есть такой Озол, его наш директор хотел выгнать из училища за то, что он с заплатами ходит.
- Ваш директор - негодяй! Саношко? Грязный негодяй, черная сотня!
Оттомар Редаль еще некоторое время ругался - уже по-латышски. Глаза его светились такой затаенной яростью, что Гриша загляделся на него.
Потом сказал с уважением:
- Ух, вы и сердитый, дядя От! И, должно быть, сильный. Покажите ваши мускулы.
Оттомар Редаль согнул руку, и Гриша нащупал у него между плечом и локтем большой бугор, круглый и крепкий, как камень.
Гриша согнул свою руку: ну, нет. Жалость одна, если сравнить с редалевским "булыжником".
Он даже загрустил.
Дядя От засмеялся:
- Да ты погоди. У тебя будут мускулы в два раза больше моих.
- Правда?
- А зачем мне неправду говорить?
Скоро Гриша увидел, что Оттомар Редаль и в самом деле всегда говорит правду. За все время своего знакомства с дядей Отом - а оно продолжалось не один год - он ни разу не услыхал от него неверного слова.
Он сказал правду и о приезде Яна: ровно через два дня в квартире Оттомара Редаля появился худенький, бледный и какой-то растерянный мальчик, словно бы даже и незнакомый Грише.
Мальчик смотрел на Гришу застенчиво, отчужденно.
Но все же это был, конечно, он, Ян!
- Ты вырос, - проговорил Гриша.
- И ты, - ответил Ян.
Они помолчали. Что ж им так невесело от этой встречи?
- Где твой отец? - спросил Гриша.
- В ссылке. В Вятской губернии.
Гриша стоял молча, пораженный.
- Я думал, ты знаешь, - проговорил Ян.
- За что ж его услали?
- За листовки. Помнишь, в "Затишье" они расклеены были - на амбаре, у колодца. И кругом во всех деревнях, говорят, тоже.
- Я знал про это!
- Про что?
- Что твой отец получал листы от лесных братьев. Я сам один раз принес их из лесу и отдал ему.
- Ты мне ничего об этом не говорил.
- Ну... Я не знал толком. Догадывался только. Я ж тогда еще много чего не понимал. Вижу: бумага одинаковая, желтоватая такая, шершавая и на тех листках, что кто-то расклеил, и на том свертке, который я принес из лесу.
- А откуда ж ты узнал, что эти листовки мой отец расклеивал?
- Я ж говорю: не узнал, а догадался.
- И никому не говорил об этом?
- Никому.
- Кто-то сказал об этих листках уряднику. И отца забрали. Это в ноябре было, вот уже скоро год.
Гриша вдруг покраснел.
- Я никому не говорил. Я ведь даже и тебе не сказал.
- Это верно.
- Просто я еще не понимал тогда ничего. И слова такого, "листовки", не знал. Бумага вот только была одинаковая... Да я сразу и забыл об этом несмышлен был.
- Ты как будто оправдываешься.
- Нет. Я не оправдываюсь.
Ян помолчал. Потом сказал с трудом, слезы слышались в его голосе:
- Отца моего на три года сослали.
- А мать?
- Мать поступила работать к Новокшоновым - помнишь имение, куда мы ходили искать Кирилла Комлева?
- Ну, как не помнить!
Какими - будто озаренными жарким светом - возникли те часы в памяти Гриши! Вечер тогда был, и дальние озера блистали под закатным солнцем, как зажженные костры.
...И они сами, Гриша и Ян, оба еще маленькие - это ж было больше года тому назад, - маленькие и храбрые, изо всех сил старались помочь Ивану-солдату. И Комлев, сам Комлев их похвалил. Как давно это было!
- Еще бы не помню!
- Вот мать работает там, у Новокшоновых. А меня она послала сюда учиться на слесаря. Я не хотел ехать.
- Ничего, дядя От хороший.
- Хороший. Это верно.
- А лесные братья - помнишь их? - воскликнул Гриша. - Где-то теперь Кейнин?
- Кто ж знает!
- Ну, известно же про твоего отца, где он. Я узнал про Винцу - он в тюрьме сидел три недели, потом его выпустили. Про Ивана-солдата знаю - он убежал. Так его и не нашли нигде.
- А Кейнина совсем нету.
- Как нету? Убили?
- Нет, фамилии такой нет. Кейнин по-русски значит "король".
- Ну, и что ж?
- Его прозвали так лесные братья, не знаю за что. Может, в шутку. А фамилия у него другая. Только никто не знает, какая. И никто не должен знать... Такие люди, как он, сегодня живут под одной фамилией, а завтра под другой. Их тогда не так легко поймать.
- Революционеры? - шепотом произнес Гриша заветное, недавно узнанное, светлое и грозное слово.
- Да!
- Твой отец - революционер?
Ян задумался. Потом сказал:
- Я слышал, как дядя От говорил, что настоящий революционер не должен ходить в церковь. А мой отец ходил. Он и дома молился, я видал.
- А листовки? Он же расклеивал их!
- Ну что ж, революционерам весь народ помогал. Мой отец тоже. Я слышал, дядя От один раз говорил...
Но тут в комнату вошел сам дядя От.
Он мигом растопил печь, а Ян, не спрашиваясь, начал чистить картошку. Гриша смотрел на него с завистью: нож был один.
Когда картошка сварилась, Редаль достал бутылку постного масла, тарелку кислой капусты, несколько луковиц.
- Чем обед плох? - спросил он, ставя чугунок на стол.
- А Голотский, - сказал Гриша, - велит нам: "Держи голову в холоде, живот в голоде, будешь здоров".
- А сам он? Держит живот в голоде?
- Вот уж этого не знаю, - сознался Гриша.
- Ну, он как хочет, а мы в голоде свой живот держать не согласны. Ешьте, приятели, досыта.
Все это, как будто самое обыкновенное - и чисто выбеленная комната, и чугун картошки на сосновом столе (вместо господских "жил строганых" у мадам Белковой), и дружелюбный разговор дяди Оттомара, и чуть застенчивый взгляд милого Яна, - все это будто сразу вернуло Гришу в мир своих, родных людей, которым можно верить во всем. Тут тебе могут пожелать только добра...
32
Это чувство доверия к людям, по которому Гриша, сам не зная о том, тосковал в квартире Белковой, не покинуло его, а даже сильней стало, когда однажды вечером у Оттомара Редаля собрались его друзья, восемь человек.
Среди них были и русские - двое, остальные латыши. А говорили всё больше по-русски. Только один - его звали Петерсон, - еще не сняв пальто, затянул вполголоса латышскую песню:
Проснитесь, люди труда...
Но Редаль ударил его по плечу:
- Побереги голос, товарищ!
Петерсон поднял брови:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72