Очень! - сказал Гриша и не выдержал - засмеялся.
Внизу Русень прошептал, подавая ему пальто:
- Все в порядке.
И Гриша вышел на улицу.
Накрапывал в темноте непрошеный дождик, журчал в водосточных трубах, - конец зиме, конец зиме!
50
В городе все чаще стали говорить о забастовках. Рассказывали об арестах на заводе "Феникс" в Риге, о волнениях в Питере, о том, что на юге расстреляли шестнадцать матросов.
И еще глухой, не всем понятный, но нарастающий грозный гул донесся из далекой Сибири.
...Шесть тысяч рабочих на Ленских приисках поднялись против нечеловеческих условий, в которых приходилось им работать.
Шесть тысяч человек забастовали.
Безоружную, мирную толпу бастующих рабочих в упор расстреляли жандармы. Имя их начальника, ротмистра Терещенко, получило позорную известность на всю Россию. О нем писали в газетах, даже в такой, как "Речь": ее хозяева, боящиеся народа, вопили о бунте, "о стихийном бунте". Черносотенные листки утверждали, что рабочие шли к начальству с палками и камнями, а это - грозное оружие в руках многотысячной толпы!
Но правду скрыть было уже нельзя.
Появились показания очевидцев: "Рабочие шли в апрельский день с табачными кисетами в руках, а не с палками. В карманах у них были не револьверы, а заявления - об освобождении их арестованных товарищей".
И их встретили пулями.
На запрос в Государственной думе царский министр Макаров, слепо уверенный в безнаказанности - и своей и палача Терещенко, - воскликнул:
- Так было, так будет!
Ночью Оттомар Редаль читал вполголоса... Но слышно было каждое слово:
- "В Питере и Москве, в Риге и Киеве, в Саратове и Екатеринославе, в Одессе и Харькове, в Баку и Николаеве - везде, во всех концах России, подымают голову рабочие в защиту своих загубленных на Лене товарищей.
Мы живы, кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил!.."
Гриша слушал как будто сдержанные, но полные скрытого огненного накала слова. И далекий грозный гул становился для него яснее, ближе...
Дочитав, Оттомар Редаль бережно сложил газету с крупным заголовком "Звезда" и сказал:
- Ну что ж, товарищи, времени у нас остается немного...
- Десять дней, - откликнулся Никонов.
- Меньше. Десять - это до Первого мая. А нужно еще переписать, тиснуть на камне и заранее доставить железнодорожникам, на завод, в мастерские. И в гарнизон. Да, на этот раз - и в гарнизон!
- Значит, садись, Грегор, за работу, - сказал Русень.
Да, теперь уже это была Гришина обязанность, которой он гордился: переписывать листовки клейкими чернилами особого состава.
Все-таки у него почерк был лучше, чем у Русеня или у Редаля с Никоновым.
Иногда текст приходилось писать прямыми печатными буквами - это когда листовки шли в деревню или к солдатам.
...Он писал старательно, от излишних усилий некоторые буквы выходили кривоватыми, и Гришу бросало в жар.
Трудно было писать еще и оттого, что все время близко подходил Редаль, заглядывал в листовку и хвалил:
- Лаби. - Одно место он отметил и велел: - Это напиши крупно!
Гриша вывел тщательно, большими печатными буквами:
ЛЕНСКИЕ ВЫСТРЕЛЫ РАЗБИЛИ ЛЕД МОЛЧАНИЯ,
И - ТРОНУЛАСЬ РЕКА НАРОДНОГО ДВИЖЕНИЯ.
ТРОНУЛАСЬ!..
Редаль раздельно повторил эти слова вслух.
Тихий обычно Русень вскочил и воскликнул:
- Теперь не остановишь ее!
Когда листовка была переписана и размножена на литографском камне, дядя От велел Грише:
- Отнесешь сегодня в восемь часов вечера к реке Даугаве. Знаешь то место - у поворота дамбы, где растет такое старое дерево, верба... она согнулась над водой, - видел ее, наверное, не раз?
- Конечно!
- Ну вот, ровно в восемь ты придешь туда. Тебя будут ждать. Ты скажешь: "Тетя Оля уже выздоровела". И если тебе ответят: "Очень радый. А как поживает Петр Иванович?" - тогда отдашь вот это. - И Оттомар Редаль протянул Грише объемистую папку, аккуратно завернутую в газетную бумагу и перевязанную бечевкой.
Гриша, принимая листовки, опустил глаза, чтоб не так было видно, как гордится он этим поручением.
Еще раньше Редаль объяснил ему:
- Это листовки к солдатам. Передать литературу рабочим - для нас знакомый, испытанный путь. А с солдатами иметь дело куда трудней! Теперь нам удалось наладить связь с гарнизоном. Конечно, такая листовка - только капля. Но капля долбит камень! И наступит день, когда солдаты повернут ружья в другую сторону!
Помолчав, он спросил:
- Понял теперь, мальчик, что это очень серьезно?
- Понял, - коротко ответил Гриша. Щеки у него горели от волнения.
- Поглядывай по сторонам, нет ли кого подозрительного поблизости. Когда передашь листовки нашему человеку, вы вдвоем пройдитесь немножко по берегу и распрощайтесь у железнодорожного моста. Ты вернешься в город один.
- Понятно.
Ровно в восемь часов вечера Гриша подходил к старой вербе.
К той самой вербе, на которую пять лет тому назад взбирался в весенний день Петр Дерябин и ободрал себе ладонь.
А вот и камень-валун, с его верхушки слетела тогда изумрудная муха...
Гриша подошел ближе.
- Но что это?
На изогнутом стволе сидела девушка, спиной к Грише, и задумчиво глядела вдаль.
Гриша постоял в нерешительности, подождал. Потом подошел ближе.
Девушка оглянулась, и Гриша узнал Нину Таланову.
Вот не вовремя! Уже восемь, скоро придут за листовками...
Гриша прошел мимо. Уходить, однако, нельзя было.
Через минуту он вернулся.
Начал прохаживаться по берегу взад-вперед, не теряя вербы из виду.
Наконец Нина Таланова встала и спросила неласково:
- В чем дело?
Ее тон задел Гришу:
- Не понимаю сути вопроса. Мешаю кому-нибудь, что ли?
- Да. Мне!
Гриша пожал плечами и отошел в сторону. Странно, однако, что никого больше не было видно на берегу... Уже половина девятого!
Нина Таланова преспокойно сидела на стволе вербы и уходить, видимо, никуда не собиралась.
И вдруг смутная догадка бросила его в жар. Но это же дикая мысль! При чем тут Таланова?
Однако он подошел поближе к вербе и проговорил вполголоса, про себя, упрямо глядя не на Таланову, а на противоположный берег реки:
- Тетя Оля уже выздоровела.
- Очень рада! - изумленно воскликнула Нина. - А как поживает Петр Иванович?
Оглянувшись по сторонам, Гриша тоже сел на ствол вербы, а пачку листовок положил между собой и Талановой.
Нина спокойно взяла пачку и потом уже все время держала ее под мышкой, не выпуская.
В ее руках пачка выглядела очень невинно: связка тетрадей или книг, по-ученически старательно завернутых в бумагу.
- Вот уж никак не мог ожидать! - проговорил наконец Гриша.
- И я.
- Удивительно!
- Это обо мне? Ну, тут-то как раз удивительного мало. Дядя мой со стороны матери - военный фельдшер. Он большевик. Вот и все.
"Он большевик". Так вот она какая, Нина Таланова!
- Пройдемся? - спросила Нина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Внизу Русень прошептал, подавая ему пальто:
- Все в порядке.
И Гриша вышел на улицу.
Накрапывал в темноте непрошеный дождик, журчал в водосточных трубах, - конец зиме, конец зиме!
50
В городе все чаще стали говорить о забастовках. Рассказывали об арестах на заводе "Феникс" в Риге, о волнениях в Питере, о том, что на юге расстреляли шестнадцать матросов.
И еще глухой, не всем понятный, но нарастающий грозный гул донесся из далекой Сибири.
...Шесть тысяч рабочих на Ленских приисках поднялись против нечеловеческих условий, в которых приходилось им работать.
Шесть тысяч человек забастовали.
Безоружную, мирную толпу бастующих рабочих в упор расстреляли жандармы. Имя их начальника, ротмистра Терещенко, получило позорную известность на всю Россию. О нем писали в газетах, даже в такой, как "Речь": ее хозяева, боящиеся народа, вопили о бунте, "о стихийном бунте". Черносотенные листки утверждали, что рабочие шли к начальству с палками и камнями, а это - грозное оружие в руках многотысячной толпы!
Но правду скрыть было уже нельзя.
Появились показания очевидцев: "Рабочие шли в апрельский день с табачными кисетами в руках, а не с палками. В карманах у них были не револьверы, а заявления - об освобождении их арестованных товарищей".
И их встретили пулями.
На запрос в Государственной думе царский министр Макаров, слепо уверенный в безнаказанности - и своей и палача Терещенко, - воскликнул:
- Так было, так будет!
Ночью Оттомар Редаль читал вполголоса... Но слышно было каждое слово:
- "В Питере и Москве, в Риге и Киеве, в Саратове и Екатеринославе, в Одессе и Харькове, в Баку и Николаеве - везде, во всех концах России, подымают голову рабочие в защиту своих загубленных на Лене товарищей.
Мы живы, кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил!.."
Гриша слушал как будто сдержанные, но полные скрытого огненного накала слова. И далекий грозный гул становился для него яснее, ближе...
Дочитав, Оттомар Редаль бережно сложил газету с крупным заголовком "Звезда" и сказал:
- Ну что ж, товарищи, времени у нас остается немного...
- Десять дней, - откликнулся Никонов.
- Меньше. Десять - это до Первого мая. А нужно еще переписать, тиснуть на камне и заранее доставить железнодорожникам, на завод, в мастерские. И в гарнизон. Да, на этот раз - и в гарнизон!
- Значит, садись, Грегор, за работу, - сказал Русень.
Да, теперь уже это была Гришина обязанность, которой он гордился: переписывать листовки клейкими чернилами особого состава.
Все-таки у него почерк был лучше, чем у Русеня или у Редаля с Никоновым.
Иногда текст приходилось писать прямыми печатными буквами - это когда листовки шли в деревню или к солдатам.
...Он писал старательно, от излишних усилий некоторые буквы выходили кривоватыми, и Гришу бросало в жар.
Трудно было писать еще и оттого, что все время близко подходил Редаль, заглядывал в листовку и хвалил:
- Лаби. - Одно место он отметил и велел: - Это напиши крупно!
Гриша вывел тщательно, большими печатными буквами:
ЛЕНСКИЕ ВЫСТРЕЛЫ РАЗБИЛИ ЛЕД МОЛЧАНИЯ,
И - ТРОНУЛАСЬ РЕКА НАРОДНОГО ДВИЖЕНИЯ.
ТРОНУЛАСЬ!..
Редаль раздельно повторил эти слова вслух.
Тихий обычно Русень вскочил и воскликнул:
- Теперь не остановишь ее!
Когда листовка была переписана и размножена на литографском камне, дядя От велел Грише:
- Отнесешь сегодня в восемь часов вечера к реке Даугаве. Знаешь то место - у поворота дамбы, где растет такое старое дерево, верба... она согнулась над водой, - видел ее, наверное, не раз?
- Конечно!
- Ну вот, ровно в восемь ты придешь туда. Тебя будут ждать. Ты скажешь: "Тетя Оля уже выздоровела". И если тебе ответят: "Очень радый. А как поживает Петр Иванович?" - тогда отдашь вот это. - И Оттомар Редаль протянул Грише объемистую папку, аккуратно завернутую в газетную бумагу и перевязанную бечевкой.
Гриша, принимая листовки, опустил глаза, чтоб не так было видно, как гордится он этим поручением.
Еще раньше Редаль объяснил ему:
- Это листовки к солдатам. Передать литературу рабочим - для нас знакомый, испытанный путь. А с солдатами иметь дело куда трудней! Теперь нам удалось наладить связь с гарнизоном. Конечно, такая листовка - только капля. Но капля долбит камень! И наступит день, когда солдаты повернут ружья в другую сторону!
Помолчав, он спросил:
- Понял теперь, мальчик, что это очень серьезно?
- Понял, - коротко ответил Гриша. Щеки у него горели от волнения.
- Поглядывай по сторонам, нет ли кого подозрительного поблизости. Когда передашь листовки нашему человеку, вы вдвоем пройдитесь немножко по берегу и распрощайтесь у железнодорожного моста. Ты вернешься в город один.
- Понятно.
Ровно в восемь часов вечера Гриша подходил к старой вербе.
К той самой вербе, на которую пять лет тому назад взбирался в весенний день Петр Дерябин и ободрал себе ладонь.
А вот и камень-валун, с его верхушки слетела тогда изумрудная муха...
Гриша подошел ближе.
- Но что это?
На изогнутом стволе сидела девушка, спиной к Грише, и задумчиво глядела вдаль.
Гриша постоял в нерешительности, подождал. Потом подошел ближе.
Девушка оглянулась, и Гриша узнал Нину Таланову.
Вот не вовремя! Уже восемь, скоро придут за листовками...
Гриша прошел мимо. Уходить, однако, нельзя было.
Через минуту он вернулся.
Начал прохаживаться по берегу взад-вперед, не теряя вербы из виду.
Наконец Нина Таланова встала и спросила неласково:
- В чем дело?
Ее тон задел Гришу:
- Не понимаю сути вопроса. Мешаю кому-нибудь, что ли?
- Да. Мне!
Гриша пожал плечами и отошел в сторону. Странно, однако, что никого больше не было видно на берегу... Уже половина девятого!
Нина Таланова преспокойно сидела на стволе вербы и уходить, видимо, никуда не собиралась.
И вдруг смутная догадка бросила его в жар. Но это же дикая мысль! При чем тут Таланова?
Однако он подошел поближе к вербе и проговорил вполголоса, про себя, упрямо глядя не на Таланову, а на противоположный берег реки:
- Тетя Оля уже выздоровела.
- Очень рада! - изумленно воскликнула Нина. - А как поживает Петр Иванович?
Оглянувшись по сторонам, Гриша тоже сел на ствол вербы, а пачку листовок положил между собой и Талановой.
Нина спокойно взяла пачку и потом уже все время держала ее под мышкой, не выпуская.
В ее руках пачка выглядела очень невинно: связка тетрадей или книг, по-ученически старательно завернутых в бумагу.
- Вот уж никак не мог ожидать! - проговорил наконец Гриша.
- И я.
- Удивительно!
- Это обо мне? Ну, тут-то как раз удивительного мало. Дядя мой со стороны матери - военный фельдшер. Он большевик. Вот и все.
"Он большевик". Так вот она какая, Нина Таланова!
- Пройдемся? - спросила Нина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72