- Кто такой? Откуда?
Кратко, по возможности без лишних подробностей, отвечаю. Следующий вопрос, как мне кажется, более существенный:
- Ну как, дал хозяин что-нибудь с собой?
Суть вопроса схватываю быстро. Здесь глупостей делать нельзя. И в то же время стараюсь держаться солидно, без угодничества. Поэтому неторопливо развязываю мешок и, взявшись за нижние углы и вскинув кисти рук, вытряхиваю содержимое на стол. Оттуда валится хлеб, сало, табак, какие-то тряпки, трубка и ... "маленькая".
- Не побрезгуйте, Иван Иванович, - мой жест производит благоприятное впечатление. Улыбается сам, улыбаются помощники. Некоторые привстают, чтобы заглянуть, что на столе.
- Ну, ну, это у нас все есть, - Иван Иванович тыльной стороной руки отодвигает хлеб и сало. - А это, если не жаль, оставь, - той же рукой прибирает маленькую.
Я молча киваю головой.
- Впрочем, за нами не пропадет, - и прибавляет: - Ну, иди. Однако смотри, не задавайся и порядок соблюдай. А то ведь понимаешь сам, - при этом слегка показывает на своих помощников.
Я сгребаю свое добро со стола в мешок и выхожу за дверь.
В казарме, очень большом и высоком помещении, четыре ряда высоких нар, на которых можно даже сидеть. Просторно кажется еще и потому, что нет потолка, а наверху сразу крыша на деревянных фермах. Сейчас еще рабочее время, однако в казарме многолюдно. Человек тридцать сидят на нарах и за длинным дощатым столом посередине.
Имея уже опыт лагерной жизни, подхожу к столу, вынимаю хлеб и сало и режу на куски. Это привлекает общее внимание, люди спускаются с нар и окружают стол. Так же раскладываю кучками и табак. Все пристально смотрят, но пока никто ничего не берет, однако прицеливаются. Закончив раздел, предлагаю брать, кто что хочет. В один миг исчезает все. Может быть, кому-то и не досталось, но никто не ворчит. Впрочем, за звуками еды ничего не слышно.
Закон лагеря таков: имеешь - поделись. Будешь хранить для себя украдут или отнимут. Да мне и самому всегда претило чавканье ночью на темных нарах, когда рядом лежат голодные. Здесь чувствуешь себя лучше и свободнее, когда не имеешь ничего.
День кончается, и возвращаются рабочие, обслуживающие лагерь: дровосеки, дорожники, ассенизаторы и всякие другие. Всего собирается человек сто. Почти у всех есть какая-то добыча: картошка, тресковые головы с немецкой кухни, корки хлеба и сыра от немцев, хлеб, суп и все, что сумели раздобыть за день предприимчивые головы и руки. Сейчас самое лучшее время дня, настроение почти у всех благодушное и общительное. И я как-то сразу вошел в общую семью и стал ее членом. Как будто я давно здесь живу, а жизнь у хозяев потускнела и отошла куда-то далеко назад.
Поужинали, чем Бог послал, и запели. Поют здесь хорошо и много. Вот на верхних нарах рыжеватый парень лет двадцати семи, Леонид. Фамилий ведь здесь нет ни у кого. Он в разорванной гимнастерке, очень узких брюках и босиком. У него превосходный тенор. Голос заполняет все помещение, берет за душу. Он поет и народные песни, но главным образом песни советских лагерей. Пел и еще кто-то, и, наконец, на дворе хор человек из двадцати поет украинские народные песни: "Хмелю, хмелю", "Галя молодая", "Ты гуляй, мой конь". Поют без регента, однако не сбиваются. Широко, красиво, вольно льется песня. Вот, кажется, ты и свободен, и улетаешь куда-то, где все прекрасно. Хороши в исполнении хора и песни сибирских советских лагерей тридцатых годов "Колыма" и другие. Раньше их в таком многообразии слышать мне не приходилось.
Но вот что удивительно. Сколько я здесь пробыл, почти каждый вечер пели. Но ни разу я не слышал песен ни Дунаевского, ни других официальных композиторов - Блантера, Прицкера, Соловьева-Седого, хотя, несомненно, их песни знали все. Ведь перед войной и в войну радио, которое чуть ли не круглосуточно передавало эти песни, было везде. Никто здесь и не запрещал их петь. Но, вероятно, их официальная радостность, лжегероическая слащавость и одновременно внутренняя холодность и обеспеченность были чужды народу и не задевали душу. И когда люди оставались одни, они их не пели. Русский человек любит песни про разбойников, заключенных, бунтовщиков.
Кроме того, протяжные и заунывные песни похожи на русскую природу и протяженность. Конечно, после войны народную песню почти полностью вытеснила официальная. И издревле поющий народ перестал петь, предоставив это занятие динамикам, проигрывателям и другим поющим машинам.
Свисток. Крик. Это утро. Подъем. Одеваться не нужно - все на себе. Ноги в деревянных колодках уже обуты. Постель можно не заправлять - ее нет. Подушка - это вещевой мешок, но он сам висит за спиной на лямках. И умываться не нужно - здесь это не принято. Кажется, одно мгновение, и выскочил из казармы? Ан нет. Все уже по своим командам стоят в шеренгах. Выбегают только опоздавшие под укоризненными взглядами немца, полицейских и своих собратьев. Ну, что ж, к порядку нужно привыкать. Это не у хозяина, где подниматься можно было в развалку. Сейчас, в 1943 году, не бьют, а в 1941 за опоздание в строй досталось бы дубинкой как следует.
Кстати, лет двадцать спустя, когда я в этом же лагере рассказывал солдатам расположенной здесь воинской части об обстоятельствах жизни в лагере при немцах, замполит тут же меня прервал и попросил повторить это место. Когда я повторил, то очень довольный замполит, подняв палец кверху, воскликнул:
- Вот, слушайте! Вот она, настоящая дисциплина! Вот как нужно выходить на построение!
На утренней поверке Иван Иванович выкрикивает номера по командам: развозчиков пищи - суповозов, ассенизаторов, дровоколов и всяких других. Иногда производит замены и по своему усмотрению переставляет людей из команды в команду. Вообще судьба каждого здесь зависит только от него. Он может послать на этап в Германию, а может оставить в лагере; может поставить в хорошую команду, а может в плохую. Правда, этим же ведает и немец, но как-то всегда получается, что последнее слово остается за Иваном Ивановичем.
Человек пять прибывших вчера стоят в конце шеренги, Иван Иванович подходит к нам и некоторое время в раздумье нас разглядывает. Потом, грызя ноготь, кивком головы посылает меня и Ефрема в лучшую команду суповозов, а остальных в команды похуже. Наверное, эти поскупились.
Вся эта поверка и расстановка тянется долго. Впрочем, временем здесь никто не дорожит. Да только ли здесь? И в вольной жизни я нечасто встречал людей, дорожащих временем. Чувство это в нашем народе развито слабо.
Закончив поверку, Иван Иванович подходит к немцу и как-то запросто, даже не вытягиваясь, отдает ему рапорт. Немец, колонновожатый нашей команды, тоже держится не как на службе, а просто и безучастно. Его прозвище "Бомбовоз" удивительно к нему подходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96