Он зевнул и сделал довольно продолжительную паузу. Потом как бы нехотя спросил:
- Вы служили в немецкой полиции?
- Нет, не служил.
- А вот Николай говорит, что Вы служили.
- Он не мог этого говорить, потому что я немцам не служил.
- А что Вы делали в Саласпилском лагере?
- В самом лагере я был очень мало, а остальное время работал у крестьян. Там-то и там-то.
Опять старший лейтенант сделал длинную паузу, достал папиросу, размял её пальцами, продул и, не закуривая, глядя в сторону, как бы невзначай обронил:
- Гм, а Николай служил в полиции в том же лагере?
- Нет, не служил.
- А он вербовался во власовскую армию? - Теперь следователь смотрит на меня в упор и с металлом в голосе добавляет:
- Только хорошенько припомните. Если скроете, то будете отвечать сами.
После этого вопроса он снова сник и как бы опять влез в свою маску. Опять у него стал такой тоскливый и скучающий вид, словно ему не только надоело ежедневно возиться с нами, но противно и самому жить на свете. Было ли это искренне, или в этом и состоял его метод, я не знаю.
- Нет, в то время, когда мы были вместе, Николай не вербовался. Думаю, что это было не в его натуре.
- Ну, а тот, другой, Сергей Н. вербовался?
- При мне нет.
- А без вас?
Я растерялся. Что я мог на это ответить?
- Откуда я знаю, что было без меня? Мы знали друг друга всего пару месяцев.
Следователя явно интересовал Сергей Н. Но я о нём знал очень мало. Кстати, это не я, а именно он назвал меня своим свидетелем.
Приблизительно так же допрашивали и остальных. Как мне казалось самому и как об этом слышал я от других, на допросах обращали внимание не только на существо ответов, а и на их чёткость и уверенность, вообще - на поведение допрашиваемого.
Не у всех всё кончалось благополучно. Кое-кто запутывался в своих показаниях, смешивал имена и даты, говорил не то, что писал ранее, и т.п.
Тогда всё кончалось плохо. Такой запутавшийся получал длительный срок наказания до 25 лет лагерей.
Я не берусь судить о том, всегда ли это наказание было заслуженным. Установить истинное поведение каждого, думаю, было не легко, а то и совсем невозможно. Полагались или на интуицию, или на слова самого проверяемого, или на краткие и не всегда достоверные показания свидетелей. Последние, кстати сказать, сами выступали одновременно и в роли свидетелей, и в роли проверяемых. Но, как я видел и раньше, в военной буре было немало оступившихся. Власти, несомненно, это знали, и поэтому отношение к проверяемым было строгое. Многие проверку не прошли. То ли повлияла неточность показаний, то ли подвели свидетели, которых у многих и вообще не было. Может быть, как говорили, следователи располагали ещё какими-нибудь материалами? Не знаю. Мне при объяснении обстоятельств пленения хорошую службу сослужило свидетельство о ранении, выданное немецким полевым лазаретом. Я его сохранил, а ведь многие сразу выбрасывали.
Спустя несколько дней человек полтораста проверенных собирают на площади перед лагерем. Это больше не офицеры и даже не военные. Это демобилизованные, но ещё не совсем, как говорят в армии, "гражданские". Соответственно мы и одеты кто во что. На одних - французские, итальянские или польские выношенные и порванные шинели, на других - советские обноски. Наступили холода, и совсем раздетым кое-что выдали, но самого последнего срока годности. Заменили также всё немецкое, нельзя же, в самом деле, явиться на улицах советских городов в немецких шинелях, штанах или пилотках.
Предстоит момент прощания с армией и возвращение к обычной жизни. Что я сейчас чувствую: радость, волнение, желание поскорее увидеть своих? Ничего этого нет. В душе полное безразличие. То же самое я вижу и у других: понурые фигуры, скучные лица. Кажется, что никто не ждёт впереди для себя ничего доброго. А ведь каждый до плена воевал и что-то сделал для приближения победы, а значит, брал Берлин и водружал над рейхстагом флаг победы. А вышло, что сделал это только один избранник Сталина Кантария. Пускай один сделал больше, а другой меньше, но каждый вложил свою долю. Но весь почёт достался другим, а этим ничего. И впереди хорошего не видно. Наверное, подошли бы к нам слова Александра Галича:
Ты брал Берлин. Ты вправду брал Берлин. И все народы пред тобой во прахе. А ты стоишь, счастливый человек, Родившийся в смирительной рубахе.
Сейчас перед строем кучкой стоят офицеры лагеря. Церемония прощания с нами, а нас с армией не начинается. Говорят, что ждут какого-то большого начальника, который здесь проездом и хочет нас посмотреть.
Подъезжают две машины. Из первой выскакивает ординарец и распахивает дверцу. Появляется генерал МВД - среднего роста плотный, пышущий здоровьем человек, на вид лет сорока пяти. Такую высокую персону ни раньше, ни потом мне видеть не приходилось. Разумеется, армейских генералов я видел, но генерала МВД - никогда.
Выслушав рапорт начальника лагеря, генерал поздоровался с офицерами за руку. Как видно, он был в хорошем настроении. Затем он бодрым шагом прошёл вдоль строя, внимательно и в то же время просто и с оттенком дружелюбия на нас посмотрел. Так, по крайней мере, показалось мне.
- Здравствуйте, товарищи, - он не добавил "офицеры", подчеркнув этим, что мы демобилизованы и военнослужащими он нас не считает.
Держался генерал этаким отцом-командиром - весело и покровительственно. Дескать, мы ваши отцы, вы - наши дети. Мы вас тут проверили и воспитали. Он так и сказал:
- Мы вас тут, как могли, тщательно проверили и кое-какую работу с вами провели. Так или нет?
При этом он усмехнулся и хитро подмигнув, снизу вверх подбросил голову, в строю заулыбались и послышался гул одобрения. Генерал продолжал:
- Проверили и отпускаем по домам. Теперь вы опять полноправные граждане Советского Союза. Никакой вины за вами не числится.
В этот момент он удивительно напоминал того "красного как медь" подрядчика из "Железной дороги" Некрасова, который так же благодушно напутствовал рабочих:
- С Богом, теперь по домам. Поздравляю.
Сделав паузу и покусывая с угла губу, генерал добавил более серьёзно:
- Отпускаем, впрочем, не всех. Некоторых будем проверять ещё. А кое-кого и вообще не отпустим.
Несмотря на эту "ложку дёгтя", правда, никак не касавшуюся стоявших в строю, генерал чем-то располагал к себе. Я никогда не имел возможности видеть таких значительных людей из "органов" и представлял себе их не такими. Мне всегда казалось, что эти люди по призванию и в душе хладнокровные, свирепые и кровожадные палачи. Этот явно был не таким. Во всяком случае, на его лице и во всём облике не было ничего такого, о чём можно было бы сказать словами народной приметы "Бог шельму метит". Скорее всего, вид его говорил о том, что это просто преуспевающий, счастливый и, должно быть, весёлый человек, не лишённый в душе искры добрых чувств и даже известного сочувствия к другому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
- Вы служили в немецкой полиции?
- Нет, не служил.
- А вот Николай говорит, что Вы служили.
- Он не мог этого говорить, потому что я немцам не служил.
- А что Вы делали в Саласпилском лагере?
- В самом лагере я был очень мало, а остальное время работал у крестьян. Там-то и там-то.
Опять старший лейтенант сделал длинную паузу, достал папиросу, размял её пальцами, продул и, не закуривая, глядя в сторону, как бы невзначай обронил:
- Гм, а Николай служил в полиции в том же лагере?
- Нет, не служил.
- А он вербовался во власовскую армию? - Теперь следователь смотрит на меня в упор и с металлом в голосе добавляет:
- Только хорошенько припомните. Если скроете, то будете отвечать сами.
После этого вопроса он снова сник и как бы опять влез в свою маску. Опять у него стал такой тоскливый и скучающий вид, словно ему не только надоело ежедневно возиться с нами, но противно и самому жить на свете. Было ли это искренне, или в этом и состоял его метод, я не знаю.
- Нет, в то время, когда мы были вместе, Николай не вербовался. Думаю, что это было не в его натуре.
- Ну, а тот, другой, Сергей Н. вербовался?
- При мне нет.
- А без вас?
Я растерялся. Что я мог на это ответить?
- Откуда я знаю, что было без меня? Мы знали друг друга всего пару месяцев.
Следователя явно интересовал Сергей Н. Но я о нём знал очень мало. Кстати, это не я, а именно он назвал меня своим свидетелем.
Приблизительно так же допрашивали и остальных. Как мне казалось самому и как об этом слышал я от других, на допросах обращали внимание не только на существо ответов, а и на их чёткость и уверенность, вообще - на поведение допрашиваемого.
Не у всех всё кончалось благополучно. Кое-кто запутывался в своих показаниях, смешивал имена и даты, говорил не то, что писал ранее, и т.п.
Тогда всё кончалось плохо. Такой запутавшийся получал длительный срок наказания до 25 лет лагерей.
Я не берусь судить о том, всегда ли это наказание было заслуженным. Установить истинное поведение каждого, думаю, было не легко, а то и совсем невозможно. Полагались или на интуицию, или на слова самого проверяемого, или на краткие и не всегда достоверные показания свидетелей. Последние, кстати сказать, сами выступали одновременно и в роли свидетелей, и в роли проверяемых. Но, как я видел и раньше, в военной буре было немало оступившихся. Власти, несомненно, это знали, и поэтому отношение к проверяемым было строгое. Многие проверку не прошли. То ли повлияла неточность показаний, то ли подвели свидетели, которых у многих и вообще не было. Может быть, как говорили, следователи располагали ещё какими-нибудь материалами? Не знаю. Мне при объяснении обстоятельств пленения хорошую службу сослужило свидетельство о ранении, выданное немецким полевым лазаретом. Я его сохранил, а ведь многие сразу выбрасывали.
Спустя несколько дней человек полтораста проверенных собирают на площади перед лагерем. Это больше не офицеры и даже не военные. Это демобилизованные, но ещё не совсем, как говорят в армии, "гражданские". Соответственно мы и одеты кто во что. На одних - французские, итальянские или польские выношенные и порванные шинели, на других - советские обноски. Наступили холода, и совсем раздетым кое-что выдали, но самого последнего срока годности. Заменили также всё немецкое, нельзя же, в самом деле, явиться на улицах советских городов в немецких шинелях, штанах или пилотках.
Предстоит момент прощания с армией и возвращение к обычной жизни. Что я сейчас чувствую: радость, волнение, желание поскорее увидеть своих? Ничего этого нет. В душе полное безразличие. То же самое я вижу и у других: понурые фигуры, скучные лица. Кажется, что никто не ждёт впереди для себя ничего доброго. А ведь каждый до плена воевал и что-то сделал для приближения победы, а значит, брал Берлин и водружал над рейхстагом флаг победы. А вышло, что сделал это только один избранник Сталина Кантария. Пускай один сделал больше, а другой меньше, но каждый вложил свою долю. Но весь почёт достался другим, а этим ничего. И впереди хорошего не видно. Наверное, подошли бы к нам слова Александра Галича:
Ты брал Берлин. Ты вправду брал Берлин. И все народы пред тобой во прахе. А ты стоишь, счастливый человек, Родившийся в смирительной рубахе.
Сейчас перед строем кучкой стоят офицеры лагеря. Церемония прощания с нами, а нас с армией не начинается. Говорят, что ждут какого-то большого начальника, который здесь проездом и хочет нас посмотреть.
Подъезжают две машины. Из первой выскакивает ординарец и распахивает дверцу. Появляется генерал МВД - среднего роста плотный, пышущий здоровьем человек, на вид лет сорока пяти. Такую высокую персону ни раньше, ни потом мне видеть не приходилось. Разумеется, армейских генералов я видел, но генерала МВД - никогда.
Выслушав рапорт начальника лагеря, генерал поздоровался с офицерами за руку. Как видно, он был в хорошем настроении. Затем он бодрым шагом прошёл вдоль строя, внимательно и в то же время просто и с оттенком дружелюбия на нас посмотрел. Так, по крайней мере, показалось мне.
- Здравствуйте, товарищи, - он не добавил "офицеры", подчеркнув этим, что мы демобилизованы и военнослужащими он нас не считает.
Держался генерал этаким отцом-командиром - весело и покровительственно. Дескать, мы ваши отцы, вы - наши дети. Мы вас тут проверили и воспитали. Он так и сказал:
- Мы вас тут, как могли, тщательно проверили и кое-какую работу с вами провели. Так или нет?
При этом он усмехнулся и хитро подмигнув, снизу вверх подбросил голову, в строю заулыбались и послышался гул одобрения. Генерал продолжал:
- Проверили и отпускаем по домам. Теперь вы опять полноправные граждане Советского Союза. Никакой вины за вами не числится.
В этот момент он удивительно напоминал того "красного как медь" подрядчика из "Железной дороги" Некрасова, который так же благодушно напутствовал рабочих:
- С Богом, теперь по домам. Поздравляю.
Сделав паузу и покусывая с угла губу, генерал добавил более серьёзно:
- Отпускаем, впрочем, не всех. Некоторых будем проверять ещё. А кое-кого и вообще не отпустим.
Несмотря на эту "ложку дёгтя", правда, никак не касавшуюся стоявших в строю, генерал чем-то располагал к себе. Я никогда не имел возможности видеть таких значительных людей из "органов" и представлял себе их не такими. Мне всегда казалось, что эти люди по призванию и в душе хладнокровные, свирепые и кровожадные палачи. Этот явно был не таким. Во всяком случае, на его лице и во всём облике не было ничего такого, о чём можно было бы сказать словами народной приметы "Бог шельму метит". Скорее всего, вид его говорил о том, что это просто преуспевающий, счастливый и, должно быть, весёлый человек, не лишённый в душе искры добрых чувств и даже известного сочувствия к другому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96