Захлебываясь словами и тыча пальцем себе и нам обоим в грудь, он быстро и многословно что-то рассказывает.
- Verstehen nicht, - перебивает Алексей.
Спохватившись, что он и в самом деле забыл про переводчика, Август бросается за Василием, который опять задремал в будке. Меланхолично позевывая, подходит Василий. Август, потирая руки, переступая на месте и перебивая сам себя, разливается словами, а Василий монотонно переводит:
- Он говорит, чтобы вы работали быстрее. Гауптман обещал ему, когда вы расколете все пни, пустить его на две недели в отпуск. Он поедет к себе домой, в Австрию, к своей семье и внукам, которых он так давно не видел.
- Вот новости. Еще чего захотел? Ему ехать в отпуск, а нам для этого быстрее работать. Скажи ему, Василий, что быстрее мы не можем.
Должно быть, Август по нашим вытянутым лицам и сам догадался, что его отпуск нам не светит. Дальнейшие его слова Василий переводит так:
- Говорите, что вы хотите? Он все, что может, будет вам носить.
Переглянувшись с Алексеем, начинаю перечислять: - По полбуханки хлеба на день.
- Супу немецкого, - вставляет Алексей.
Не успел я сказать "а еще табаку", как Василий, до этого молчавший, отворотясь в сторону и брезгливо морщась, цедит сквозь зубы:
- Дурак, к крестьянам просись.
А ведь я, действительно, круглый дурак, - думал я, - ко мне удача сама лезет в руки, а я, глупец, упускаю ее. Вот спасибо Василию, подсказал дураку.
- К бауерам хочу, - выпаливаю я.
- Bauern? Bauern? Sehr schwer. Sehr schwer, - озадаченно качает головой Август. Теперь к крестьянам предпочитают не отдавать, так как рабочие нужны самим. Даже наоборот, отбирают от крестьян и отправляют в Германию.
Однако что не сделает с солдатом желание вырваться в отпуск. Не дождавшись перевода, Август стремглав летит в комендатуру, а минут через пятнадцать назад. Тыча пальцем мне в грудь, торжественно объявляет:
- Du wirst zu den Bauern geben. Alles Schluss, - широким жестом показывая на груду пней.
- Du, - это он Алексею, - Nein! Du bist Offizier! - добавляет, горестно разводя руками.
Все это мы поняли без переводчика и все остались довольны. Алексей, по-моему, и не стремится работать у крестьян. Ему неплохо в лагере, так как он фельдшер и подрабатывает частной практикой, поставленной у него довольно широко. Зато я рад без памяти. Я опять вырвусь из лагеря и попаду к крестьянам. Обмана я не боюсь, немцы слово держат и нас не обманывают никогда. Здесь это известно всем.
Теперь все пошло быстрее - за день колем по 10-12 пней, как пишут в наших газетах, норму выполняем на тысячу процентов. Алексей работает мало ему спешить некуда, но я работаю за двоих. Сейчас нас очень хорошо кормит Август, должно быть, отдавая свой паек, так как других ресурсов у него нет. Ежедневно он пересчитывает расколотые пни, а также остающиеся, и если сделано много, радуется непомерно.
Проходит дней десять, и площадка, прежде заваленная пнями, пустеет. С обеда делать нам уже нечего, сидим с Алексеем, с которым за это время крепко сдружились. Завтра наши пути разойдутся и, как здесь это постоянно бывает, - навсегда. А говорить не о чем. Алексей подробно, вставляя медицинские термины, рассказывает о работе своего желудка. Грустно это ведь знаем оба, что расстаемся навсегда. Хочется сказать что-то значительное, а нужных слов нет. А может быть, и всегда так бывает?
С утра зарядил нудный дождь, и утренняя поверка идет без проволочек. Мокнуть Ивану Ивановичу не хочется, и он поскорее отправляет команды, чтобы самому уйти под крышу. Вызывает мой номер и велит оставаться в блоке. Когда команды уходят, спрашивает: почему меня оставили? Услышав, что ухожу к крестьянам, смеется и напоминает:
- Смотри, когда вернешься, чтобы была поллитровка.
Сижу один в бараке. Дождь не унимается, и по стеклам текут ручейки. Около полудня зовут в комнату полиции, где в капюшоне и клеенчатом плаще, с которого натекло на пол, меня ожидает конвоир.
В регистратуре комендатуры, где конвоир меня оставляет, только двое. За столом писарь, а у противоположной стены, напротив, в низко надвинутой шляпе мой новый хозяин.
Он тем временем, пристально меня разглядывая, по-русски, но с заметным латышским акцентом спрашивает:
- Ты умеешь делать всякую крестьянскую работу?
- Так точно, - отвечаю, - все умею, на этом деле и состарился.
- Ну, тогда пойдем. - мой хозяин поднимается с места и делает мне рукой приглашающий жест. К писарю обращается по-немецки. Тот подает хозяину оформленную на меня бумагу. Так по воле судьбы я в третий раз попадаю на работу к крестьянам.
Глава 8.
Иван
Все труды человека только для рта его, душа же не насыщается.
Библия. Екклезиаст.
Из комендатуры выходим на пустынное рижское шоссе. По нему лишь изредка проезжают крестьянские телеги и еще реже военные автомашины. Дождь перестал, и небо разъяснивается. На обочине недалеко от комендатуры хозяин садится на забытое кем-то бревно и достает объемистый сверток. В нем бутерброды - большие ломти черного-пречерного крестьянского хлеба, густо намазанные маслом и покрытые толстыми кусками бело-розового сала. Бутерброд побольше он протягивает мне, а меньший оставляет себе.
- На, поешь. Обедать будем еще нескоро.
Мне это очень нравится. Такой оборот дела сразу поднимает настроение. Вообще человеку, не заваленному избыточными благами, нужно совсем немного, чтобы быть довольным своей судьбой. На пороге новой жизни это неплохо.
Вот и все мои эмоции при такой огромной перемене в жизни. Так нас научила война - не думать дальше сегодняшнего дня. Это, должно быть, и есть великое благо жизни. Человеку для его же собственного счастья не дано видеть того, что с ним будет потом. А пытаться заглянуть в будущее - только бесцельно терзать самого себя. Впрочем, дома в мирной жизни, особенно, когда у нас все хорошо, мы только этим и занимаемся.
Когда я одолел свой колоссальный бутерброд, Янис, или, как он называл себя по-русски, Иван вытащил солдатскую, обшитую серым сукном фляжку. Внимательно на меня посмотрев, несколько неуверенно наливает немного в плоскую алюминиевую кружку и протягивает мне:
- Пить можешь?
- Отчего же нет, могу.
Ведь раз ты по-русски говоришь, то должен бы знать, что русский человек не пьет только в двух случаях: если нечего пить или если не подносят.
Кажется странным пить после еды. Однако как я узнал позже, это латышский обычай - пить потом. Латыши так и говорят: пить virsu, то есть сверху, потом. При таком способе эффект алкоголя менее резок. Для меня это особенно важно, так как при отвычке от спиртного и при истощении организма я мог бы сильно захмелеть и от маленькой дозы.
Закончив трапезу, Иван выходит на шоссе и, подняв руку, останавливает крытую военную машину. Мы оба лезем в кузов, где сидят человек пять солдат, должно быть, немцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
- Verstehen nicht, - перебивает Алексей.
Спохватившись, что он и в самом деле забыл про переводчика, Август бросается за Василием, который опять задремал в будке. Меланхолично позевывая, подходит Василий. Август, потирая руки, переступая на месте и перебивая сам себя, разливается словами, а Василий монотонно переводит:
- Он говорит, чтобы вы работали быстрее. Гауптман обещал ему, когда вы расколете все пни, пустить его на две недели в отпуск. Он поедет к себе домой, в Австрию, к своей семье и внукам, которых он так давно не видел.
- Вот новости. Еще чего захотел? Ему ехать в отпуск, а нам для этого быстрее работать. Скажи ему, Василий, что быстрее мы не можем.
Должно быть, Август по нашим вытянутым лицам и сам догадался, что его отпуск нам не светит. Дальнейшие его слова Василий переводит так:
- Говорите, что вы хотите? Он все, что может, будет вам носить.
Переглянувшись с Алексеем, начинаю перечислять: - По полбуханки хлеба на день.
- Супу немецкого, - вставляет Алексей.
Не успел я сказать "а еще табаку", как Василий, до этого молчавший, отворотясь в сторону и брезгливо морщась, цедит сквозь зубы:
- Дурак, к крестьянам просись.
А ведь я, действительно, круглый дурак, - думал я, - ко мне удача сама лезет в руки, а я, глупец, упускаю ее. Вот спасибо Василию, подсказал дураку.
- К бауерам хочу, - выпаливаю я.
- Bauern? Bauern? Sehr schwer. Sehr schwer, - озадаченно качает головой Август. Теперь к крестьянам предпочитают не отдавать, так как рабочие нужны самим. Даже наоборот, отбирают от крестьян и отправляют в Германию.
Однако что не сделает с солдатом желание вырваться в отпуск. Не дождавшись перевода, Август стремглав летит в комендатуру, а минут через пятнадцать назад. Тыча пальцем мне в грудь, торжественно объявляет:
- Du wirst zu den Bauern geben. Alles Schluss, - широким жестом показывая на груду пней.
- Du, - это он Алексею, - Nein! Du bist Offizier! - добавляет, горестно разводя руками.
Все это мы поняли без переводчика и все остались довольны. Алексей, по-моему, и не стремится работать у крестьян. Ему неплохо в лагере, так как он фельдшер и подрабатывает частной практикой, поставленной у него довольно широко. Зато я рад без памяти. Я опять вырвусь из лагеря и попаду к крестьянам. Обмана я не боюсь, немцы слово держат и нас не обманывают никогда. Здесь это известно всем.
Теперь все пошло быстрее - за день колем по 10-12 пней, как пишут в наших газетах, норму выполняем на тысячу процентов. Алексей работает мало ему спешить некуда, но я работаю за двоих. Сейчас нас очень хорошо кормит Август, должно быть, отдавая свой паек, так как других ресурсов у него нет. Ежедневно он пересчитывает расколотые пни, а также остающиеся, и если сделано много, радуется непомерно.
Проходит дней десять, и площадка, прежде заваленная пнями, пустеет. С обеда делать нам уже нечего, сидим с Алексеем, с которым за это время крепко сдружились. Завтра наши пути разойдутся и, как здесь это постоянно бывает, - навсегда. А говорить не о чем. Алексей подробно, вставляя медицинские термины, рассказывает о работе своего желудка. Грустно это ведь знаем оба, что расстаемся навсегда. Хочется сказать что-то значительное, а нужных слов нет. А может быть, и всегда так бывает?
С утра зарядил нудный дождь, и утренняя поверка идет без проволочек. Мокнуть Ивану Ивановичу не хочется, и он поскорее отправляет команды, чтобы самому уйти под крышу. Вызывает мой номер и велит оставаться в блоке. Когда команды уходят, спрашивает: почему меня оставили? Услышав, что ухожу к крестьянам, смеется и напоминает:
- Смотри, когда вернешься, чтобы была поллитровка.
Сижу один в бараке. Дождь не унимается, и по стеклам текут ручейки. Около полудня зовут в комнату полиции, где в капюшоне и клеенчатом плаще, с которого натекло на пол, меня ожидает конвоир.
В регистратуре комендатуры, где конвоир меня оставляет, только двое. За столом писарь, а у противоположной стены, напротив, в низко надвинутой шляпе мой новый хозяин.
Он тем временем, пристально меня разглядывая, по-русски, но с заметным латышским акцентом спрашивает:
- Ты умеешь делать всякую крестьянскую работу?
- Так точно, - отвечаю, - все умею, на этом деле и состарился.
- Ну, тогда пойдем. - мой хозяин поднимается с места и делает мне рукой приглашающий жест. К писарю обращается по-немецки. Тот подает хозяину оформленную на меня бумагу. Так по воле судьбы я в третий раз попадаю на работу к крестьянам.
Глава 8.
Иван
Все труды человека только для рта его, душа же не насыщается.
Библия. Екклезиаст.
Из комендатуры выходим на пустынное рижское шоссе. По нему лишь изредка проезжают крестьянские телеги и еще реже военные автомашины. Дождь перестал, и небо разъяснивается. На обочине недалеко от комендатуры хозяин садится на забытое кем-то бревно и достает объемистый сверток. В нем бутерброды - большие ломти черного-пречерного крестьянского хлеба, густо намазанные маслом и покрытые толстыми кусками бело-розового сала. Бутерброд побольше он протягивает мне, а меньший оставляет себе.
- На, поешь. Обедать будем еще нескоро.
Мне это очень нравится. Такой оборот дела сразу поднимает настроение. Вообще человеку, не заваленному избыточными благами, нужно совсем немного, чтобы быть довольным своей судьбой. На пороге новой жизни это неплохо.
Вот и все мои эмоции при такой огромной перемене в жизни. Так нас научила война - не думать дальше сегодняшнего дня. Это, должно быть, и есть великое благо жизни. Человеку для его же собственного счастья не дано видеть того, что с ним будет потом. А пытаться заглянуть в будущее - только бесцельно терзать самого себя. Впрочем, дома в мирной жизни, особенно, когда у нас все хорошо, мы только этим и занимаемся.
Когда я одолел свой колоссальный бутерброд, Янис, или, как он называл себя по-русски, Иван вытащил солдатскую, обшитую серым сукном фляжку. Внимательно на меня посмотрев, несколько неуверенно наливает немного в плоскую алюминиевую кружку и протягивает мне:
- Пить можешь?
- Отчего же нет, могу.
Ведь раз ты по-русски говоришь, то должен бы знать, что русский человек не пьет только в двух случаях: если нечего пить или если не подносят.
Кажется странным пить после еды. Однако как я узнал позже, это латышский обычай - пить потом. Латыши так и говорят: пить virsu, то есть сверху, потом. При таком способе эффект алкоголя менее резок. Для меня это особенно важно, так как при отвычке от спиртного и при истощении организма я мог бы сильно захмелеть и от маленькой дозы.
Закончив трапезу, Иван выходит на шоссе и, подняв руку, останавливает крытую военную машину. Мы оба лезем в кузов, где сидят человек пять солдат, должно быть, немцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96