Говорят, что подолгу там не живут. Впрочем, человек вынослив, если бы так обращались с лошадьми, то их давно бы на свете не было.
Живем в 326-м лагере уже несколько дней. Чтобы мы не болтались без дела, нас занимают различными случайными работами. Я в составе небольшой команды хожу на копку глины. Глиной нужно наполнить вагонетку узкоколейки, а затем по пологому подъему отвезти метров за триста и опрокинуть у дороги. Но мы не штрафные, и нас никто не подгоняет. Поэтому мы больше стоим, чем работаем. Один подолгу держится за вагонетку, а другой часами стоит, опираясь на лопату, лишь изредка меняя позу. И мы так поступаем совсем не потому, что работать на противника не патриотично.
У нас таких мыслей нет. Просто у нас нет стимула к работе. Паёк наш от сделанного не зависит, а конвоиры нас не подгоняют. Для обычного человека стимулом к работе служит голод и страх. Всё остальное лишь их замаскированные разновидности. Для благополучных людей, правда, ещё есть тщеславие и стремление к роскоши и избыточным благам. Но сейчас в нашем примитивном существовании этих побуждений нет, и поэтому мы не сговариваясь, как нечто естественное, выбираем лень. Это очень приятное чувство, свойственное всему живому.
Национально-политическая проверка. Нас выстраивают на плацу в две шеренги, каждая в один ряд. Между шеренгами расстояние шагов десять. Приказано всем снять шапки, стоять смирно и смотреть прямо в глаза. В глаза. Прямо в глаза. Смотреть в глаза тем, которые уже идут с края. Сначала они проходят быстро, как бы примериваясь. Их четверо. Передний невысокий плотный офицер с широким красным лицом и крошечными глазками со строго внимательным и колючим прищуром. На всех четверых фуражки с высоко заломленным верхом и блестящим серебряным черепом. На мундирах чёрные петлицы со светлыми буквами SD - Schubz Dienst (Охранная служба). Сбоку, шаг в шаг с ними, по обе стороны шеренги идут автоматчики и русская полиция.
Второй раз они идут очень медленно, цепко вглядываясь в застывшие лица. Впечатление такое, что не только нам, но и стоящим навытяжку впереди шеренг лагерным немцам от их присутствия тоже не по себе. А для нас попасть к ним означает немедленный перевод в штрафной блок, а там скорое прощанье с жизнью. Здесь рассказывают, что ищут евреев, но, случается, вытаскивают и других. Евреев за три года выловили основательно. И тем не менее, несмотря на вот такие неоднократные выловы, доносы своих и прочие меры, среди нас евреи всё же имеются.
Как мне кажется, еврея обнаружить сейчас нелегко. В массе наголо остриженных, плохо или совсем небритых, истощенных, грязных лиц национальные признаки выражены слабо. Можно бы узнать по характерному для еврея маслянистому блеску глаз, но на ярком солнце это не видно.
Кругом полная тишина, так как жутковатое чувство идущей рядом и, может быть, именно за тобой смерти охватывает всех. Вдруг, как щелчок затвора, в гнетущей тишине раздаётся резкое - Аb!
Из стоящей перед нами шеренги высокий бледный немец, идущий третьим, как бы выдёргивает одного из нас. Мгновенно подскочившие двое полицейских подхватывают обнаруженного под руки и отводят в сторону. Снова то же резкое - АЬ! Теперь пойманный пытается спрятаться за шеренгу. Убегая и цепляясь руками за стоящих рядом, он что-то тонким голосом кричит. Бедный кролик. Куда ты убежишь? Здесь бежать некуда. Только ещё пуще наломают руки - вот так, как тебе сейчас загнули локти на затылок. А увели всё равно туда же. Там за месяц-другой забьют до смерти. Впрочем, у тебя есть ещё выход броситься на проволоку или на пулю. Но нет, здесь самоубийств не бывает. Здесь кричит плоть: ЖИТЬ, только ЖИТЬ. Самоубийства начнутся потом, когда выйдем на свободу. Так сказать, как разрядка после долго копившегося напряжения. Самоубийство - скорее принадлежность сытой, спокойной и обеспеченной жизни.
Вот они проходят вдоль второй шеренги, первую уже увели в жилой блок. Скоро дойдут до середины. Стоящего недалеко от меня, невысокого молодого, очень тощего парня начинает бить дрожь. Трясёт его всё сильнее и сильнее. Сквозь громкий в тишине стук зубов слышны всхлипы. Должно быть, истерия или приступ эпилепсии. Полицейские, подхватив его под руки, бегом подтаскивают к переднему офицеру SD. Правый полицейский, упёршись ему ладонью в лоб, поднимает опустившуюся голову. Офицер, пристально взглянув, отрицательно мотает головой и как выстреливает: - Nein! Парня оттаскивают в сторону и бросают на землю, где он продолжает трястись и корчиться.
И вдруг дождь - сильный косой дождь. Так случается на западе Германии: только что небо было безоблачным, ярко светило солнце, и тут же наползает туча и льёт дождь. Мы стоим неподвижно. По грязным лицам бьют тяжелые капли и струйками стекают на одежду. Немцев такая помеха не радует. Старший офицер отдаёт приказ "Отцу народа", быстро, почти бегом, спасается под крышу.
"Отец народа", он же начальник полиции, не обращая ни малейшего внимания на ливень, неторопливым шагом проходит вдоль шеренги непроверенных. Остается ещё сотни две. Затем, остановившись посередине, грозно нас оглядывает. Одному делает выговор, заметив, что он поднял воротник гимнастёрки и накрыл голову тряпкой. Затем после приличной паузы взмахом руки как бы разрубает шеренгу надвое и командует:
- Левые - в первую штубу, правые - во вторую. Всем сидеть по штубам, там вас и проверят. Schnell! (Быстрее!)
Человеку, знающему и немецкий, и русский языки, такой приказ мог бы быть непонятным. Но здесь такой язык никого не затрудняет. Все хорошо понимают, что Die Stube - комната, хотя это понятие мы относим не к обычной жилой комнате, а к лагерно-барачной.
Вообще такая смешанная русско-немецкая речь не только нам более понятна, но считается у нас как бы особо изящной.
В большой полутёмной комнате мы, мокрые до нитки, стоим тесной толпой и греемся за счёт собственных испарений. На полу чавкает вода, которая с нас же и натекает.
Теперь проверяют другим способом: смотрят не на лица, а ищут подвергнутых обрезанию. Это не лишено смысла, так как все те, кто здесь находится, родились или незадолго перед революцией, или сразу после неё. В те годы древний закон обрезания во многих еврейских семьях соблюдался неукоснительно.
Мы выстраиваемся в очередь к узкой двери в коридор, в конце которого выход на улицу. У самой двери, выходящей из нашей штубы, стоит высокий белобрысый офицер SD с длинным холёным лицом и в пенсне. Рядом с немцем "Отец народов". Сейчас хорошо видно, какой это массивный, сильный человек с длинными волосатыми руками. На его плоском неприятном лице широко расставлены маленькие, глубоко утопленные глазки. Всем своим обликом он напоминает сильного борца и немного орангутанга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Живем в 326-м лагере уже несколько дней. Чтобы мы не болтались без дела, нас занимают различными случайными работами. Я в составе небольшой команды хожу на копку глины. Глиной нужно наполнить вагонетку узкоколейки, а затем по пологому подъему отвезти метров за триста и опрокинуть у дороги. Но мы не штрафные, и нас никто не подгоняет. Поэтому мы больше стоим, чем работаем. Один подолгу держится за вагонетку, а другой часами стоит, опираясь на лопату, лишь изредка меняя позу. И мы так поступаем совсем не потому, что работать на противника не патриотично.
У нас таких мыслей нет. Просто у нас нет стимула к работе. Паёк наш от сделанного не зависит, а конвоиры нас не подгоняют. Для обычного человека стимулом к работе служит голод и страх. Всё остальное лишь их замаскированные разновидности. Для благополучных людей, правда, ещё есть тщеславие и стремление к роскоши и избыточным благам. Но сейчас в нашем примитивном существовании этих побуждений нет, и поэтому мы не сговариваясь, как нечто естественное, выбираем лень. Это очень приятное чувство, свойственное всему живому.
Национально-политическая проверка. Нас выстраивают на плацу в две шеренги, каждая в один ряд. Между шеренгами расстояние шагов десять. Приказано всем снять шапки, стоять смирно и смотреть прямо в глаза. В глаза. Прямо в глаза. Смотреть в глаза тем, которые уже идут с края. Сначала они проходят быстро, как бы примериваясь. Их четверо. Передний невысокий плотный офицер с широким красным лицом и крошечными глазками со строго внимательным и колючим прищуром. На всех четверых фуражки с высоко заломленным верхом и блестящим серебряным черепом. На мундирах чёрные петлицы со светлыми буквами SD - Schubz Dienst (Охранная служба). Сбоку, шаг в шаг с ними, по обе стороны шеренги идут автоматчики и русская полиция.
Второй раз они идут очень медленно, цепко вглядываясь в застывшие лица. Впечатление такое, что не только нам, но и стоящим навытяжку впереди шеренг лагерным немцам от их присутствия тоже не по себе. А для нас попасть к ним означает немедленный перевод в штрафной блок, а там скорое прощанье с жизнью. Здесь рассказывают, что ищут евреев, но, случается, вытаскивают и других. Евреев за три года выловили основательно. И тем не менее, несмотря на вот такие неоднократные выловы, доносы своих и прочие меры, среди нас евреи всё же имеются.
Как мне кажется, еврея обнаружить сейчас нелегко. В массе наголо остриженных, плохо или совсем небритых, истощенных, грязных лиц национальные признаки выражены слабо. Можно бы узнать по характерному для еврея маслянистому блеску глаз, но на ярком солнце это не видно.
Кругом полная тишина, так как жутковатое чувство идущей рядом и, может быть, именно за тобой смерти охватывает всех. Вдруг, как щелчок затвора, в гнетущей тишине раздаётся резкое - Аb!
Из стоящей перед нами шеренги высокий бледный немец, идущий третьим, как бы выдёргивает одного из нас. Мгновенно подскочившие двое полицейских подхватывают обнаруженного под руки и отводят в сторону. Снова то же резкое - АЬ! Теперь пойманный пытается спрятаться за шеренгу. Убегая и цепляясь руками за стоящих рядом, он что-то тонким голосом кричит. Бедный кролик. Куда ты убежишь? Здесь бежать некуда. Только ещё пуще наломают руки - вот так, как тебе сейчас загнули локти на затылок. А увели всё равно туда же. Там за месяц-другой забьют до смерти. Впрочем, у тебя есть ещё выход броситься на проволоку или на пулю. Но нет, здесь самоубийств не бывает. Здесь кричит плоть: ЖИТЬ, только ЖИТЬ. Самоубийства начнутся потом, когда выйдем на свободу. Так сказать, как разрядка после долго копившегося напряжения. Самоубийство - скорее принадлежность сытой, спокойной и обеспеченной жизни.
Вот они проходят вдоль второй шеренги, первую уже увели в жилой блок. Скоро дойдут до середины. Стоящего недалеко от меня, невысокого молодого, очень тощего парня начинает бить дрожь. Трясёт его всё сильнее и сильнее. Сквозь громкий в тишине стук зубов слышны всхлипы. Должно быть, истерия или приступ эпилепсии. Полицейские, подхватив его под руки, бегом подтаскивают к переднему офицеру SD. Правый полицейский, упёршись ему ладонью в лоб, поднимает опустившуюся голову. Офицер, пристально взглянув, отрицательно мотает головой и как выстреливает: - Nein! Парня оттаскивают в сторону и бросают на землю, где он продолжает трястись и корчиться.
И вдруг дождь - сильный косой дождь. Так случается на западе Германии: только что небо было безоблачным, ярко светило солнце, и тут же наползает туча и льёт дождь. Мы стоим неподвижно. По грязным лицам бьют тяжелые капли и струйками стекают на одежду. Немцев такая помеха не радует. Старший офицер отдаёт приказ "Отцу народа", быстро, почти бегом, спасается под крышу.
"Отец народа", он же начальник полиции, не обращая ни малейшего внимания на ливень, неторопливым шагом проходит вдоль шеренги непроверенных. Остается ещё сотни две. Затем, остановившись посередине, грозно нас оглядывает. Одному делает выговор, заметив, что он поднял воротник гимнастёрки и накрыл голову тряпкой. Затем после приличной паузы взмахом руки как бы разрубает шеренгу надвое и командует:
- Левые - в первую штубу, правые - во вторую. Всем сидеть по штубам, там вас и проверят. Schnell! (Быстрее!)
Человеку, знающему и немецкий, и русский языки, такой приказ мог бы быть непонятным. Но здесь такой язык никого не затрудняет. Все хорошо понимают, что Die Stube - комната, хотя это понятие мы относим не к обычной жилой комнате, а к лагерно-барачной.
Вообще такая смешанная русско-немецкая речь не только нам более понятна, но считается у нас как бы особо изящной.
В большой полутёмной комнате мы, мокрые до нитки, стоим тесной толпой и греемся за счёт собственных испарений. На полу чавкает вода, которая с нас же и натекает.
Теперь проверяют другим способом: смотрят не на лица, а ищут подвергнутых обрезанию. Это не лишено смысла, так как все те, кто здесь находится, родились или незадолго перед революцией, или сразу после неё. В те годы древний закон обрезания во многих еврейских семьях соблюдался неукоснительно.
Мы выстраиваемся в очередь к узкой двери в коридор, в конце которого выход на улицу. У самой двери, выходящей из нашей штубы, стоит высокий белобрысый офицер SD с длинным холёным лицом и в пенсне. Рядом с немцем "Отец народов". Сейчас хорошо видно, какой это массивный, сильный человек с длинными волосатыми руками. На его плоском неприятном лице широко расставлены маленькие, глубоко утопленные глазки. Всем своим обликом он напоминает сильного борца и немного орангутанга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96