- Кто он? - орал Златовратский. - Я приехал из Петах-Тиквы узнать - кто он, наконец, этот мерзавец Халил Фахрутдинов?! Кто?!
- Я, - хором ответили Зяма и Витя.
- А-а!! Я догадывался, я подозревал, что здесь окопалась целая шайка негодяев!! Да вас поубивать мало! Я сам бы вас убил с огромным удовольствием!! Своими, вот этими вот, руками!
- Пожалуйста, - сухо проговорила Зяма, - окажите такую любезность. Витя, принеси нож!
Витя сбегал к шкафчику и с благоговением подмастерья подал Зяме длинный нож-пилу.
- Да не этот! - воскликнула она раздраженно. - Этот молочный. Когда ты запомнишь!
Но, как видно, читатель Златовратский неправильно понял Зямину ритуальную суровость. Во всяком случае, он не только не подтвердил своей готовности к принесению священной жертвы, но явно испугался и того, что его так буквально поняли, и той стремительности, с которой эти двое сумасшедших выразили желание помочь ему в его совершенно умозрительных намерениях. А может быть, он заподозрил, что в процессе обряда агнец поменяется местами с резником...
Вообще ему страшно не понравился разворот событий. Он стушевался, мгновенно опустился до бормотания общих слов о высокой культуре, которую журналисты обязаны нести в массы репатриантов. Словом, всем своим видом старался показать, что мясной нож - это преувеличение, дурной вкус. Так и сгинул, что-то бормоча.
- Ну, запирай ворота, - с явным облегчением проговорила Зяма. - Это дело надо заесть и запить. Сегодня я угощаю.
Как раз когда после обеда закончили редактировать Кугеля, он явился собственной персоной. Витя бросился готовить чай, нарезал булочку и достал из холодильника шоколадную пасту: политический обозреватель Себастьян Закс любил сладкое.
Нет, он не собирается им мешать, он сейчас пойдет дальше, какой там чай, зачем... Погорячее, давай, не жалей. А лимоном в вашей конторе, как всегда, не разживешься, жилы вы, жилы... Серьезному человеку такую бурду и пить стыдно... Слышали, что вчера вопил в кнессете этот мошенник, этот карманный вор?..
- Рудольф, - сказала Зяма, - знаете что? Почему бы вам в конце концов не написать что-нибудь о Катастрофе.
- О чем это?! - вскинулся тот. - О том, как я в Дахау в выгребной яме три дня отсиживался? Как потом от меня месяц - мойся не мойся, хоть шкуру сдирай - говном разило?
- Именно! - воскликнула она. - Напишите, черт возьми, о Дахау! Как вы спаслись.
Кугель вынул ложечку из чашки и внимательно взглянул на нее.
- С чего вы взяли, что я спасся? - спросил он, усмехаясь. - С того, что я каждую неделю вам статьи пишу и чаи здесь распиваю?.. Нет, вы на это не смотрите, это кажимость. Оттуда никто не спасся, ни я, ни вы... А вот, если желаете, я вам к Судному дню "Экклезиаст" переведу.
- В каком смысле? - спросил Витя. - Ведь он переведен давно.
- Э-э!.. - Кугель презрительно махнул рукой. - Двойной перевод, с иврита на греческий, с того - на церковнославянский... Дрянь, и больше ничего. Неточности, подтасовки, ушла вся поэзия, вся глубина двойных и тройных значений... Я вам подлинник, подлинник предлагаю. Ну, решайтесь переводить?
Зяма с Витей переглянулись. Одни одновременно представили себе, как переписывают "Экклезиаст" в переводе Себастьяна Закса.
- Ну-у... - промычал Витя. - Попробовать можно, а что... Валяйте, Рудольф. Хули нам религиозные каноны!
Наверху что-то грохнуло, глухо донесся упоительный визг, и дробно-мелко затопотали, как будто пошла строчить гигантская швейная машина.
- Ого! - уважительно заметил Кугель. - Это кто там степ отчебучивает?
- Морячки с Кипра, - сказала Зяма.
- А! Да, морячки умеют... У нас в соседнем бараке был такой моряк... Он в уборной повесился. У нас таких называли "мусульманами".
- Почему - "мусульманами"? - спросил Витя.
- Почему - не знаю... Каждое утро: ну, сколько за ночь "мусульман"?..
Когда Рудольф Кугель ушел, Зяма сказала грустно:
- Все путает, ни черта не знает... Никакие не мусульмане, при чем тут мусульмане. Это термин такой, определение крайней степени истощения: "музульман".
Закончили сегодня неожиданно рано. Это означало, что целый час она может шататься по веселым, грязно-розовым закоулкам и тупичкам Иерусалима.
Витя переобул свои пляжные сандалики на не менее идиотские, бального вида туфли-лодочки и повез ее к автостанции. И опять вокруг что-то копали, и Витя, как всегда, поехал в объезд, каждые три минуты застревая и обругивая из окошка наглецов водителей.
Впереди них перед светофором толстый таксист-марокканец приятельски неторопливо беседовал из окна с юной проституткой на тротуаре.
- Интересуется - почем райские кущи, - заметил Витя и остервенело загудел.
глава 21
Известную писательницу N. любили старухи... Это было неизбывно, как вообще неизбывна и неизбежна любая линия судьбы. Куда бы она ни приезжала или переезжала, на любом новом месте - будь то дом творчества писателей, подмосковная дача или другая страна - дней через пять уже непременно всплывала какая-нибудь очередная старуха, обожающая творчество писательницы N. и мечтающая с ней познакомиться.
Непременно находились какие-нибудь знакомые или родственники приятелей знакомых, которые благоговеющую старуху приводили, и та навеки прикипала к известной писательнице N., человеку вежливому и - во внешнем беглом обиходе - приятному. Со временем они требовали все большего участия и внимания к себе - преданному другу семьи, а также к своей жизни в мельчайших ее проявлениях. Старухи требовали свиданий, телефонных звонков и длительных душевных разговоров - то есть как раз того, чем была совсем небогата известная писательница N.
Не успела она по-настоящему очнуться от обморока перемещения в загробный мир иной жизни, как уже дней через пять обнаружила себя в автобусе, следующем на другой конец Иерусалима, в район Тальпиот.
Она везла очередной старухе - приятельнице московских знакомых - письмо с приветом и теплые рейтузы, те самые рейтузы, которые (вместе с гжельским чайником) ей удалось провезти через таможенников в Шереметьеве. Писательница N. была человеком обязательным.
Так в ее здешней жизни возникла Вера Константиновна - необъятных габаритов интеллигентная, умная и злая старуха с великолепным чувством юмора и вкуса, инкрустирующая беседу изысканным матерком, обожающая розыгрыши и идиотские ситуации, в которые не гнушалась втиснуться.
Как и многие другие, она считала себя обязанной приносить известной писательнице в своем клюве подсмотренные забавные сценки, смешные реплики подслушанных чужих разговоров, а то и обрывки своих собственных воспоминаний. К тому же это было поводом к звонку и долгому душевному обсуждению взаимоотношений Веры Константиновны с невесткой, отъявленной мерзавкой, собственным недотепой сыном и очаровательными внуками - то есть лишним поводом к тому, чтобы откусить от жизни писательницы N.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87