Ничего. Гости. Съезжались. И куда - не в палаццо какой-нибудь, не в замок, наконец, не в поместье графини Потоцкой, а на дачу, эка невидаль! "Все смешалось в доме Облонских". Да просто мы эти фразы десятилетиями повторяем, а до нас их десятилетиями повторяли наши мамы и бабушки. Притерлось. Отполировалось, как старые штаны на заднице, сверкает и отбрасывает в подсознание солнечные зайчики... Повторяйте все за мной двадцать раз кряду: "А пойду-ка сдам бутылки..." Что? Прислушайтесь - не потяжелела ли эта фраза, не пропиталась ли, как ломоть белого хлеба - в соевом соусе, подливкой дополнительного смысла? А теперь попробуем повторять ее каждое утро, продрав глаза: "А пойду-ка сдам бутылки!"
- Да ведь их здесь не принимают, - заметила писательница N., не отводя взгляда от восходящей к Иерусалиму застывшей гряды холмов.
В пятом часу дня ранней осенью здесь все пропитано медовым, золотым светом и зрелой синью. Но когда ветер нагоняет облака, когда они несутся в сторону Средиземного моря, переваливаясь через Масличную гору, все это волнистое море беспокоится, гонит волну за волной к подножию великой горы прибой вечности застылой.
Интересно, подумала она, что бы отдал Александр Сергеевич Пушкин за немногие минуты созерцания этой картины, которую ежедневно мы видим перед собой шестой уже год?
(Опыт с распространением "Группенкайфа" не принес ей ничего, кроме нескольких хамских звонков: "Машя! Ну, и что вы мне гарантируете, что?! Речь идет об отмывке бабок, так? Я должен подставить свой счет, так?" - И еще два-три звонка в этом роде.
Так тебе и надо. Не суетись, неси гордо, Машя, понимаешь... Если хоть пятая часть этой Великой алии произносит шипящие таким вот образом, бедных аборигенов, с их испуганной неприязнью к "русским", можно понять. Жили тут, не тужили, воевали себе спокойненько, нарабатывали героическую историю страны. Тут вваливаются эти. С шипящими...)
- Как поживает солдат? - спросил Доктор, усаживаясь в соседнее кресло, а ноги пристраивая на круглый пластиковый табурет. - Вижу его каждое утро на остановке. Рожа довольная.
- Спасибо, Доктор. Ты мой спаситель... Солдат раздает противогазы населению... А вот скажи-ка, если человек каждое утро вытаскивает из материного кошелька пять шекелей, несмотря на скандалы, уговоры и прочувствованные беседы с объятиями, это что - клептомания?
- Нет. Это молодость и отсутствие денег. Попробуй выдавать ему каждое утро по десятке.
- Хороший совет, - сказала она, - если б не старость и отсутствие денег. Ты, Доктор, великий психотерапевт. Как продвигается научная работа все уже заполнили твою гениальную анкету "Как разнообразить способы ухода из жизни"?
Доктор рассмеялся, показывая, что оценил, оценил юмор. Вот так - делай людям добро, подумал он, чтобы потом эта злющая, снедаемая комплексами баба изобразила тебя идиотом в каком-нибудь своем трехгрошовом памфлете.
Вышел Сашка, стал устанавливать в стороне мангал на железных ножках.
- А ну-ка, за работу, сачки! - пригласил он. - Вот вам шампуры, вот мясо, вот стальные руки-крылья. Навалитесь дружно. Перемежайте луком, вот так, - он показал, как следует нанизывать мясо на шампур.
- Кстати! - он подмигнул писательнице N. - Поцелуй дядю-благодетеля. Грядут, грядут перемены! Старика Штыкерголда - на пенсию, учительницу музыки - к "Полонезу" Огинского... Готовь визитку: "Редактор литературного еженедельника..." Название поменяем, а? Что это за вялый, ни к чему не зовущий "Полдень"?
Трепач, устало подумала писательница N., но как обаятелен...
- К слову о русской прессе, - вклинился Доктор, продевая голову в фартук жены Рабиновича и завязывая сзади веревочки бантиком, - моя студентка-дочь покупает еженедельно только две газеты: этот самый "Полдень", невинных сотрудников которого вы хотите удушить колготками, и - стыдно сказать - помойную "Интригу". Что в ней привлекает мою рафинированную девочку - никогда не понимал. Сегодняшняя бессонница на многое открыла мне глаза. Я полистал оба эти издания. Моя дочь, покупая и читая "Полдень" и пролистывая поганую "Интригу", как бы охватывает весь корпус прессы русского Израиля. В "Полдне" - прекрасное эссе Бориса Хазанова, подборка стихов Валентина Ромельта, а главное - неожиданный, новый перевод "Экклезиаста", где в каждой строке - неведомый ранее смысл. Перевод Себастьяна Закса. Такая точность, столько поэзии, столько вселенской боли! Я дважды перечитал... Сделаю ксерокопии и пошлю в Россию друзьям-филологам. Все мы, оказывается, раньше пережевывали сухое сено...
А вот в "Интриге" - умопомрачительный эротический роман Князя Серебряного. За один псевдоним надо расстрелять. Это какой-то шедевр гнусной тошниловки: белые груди соседствуют с загорелыми ягодицами, так что непонятно - в каком виде персонаж принимал эти странные солнечные ванны, там и тут со всех заборов свешиваются гроздьями огромные члены. О диалоги спотыкаешься, как о труп замерзшего в подъезде алкоголика... И все это сдобрено воняющей, как цветочный одеколон с хлоркой, рыночной лирикой...
- Вкусно рассказываешь, Доктор, - заметил Рабинович. - Дай почитать.
- И я задумался, как психиатр: если в один и тот же день на страницах русской прессы появляются утонченный Себастьян Закс и абсолютно хулиганский Князь Серебряный, - это говорит о широчайшем разбросе предпочтений русской общины...
- Ну и что? - спросил Рабинович.
- А то, - ответил Доктор назидательно, - что никаких семи мандатов вы не получите. Ваш русский электорат просеется сквозь пятнадцать партий и уйдет в песок.
- Объединимся, - пообещал Сашка, - вот увидишь. Нет ничего страшнее русского бунта.
- Ты пропустил слово, - сказал Доктор, - "и бессмысленнее"...
- А говорил - не будет пьянки! - послышалось сверху, с балкона Таньки Голой.
Она стояла в теплом банном халате, и все вздохнули с облегчением. Но, заметив мангал, она вдруг восторженно вскрикнула, всплеснула руками, халат распахнулся. Под ним ничего не оказалось. Вернее, все то же: полные, редкостной упругости на вид груди с пьяными вишнями сосков, великолепный втянутый живот, ну и далее по маршруту со всеми остановками.
- Шашлык!! - заорала она. - Я обожаю шашлык!
- Ну, спускайся, Танюсь, - ласково проговорил Доктор, совсем еще нестарый мужчина, внимательно нанизывая на острие шампура кусочки мяса. Только оденься потеплее. К вечеру ведь похолодает. - И, не давая ей произнести коронную фразу о дышащем теле, спросил приветливо: - У тебя есть такие шорты, как у меня?
- Фи, конечно, есть! - Она просунула тонкое голое колено сквозь прутья решетки.
- А маечка?
- Ну.
- Так надень их и приходи! - простодушным тоном предложил он.
Когда повизгивающая от восторга Танька Голая исчезла с балкона, писательница N. сказала уважительно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
- Да ведь их здесь не принимают, - заметила писательница N., не отводя взгляда от восходящей к Иерусалиму застывшей гряды холмов.
В пятом часу дня ранней осенью здесь все пропитано медовым, золотым светом и зрелой синью. Но когда ветер нагоняет облака, когда они несутся в сторону Средиземного моря, переваливаясь через Масличную гору, все это волнистое море беспокоится, гонит волну за волной к подножию великой горы прибой вечности застылой.
Интересно, подумала она, что бы отдал Александр Сергеевич Пушкин за немногие минуты созерцания этой картины, которую ежедневно мы видим перед собой шестой уже год?
(Опыт с распространением "Группенкайфа" не принес ей ничего, кроме нескольких хамских звонков: "Машя! Ну, и что вы мне гарантируете, что?! Речь идет об отмывке бабок, так? Я должен подставить свой счет, так?" - И еще два-три звонка в этом роде.
Так тебе и надо. Не суетись, неси гордо, Машя, понимаешь... Если хоть пятая часть этой Великой алии произносит шипящие таким вот образом, бедных аборигенов, с их испуганной неприязнью к "русским", можно понять. Жили тут, не тужили, воевали себе спокойненько, нарабатывали героическую историю страны. Тут вваливаются эти. С шипящими...)
- Как поживает солдат? - спросил Доктор, усаживаясь в соседнее кресло, а ноги пристраивая на круглый пластиковый табурет. - Вижу его каждое утро на остановке. Рожа довольная.
- Спасибо, Доктор. Ты мой спаситель... Солдат раздает противогазы населению... А вот скажи-ка, если человек каждое утро вытаскивает из материного кошелька пять шекелей, несмотря на скандалы, уговоры и прочувствованные беседы с объятиями, это что - клептомания?
- Нет. Это молодость и отсутствие денег. Попробуй выдавать ему каждое утро по десятке.
- Хороший совет, - сказала она, - если б не старость и отсутствие денег. Ты, Доктор, великий психотерапевт. Как продвигается научная работа все уже заполнили твою гениальную анкету "Как разнообразить способы ухода из жизни"?
Доктор рассмеялся, показывая, что оценил, оценил юмор. Вот так - делай людям добро, подумал он, чтобы потом эта злющая, снедаемая комплексами баба изобразила тебя идиотом в каком-нибудь своем трехгрошовом памфлете.
Вышел Сашка, стал устанавливать в стороне мангал на железных ножках.
- А ну-ка, за работу, сачки! - пригласил он. - Вот вам шампуры, вот мясо, вот стальные руки-крылья. Навалитесь дружно. Перемежайте луком, вот так, - он показал, как следует нанизывать мясо на шампур.
- Кстати! - он подмигнул писательнице N. - Поцелуй дядю-благодетеля. Грядут, грядут перемены! Старика Штыкерголда - на пенсию, учительницу музыки - к "Полонезу" Огинского... Готовь визитку: "Редактор литературного еженедельника..." Название поменяем, а? Что это за вялый, ни к чему не зовущий "Полдень"?
Трепач, устало подумала писательница N., но как обаятелен...
- К слову о русской прессе, - вклинился Доктор, продевая голову в фартук жены Рабиновича и завязывая сзади веревочки бантиком, - моя студентка-дочь покупает еженедельно только две газеты: этот самый "Полдень", невинных сотрудников которого вы хотите удушить колготками, и - стыдно сказать - помойную "Интригу". Что в ней привлекает мою рафинированную девочку - никогда не понимал. Сегодняшняя бессонница на многое открыла мне глаза. Я полистал оба эти издания. Моя дочь, покупая и читая "Полдень" и пролистывая поганую "Интригу", как бы охватывает весь корпус прессы русского Израиля. В "Полдне" - прекрасное эссе Бориса Хазанова, подборка стихов Валентина Ромельта, а главное - неожиданный, новый перевод "Экклезиаста", где в каждой строке - неведомый ранее смысл. Перевод Себастьяна Закса. Такая точность, столько поэзии, столько вселенской боли! Я дважды перечитал... Сделаю ксерокопии и пошлю в Россию друзьям-филологам. Все мы, оказывается, раньше пережевывали сухое сено...
А вот в "Интриге" - умопомрачительный эротический роман Князя Серебряного. За один псевдоним надо расстрелять. Это какой-то шедевр гнусной тошниловки: белые груди соседствуют с загорелыми ягодицами, так что непонятно - в каком виде персонаж принимал эти странные солнечные ванны, там и тут со всех заборов свешиваются гроздьями огромные члены. О диалоги спотыкаешься, как о труп замерзшего в подъезде алкоголика... И все это сдобрено воняющей, как цветочный одеколон с хлоркой, рыночной лирикой...
- Вкусно рассказываешь, Доктор, - заметил Рабинович. - Дай почитать.
- И я задумался, как психиатр: если в один и тот же день на страницах русской прессы появляются утонченный Себастьян Закс и абсолютно хулиганский Князь Серебряный, - это говорит о широчайшем разбросе предпочтений русской общины...
- Ну и что? - спросил Рабинович.
- А то, - ответил Доктор назидательно, - что никаких семи мандатов вы не получите. Ваш русский электорат просеется сквозь пятнадцать партий и уйдет в песок.
- Объединимся, - пообещал Сашка, - вот увидишь. Нет ничего страшнее русского бунта.
- Ты пропустил слово, - сказал Доктор, - "и бессмысленнее"...
- А говорил - не будет пьянки! - послышалось сверху, с балкона Таньки Голой.
Она стояла в теплом банном халате, и все вздохнули с облегчением. Но, заметив мангал, она вдруг восторженно вскрикнула, всплеснула руками, халат распахнулся. Под ним ничего не оказалось. Вернее, все то же: полные, редкостной упругости на вид груди с пьяными вишнями сосков, великолепный втянутый живот, ну и далее по маршруту со всеми остановками.
- Шашлык!! - заорала она. - Я обожаю шашлык!
- Ну, спускайся, Танюсь, - ласково проговорил Доктор, совсем еще нестарый мужчина, внимательно нанизывая на острие шампура кусочки мяса. Только оденься потеплее. К вечеру ведь похолодает. - И, не давая ей произнести коронную фразу о дышащем теле, спросил приветливо: - У тебя есть такие шорты, как у меня?
- Фи, конечно, есть! - Она просунула тонкое голое колено сквозь прутья решетки.
- А маечка?
- Ну.
- Так надень их и приходи! - простодушным тоном предложил он.
Когда повизгивающая от восторга Танька Голая исчезла с балкона, писательница N. сказала уважительно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87