Так что он тихо и покорно повторял за Юриком слова молитвы.
Боря молился не Богу, Твердыне Израиля, в которого он не верил. Он молился своей собственной Твердыне, Юрику, которого любил больше, чем Бога, больше, чем родную сестру и племянников, и, конечно, больше, чем себя самого. Искоса время от времени он взглядывал на друга, и ему было страшно.
Бледный, с катящимися по скулам каплями то ли пота, то ли слез, раскачиваясь и никого вокруг не замечая, молился гер Ури Бар-Ханина.
Он был кругом виноват. Он был виноват перед всеми: перед родителями, которые так и не приняли и не поняли все, что он совершил со своей жизнью, перед Борей, который вновь оказался без работы, а главное - виноват, страшно виноват перед Зиной: он мало уделял ей внимания и посмел уехать на два месяца в Бостон, куда его пригласили поработать в университете, а за это время у Зины случился выкидыш. У них уже было три дочери, и должен был родиться мальчик, первый сын. И в гибели этого нерожденного сына, как и во всем остальном, виноват был он, и только он один.
И за все это в грозный Судный день в тяжкой духоте, сглатывая пот и слезы, молился гep Ури Бар-Ханина:
- "Бог мой! Прежде чем я был создан, я не стоил того;
теперь же, когда я создан, я как бы и не создан. Прах я при
жизни моей, тем более в смерти моей. Вот я, пред Тобою, как
сосуд, полный стыда и позора. Да будет благоволение от Тебя,
Господь Бог мой и Бог отцов моих, чтобы не грешил я более, а те
грехи, которые я совершил пред Тобою, изгладь по великому
милосердию Твоему..."
И до накаленных на Божьей наковальне ослепительно белых звезд, в черную бездонную утробу Вселенной - из переполненных по всей земле Израиля синагог - возносились к открытым Вратам Милосердия плач и ропот, мольба и ужас - вопль стыда и покаяния.
глава 40
Зяме бы, конечно, не понравилось, что он приперся работать в ночь Йом Кипура. Да ей не привыкать к его безобразиям.
Конечно, ничего не горело. И эти семь полос, которые Витя сверстал на удивление быстро, подождали бы до исхода праздника. Просто не было сил оставаться дома, ругаться с Юлей, смотреть по телевизору российские программы... Он бежал, просто-напросто бежал. И не исключено, что от себя самого...
Сверстав полосы уже к часу ночи, Витя от нечего делать принялся за свежую статью Кугеля. Это его немного развлекло.
"Как мы дошли до жизни такой? - вопрошал политический обозреватель Себастьян Закс в первой же фразе статьи и сам себе отвечал: - Под гнетом власти роковой!"
- "Под гнетом власти роковой!" - повторил Витя саркастически. - Пушкин, блядь! - И движением "мыши" стер с экрана бессмертные эти слова.
Между тем наверху, в "Белых ногах", покоем и не пахло. Ни покоем, ни покаянием. Морячки там, что ли, опять гуляют?
Сверху доносились визг, странный вой, глухое хлопанье, как будто били в боксерскую грушу...
В общем, надо было бы, конечно, убираться подобру-поздорову...
В крепость железных решеток Витя уже не верил. Настолько не верил, что сегодня даже не запер ее. Так только - повернул дважды ключ в хлипкой редакционной двери.
И когда наверху в глухом шуме взмыл тонкий смертный вой, стало ясно, что удочки надо сматывать. И Витя торопливо принялся закрывать программу, чтобы одеться и тихонько выскользнуть из этого вертепа, пока сюда полиция не нагрянула. Полиция, с ее контингентом из местных уроженцев, вызывала у Вити ненависть более сильную (экзистенциальную), чем служащие и посетители престижного салона.
Но одеться он так и не успел.
По коридору протопали шаги, и сильный хриплый голос крикнул:
- Шай, сюда! Здесь кто-то есть!
В дверь саданули кулаком, и тот же голос гаркнул:
- Открывай!
И Витя (ненависть - экзистенциальное чувство!), вместо того чтобы торопливо открыть полиции дверь и подобострастно объяснить - кто он здесь и для чего, - Витя крикнул с плохо скрываемым азартом:
- А такого блюда - "хрен рубленый" - не хочешь попробовать?
После чего дюжие полицейские навалились на хлипкую дверь и после нескольких молчаливых ударов выбили ее без особого усилия.
Ввалившись в редакцию еженедельника "Полдень", они увидели маленького толстого человека в трусах и пляжных сандалиях.
- Голый! - проговорил пожилой полицейский другому, что помоложе. - Из той же компании. Руки за голову! Лицом к стене!
- Допроси его, я - наверх! - сказал он и вышел.
Витя - руки за голову - стоял лицом к стене и думал - что скажет Зяма на всю эту историю. А сказать она должна приблизительно следующее: так тебе и надо, Йом Кипур не ярмарка, еврейский Бог не барабашка. Стой теперь в трусах и рассматривай свои сандалики.
Первым делом полицейский - рослый и избыточно, по-индийски, красивый молодой мизрах - обхлопал Витины трусы, хотя странно было бы предположить, что Витя мог спрятать в них оружие.
- Не забудь задницу обыскать! - предложил Витя мизраху наглым и отчаянным тоном. - Найдешь там ядреный геморрой. Но учти - он стреляет не пулями.
И следующие минут десять тем же хамским тоном (с руками за головой) он объяснял полицейскому Шаю, что имеет право верстать свою газету в каком угодно виде и в какой угодно позе, хоть раком, потому что он законопослушный гражданин и платит налоги, и ему нет дела ни до борделя со всеми его обитателями, ни до бравой израильской полиции с ее облавами, чтоб все они разом провалились и лопнули.
После того как Шай достал из кармана его висящих на стуле брюк удостоверение личности и проверил его, Витя еще добавил, что он думает об израильской полиции вообще и о государстве Израиль - детально.
- Ладно, опусти руки, - сказал Шай. - Можешь одеться.
Витя обратил внимание, что лицо мизраха заросло многодневной щетиной знак траура.
- А что, - спросил он, - опять моряки бедокурят? Случилось чего?
- Случилось, - ответил тот. - Мы их давно пасем.
- Ты что - похоронил кого-то?
- Да, - сказал полицейский Шай. - Племянника, сына сестры. Единственного.
- Леванон?
- Да.
- Так не берут же единственных! - удивился Витя.
Шай усмехнулся:
- А ты не знаешь, как это бывает, когда приходит твой ребенок, и хватает тебя за горло, и говорит, что ему стыдно перед друзьями, и обещает всю жизнь ногой не ступить в родной дом, если ты не подпишешь эту проклятую бумагу в армию, разрешение... Вот и она подписала, моя сестра... А я теперь говорю: пусть бы он всю жизнь домой не ступил, правильно? Но пусть бы он в других местах ступал, и бегал, и ездил, и баб трахал... - Он подошел к окну, выглянул. - Сколько стоит здесь съем?
- Триста долларов, - сказал Витя, переобувая туфли.
- Дешево...
- А ты думал, я за ради удовольствия бок о бок с блядями работаю?
- Слушай, что я тебе скажу... - ответил Шай со вздохом, - бляди - еще не самое страшное в жизни.
Минут через десять спустился пожилой полицейский и велел идти за ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
Боря молился не Богу, Твердыне Израиля, в которого он не верил. Он молился своей собственной Твердыне, Юрику, которого любил больше, чем Бога, больше, чем родную сестру и племянников, и, конечно, больше, чем себя самого. Искоса время от времени он взглядывал на друга, и ему было страшно.
Бледный, с катящимися по скулам каплями то ли пота, то ли слез, раскачиваясь и никого вокруг не замечая, молился гер Ури Бар-Ханина.
Он был кругом виноват. Он был виноват перед всеми: перед родителями, которые так и не приняли и не поняли все, что он совершил со своей жизнью, перед Борей, который вновь оказался без работы, а главное - виноват, страшно виноват перед Зиной: он мало уделял ей внимания и посмел уехать на два месяца в Бостон, куда его пригласили поработать в университете, а за это время у Зины случился выкидыш. У них уже было три дочери, и должен был родиться мальчик, первый сын. И в гибели этого нерожденного сына, как и во всем остальном, виноват был он, и только он один.
И за все это в грозный Судный день в тяжкой духоте, сглатывая пот и слезы, молился гep Ури Бар-Ханина:
- "Бог мой! Прежде чем я был создан, я не стоил того;
теперь же, когда я создан, я как бы и не создан. Прах я при
жизни моей, тем более в смерти моей. Вот я, пред Тобою, как
сосуд, полный стыда и позора. Да будет благоволение от Тебя,
Господь Бог мой и Бог отцов моих, чтобы не грешил я более, а те
грехи, которые я совершил пред Тобою, изгладь по великому
милосердию Твоему..."
И до накаленных на Божьей наковальне ослепительно белых звезд, в черную бездонную утробу Вселенной - из переполненных по всей земле Израиля синагог - возносились к открытым Вратам Милосердия плач и ропот, мольба и ужас - вопль стыда и покаяния.
глава 40
Зяме бы, конечно, не понравилось, что он приперся работать в ночь Йом Кипура. Да ей не привыкать к его безобразиям.
Конечно, ничего не горело. И эти семь полос, которые Витя сверстал на удивление быстро, подождали бы до исхода праздника. Просто не было сил оставаться дома, ругаться с Юлей, смотреть по телевизору российские программы... Он бежал, просто-напросто бежал. И не исключено, что от себя самого...
Сверстав полосы уже к часу ночи, Витя от нечего делать принялся за свежую статью Кугеля. Это его немного развлекло.
"Как мы дошли до жизни такой? - вопрошал политический обозреватель Себастьян Закс в первой же фразе статьи и сам себе отвечал: - Под гнетом власти роковой!"
- "Под гнетом власти роковой!" - повторил Витя саркастически. - Пушкин, блядь! - И движением "мыши" стер с экрана бессмертные эти слова.
Между тем наверху, в "Белых ногах", покоем и не пахло. Ни покоем, ни покаянием. Морячки там, что ли, опять гуляют?
Сверху доносились визг, странный вой, глухое хлопанье, как будто били в боксерскую грушу...
В общем, надо было бы, конечно, убираться подобру-поздорову...
В крепость железных решеток Витя уже не верил. Настолько не верил, что сегодня даже не запер ее. Так только - повернул дважды ключ в хлипкой редакционной двери.
И когда наверху в глухом шуме взмыл тонкий смертный вой, стало ясно, что удочки надо сматывать. И Витя торопливо принялся закрывать программу, чтобы одеться и тихонько выскользнуть из этого вертепа, пока сюда полиция не нагрянула. Полиция, с ее контингентом из местных уроженцев, вызывала у Вити ненависть более сильную (экзистенциальную), чем служащие и посетители престижного салона.
Но одеться он так и не успел.
По коридору протопали шаги, и сильный хриплый голос крикнул:
- Шай, сюда! Здесь кто-то есть!
В дверь саданули кулаком, и тот же голос гаркнул:
- Открывай!
И Витя (ненависть - экзистенциальное чувство!), вместо того чтобы торопливо открыть полиции дверь и подобострастно объяснить - кто он здесь и для чего, - Витя крикнул с плохо скрываемым азартом:
- А такого блюда - "хрен рубленый" - не хочешь попробовать?
После чего дюжие полицейские навалились на хлипкую дверь и после нескольких молчаливых ударов выбили ее без особого усилия.
Ввалившись в редакцию еженедельника "Полдень", они увидели маленького толстого человека в трусах и пляжных сандалиях.
- Голый! - проговорил пожилой полицейский другому, что помоложе. - Из той же компании. Руки за голову! Лицом к стене!
- Допроси его, я - наверх! - сказал он и вышел.
Витя - руки за голову - стоял лицом к стене и думал - что скажет Зяма на всю эту историю. А сказать она должна приблизительно следующее: так тебе и надо, Йом Кипур не ярмарка, еврейский Бог не барабашка. Стой теперь в трусах и рассматривай свои сандалики.
Первым делом полицейский - рослый и избыточно, по-индийски, красивый молодой мизрах - обхлопал Витины трусы, хотя странно было бы предположить, что Витя мог спрятать в них оружие.
- Не забудь задницу обыскать! - предложил Витя мизраху наглым и отчаянным тоном. - Найдешь там ядреный геморрой. Но учти - он стреляет не пулями.
И следующие минут десять тем же хамским тоном (с руками за головой) он объяснял полицейскому Шаю, что имеет право верстать свою газету в каком угодно виде и в какой угодно позе, хоть раком, потому что он законопослушный гражданин и платит налоги, и ему нет дела ни до борделя со всеми его обитателями, ни до бравой израильской полиции с ее облавами, чтоб все они разом провалились и лопнули.
После того как Шай достал из кармана его висящих на стуле брюк удостоверение личности и проверил его, Витя еще добавил, что он думает об израильской полиции вообще и о государстве Израиль - детально.
- Ладно, опусти руки, - сказал Шай. - Можешь одеться.
Витя обратил внимание, что лицо мизраха заросло многодневной щетиной знак траура.
- А что, - спросил он, - опять моряки бедокурят? Случилось чего?
- Случилось, - ответил тот. - Мы их давно пасем.
- Ты что - похоронил кого-то?
- Да, - сказал полицейский Шай. - Племянника, сына сестры. Единственного.
- Леванон?
- Да.
- Так не берут же единственных! - удивился Витя.
Шай усмехнулся:
- А ты не знаешь, как это бывает, когда приходит твой ребенок, и хватает тебя за горло, и говорит, что ему стыдно перед друзьями, и обещает всю жизнь ногой не ступить в родной дом, если ты не подпишешь эту проклятую бумагу в армию, разрешение... Вот и она подписала, моя сестра... А я теперь говорю: пусть бы он всю жизнь домой не ступил, правильно? Но пусть бы он в других местах ступал, и бегал, и ездил, и баб трахал... - Он подошел к окну, выглянул. - Сколько стоит здесь съем?
- Триста долларов, - сказал Витя, переобувая туфли.
- Дешево...
- А ты думал, я за ради удовольствия бок о бок с блядями работаю?
- Слушай, что я тебе скажу... - ответил Шай со вздохом, - бляди - еще не самое страшное в жизни.
Минут через десять спустился пожилой полицейский и велел идти за ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87