Песни, пляски, читать стихи. В общем, кто на что способен.
– А пахать за нас кто станет!
– После работы за счет личного энтузиазма.
– Добровольные идиоты, значит?
– Но участвовать будем…
Упоров собирался еще что-то сказать, однако с ближних нар склонился к столу Зяма Калаянов, улыбнулся культработнику и спрыгнул на пол. Раскинув руки, он прошелся петухом вокруг гостя, громко объявил сиплым голосом:
– Вальс – чечетка с храпом на животе! Начали!
Куды идешь?! Куды идешь?!
Куды шкандыбаешь?!
В горком – за пайком!
Хиба ж ты не знаешь?!
– В БУРе шесть раз бацал на «бис».
– А без храпа и без слов можно? – спросил Сережа Любимов. – Просто вальс – чечетка в исполнении члена передовой бригады…
– Обворовываете искусство! Весь смак в храпе и народных словах.
– Пиши Калаянова, – распорядился Упоров, – будет бацать без храпа и молча.
– Насилие, – вяло протестовал зэк, – искусство этого не терпит. И музыки нет.
– Музыка найдется, – Ольховский поднял подушку, достал отливающую зеленоватым перламутром губную гармошку. Протер рукавом инструмент и поднес к губам со словами: – Что предпочитаете?
– Водку с балычком. Если все съел сам – валяй «Амурские волны».
– Тра-та-та! Та-та-та-та! Трата-та-та!
Понеслись чуть скрипящие звуки. Калаянов сложил руки за спиной и, закусив кончик языка, отстучал первые такты чечетки. Крутнулся вокруг оси, снова заполнил проигрыш чистыми ритмическими ударами.
– Имея такие ноги, воровать! – Гарик Кламбоцкий перестал штопать дыру на рукаве линялой тельняшки. – Ты должен был плясать в ансамбле Советской Армии.
– Лучше – МВД! А это видел?
Зяма грохнулся на живот и сделал в такт музыке несколько недвусмысленных движений. Вскочил, эффектно закончив номер, упав на колени перед почтальоном и работником культурного фронта.
– Высокий класс! Можно казать в Большом театре.
– Но без храпа, – Убей-Папу умоляюще посмотрел на Дьякова, – скажите ему. За храп с меня голову снимут.
– Скажем, скажем, – пообещал Никанор Евстафьевич, – ты еще бандеровцев запиши в свою бумагу. Что скажешь, Иосиф?
– Заспиваем? – Гнатюк дернул Семченко за рукав исподней рубахи. – Согласный, Грицко?
– Почему не спеть? Эй, самостийники, греби до нас!
Сидайте рядышком.
Украинцы сели в проходе между нар, одаривая друг друга смущенными улыбками, как будто были в гостях у незнакомых хозяев и пытались угадать, что позволено в этом доме, а чего не позволено. Они шептались, перемигивались, подшучивая над простоватым Клюваченко, успевшим переодеться в цветастую косоворотку.
Семченко кашлянул строго и выразительно, сразу глаза певцов вросли в запевалу, признав в нем единственного на данный случай вожака. Грицко хватил таким дерзким вызовом, что у картежников в дальнем углу барака дух захватило:
Ой, во поли тай женцы жнуть!
Хор вторит слаженно, каждый голос полон невыразимо жесткой силы. Все вместе сливаются в тяжелый колокольный звук, стиснутый узкими стенами барака, требующий широты и простора украинских степей, чтобы развернуть свою сжатую силу на все бесконечное пространство родины, чтобы хоть голосом коснуться ее дорогой земли. Успеть прошептать ей на ухо: «Мы едины! В жизни и смерти. Едины!»
А як пид горою, тай пид зеленою
Казаки йдуть!
Глаза певцов видят то, о чем поют, тем еще больше вдохновляясь, и дух замирает у тех, кто слушает плененную песню, и нет никакой возможности освободиться от напряжения, вызванного неусмирённой стихией могучих звуков.
Пропетая в дюжину мужских глоток песня срезалась на самой высокой ноте, словно ей удалось вырваться из тесного барака, а после, одурев от свободы, умчаться в беспредельные пространства Вселенной и на излете устало опуститься на отеческую землю певцов.
Молчаливое удивление слушателей тянулось до тех пор, пока Дьяк не произнес с чувством:
– Это один раз возможно, более не повторится…
– Замечательно получилось, – подпрыгнул Убей-Папу, – записываю. А товарищ Кламбоцкий пусть покажет номерок из своего прошлого репертуара. Согласны?
Кламбоцкий встал и поклонился.
– Так, – потер руки культработник. – Может быть, кто из вас стихи почитает?
– Озорник! – сразу нашелся Зяма, указав на сидящего с полуоткрытым ртом зэка. Тот ответил жалостливой улыбкой обманутого идиота, но не отказался.
– Он мне такие поэмы в камере заделывал! – Зяма прижал руки к груди. – Александр Сергеевич замучается такие сочинять. Жалость до слез берет. Он с виду только придурковатый, на самом-то деле…
– Чьи произведения собираетесь читать, Миловидов?
– Свои. Собственные, то есть, – ответил Озорник, – смущенно опустив в пол глаза, – прям сейчас прочитаю.
– Давайте! – скомандовал Убей-Папу, принялся было писать в своем блокноте с дерматиновой обложкой, но, что-то вспомнив, поднял на зэка вопросительный взгляд…
Озорник прокашлялся, начал читать:
Я кассу взял не из корыстных целей,
Мне просто нужно было её взять.
По Колыме меня ведут теперь метели
И заставляет подлый мент пахать…
– Стоп! Стоп! Стоп! – замахал руками перед носом Озорника культработник. – Нельзя! Цензура не пропустит.
– Почему не пропустит?! – завопил Зяма. – Это же конец света! Главное – бескорыстно, за просто так талант отдает людям! Мы опротестуем! Дай ему в рог, Озорник!
– Зяма, уймись, – сказал Упоров, – может, кто сам что-нибудь предложит. Желательно – без блата.
– Игру разрешено предложить, бугор? – спросил, ковыряя в зубах, Вазелин.
– Но без карт, пожалуйста! – попросил Убей-Папу. – Меня предупредили…
– Ты чо буровишь? Какие карты?! – возмутился Вазелин. – Самая народная, доступная каждому игра.
Из зала приглашаются на сцену две команды по пять человек. Одной команде даешь спичечный коробок и другой – ту же тару. Командуешь – начали! Кто вперед полный вшей наберет, тот и победит. Мы на Линьковом в двадцать минут управлялись. Смех, веселье!
– Вши не пойдут. Руководство против вшей.
– Врешь, блоха конопатая! По глазу вижу – врешь? Начальство поддержит: ловкость у людей развивается и коллективизм.
– На Линьковом вша не чета нашей, – зевнул с потягом Ключик, – энергичная, крупнее местной. По хребту бежит – спина прогибается. Местная для такого мероприятия не годится.
– А вот и годится, если тару уменьшить!
– Зажимают вшивые твои таланты, Вазелинчик, – посетовал одноухий проходчик Пашка Палей, – завистники!
– Кламбоцкий, вы фокус показать хотели! – культработник старается перекричать развеселившихся зэков.
– Потерпи, Сережка, потерпи. Зашью тельник – все увидишь. Тайна черной магии. Исчезновение предметов.
Я – единственный хранитель тайны…
– Можно так записать для конферанса?
– Только так, и не иначе! Скромно, без пошлости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
– А пахать за нас кто станет!
– После работы за счет личного энтузиазма.
– Добровольные идиоты, значит?
– Но участвовать будем…
Упоров собирался еще что-то сказать, однако с ближних нар склонился к столу Зяма Калаянов, улыбнулся культработнику и спрыгнул на пол. Раскинув руки, он прошелся петухом вокруг гостя, громко объявил сиплым голосом:
– Вальс – чечетка с храпом на животе! Начали!
Куды идешь?! Куды идешь?!
Куды шкандыбаешь?!
В горком – за пайком!
Хиба ж ты не знаешь?!
– В БУРе шесть раз бацал на «бис».
– А без храпа и без слов можно? – спросил Сережа Любимов. – Просто вальс – чечетка в исполнении члена передовой бригады…
– Обворовываете искусство! Весь смак в храпе и народных словах.
– Пиши Калаянова, – распорядился Упоров, – будет бацать без храпа и молча.
– Насилие, – вяло протестовал зэк, – искусство этого не терпит. И музыки нет.
– Музыка найдется, – Ольховский поднял подушку, достал отливающую зеленоватым перламутром губную гармошку. Протер рукавом инструмент и поднес к губам со словами: – Что предпочитаете?
– Водку с балычком. Если все съел сам – валяй «Амурские волны».
– Тра-та-та! Та-та-та-та! Трата-та-та!
Понеслись чуть скрипящие звуки. Калаянов сложил руки за спиной и, закусив кончик языка, отстучал первые такты чечетки. Крутнулся вокруг оси, снова заполнил проигрыш чистыми ритмическими ударами.
– Имея такие ноги, воровать! – Гарик Кламбоцкий перестал штопать дыру на рукаве линялой тельняшки. – Ты должен был плясать в ансамбле Советской Армии.
– Лучше – МВД! А это видел?
Зяма грохнулся на живот и сделал в такт музыке несколько недвусмысленных движений. Вскочил, эффектно закончив номер, упав на колени перед почтальоном и работником культурного фронта.
– Высокий класс! Можно казать в Большом театре.
– Но без храпа, – Убей-Папу умоляюще посмотрел на Дьякова, – скажите ему. За храп с меня голову снимут.
– Скажем, скажем, – пообещал Никанор Евстафьевич, – ты еще бандеровцев запиши в свою бумагу. Что скажешь, Иосиф?
– Заспиваем? – Гнатюк дернул Семченко за рукав исподней рубахи. – Согласный, Грицко?
– Почему не спеть? Эй, самостийники, греби до нас!
Сидайте рядышком.
Украинцы сели в проходе между нар, одаривая друг друга смущенными улыбками, как будто были в гостях у незнакомых хозяев и пытались угадать, что позволено в этом доме, а чего не позволено. Они шептались, перемигивались, подшучивая над простоватым Клюваченко, успевшим переодеться в цветастую косоворотку.
Семченко кашлянул строго и выразительно, сразу глаза певцов вросли в запевалу, признав в нем единственного на данный случай вожака. Грицко хватил таким дерзким вызовом, что у картежников в дальнем углу барака дух захватило:
Ой, во поли тай женцы жнуть!
Хор вторит слаженно, каждый голос полон невыразимо жесткой силы. Все вместе сливаются в тяжелый колокольный звук, стиснутый узкими стенами барака, требующий широты и простора украинских степей, чтобы развернуть свою сжатую силу на все бесконечное пространство родины, чтобы хоть голосом коснуться ее дорогой земли. Успеть прошептать ей на ухо: «Мы едины! В жизни и смерти. Едины!»
А як пид горою, тай пид зеленою
Казаки йдуть!
Глаза певцов видят то, о чем поют, тем еще больше вдохновляясь, и дух замирает у тех, кто слушает плененную песню, и нет никакой возможности освободиться от напряжения, вызванного неусмирённой стихией могучих звуков.
Пропетая в дюжину мужских глоток песня срезалась на самой высокой ноте, словно ей удалось вырваться из тесного барака, а после, одурев от свободы, умчаться в беспредельные пространства Вселенной и на излете устало опуститься на отеческую землю певцов.
Молчаливое удивление слушателей тянулось до тех пор, пока Дьяк не произнес с чувством:
– Это один раз возможно, более не повторится…
– Замечательно получилось, – подпрыгнул Убей-Папу, – записываю. А товарищ Кламбоцкий пусть покажет номерок из своего прошлого репертуара. Согласны?
Кламбоцкий встал и поклонился.
– Так, – потер руки культработник. – Может быть, кто из вас стихи почитает?
– Озорник! – сразу нашелся Зяма, указав на сидящего с полуоткрытым ртом зэка. Тот ответил жалостливой улыбкой обманутого идиота, но не отказался.
– Он мне такие поэмы в камере заделывал! – Зяма прижал руки к груди. – Александр Сергеевич замучается такие сочинять. Жалость до слез берет. Он с виду только придурковатый, на самом-то деле…
– Чьи произведения собираетесь читать, Миловидов?
– Свои. Собственные, то есть, – ответил Озорник, – смущенно опустив в пол глаза, – прям сейчас прочитаю.
– Давайте! – скомандовал Убей-Папу, принялся было писать в своем блокноте с дерматиновой обложкой, но, что-то вспомнив, поднял на зэка вопросительный взгляд…
Озорник прокашлялся, начал читать:
Я кассу взял не из корыстных целей,
Мне просто нужно было её взять.
По Колыме меня ведут теперь метели
И заставляет подлый мент пахать…
– Стоп! Стоп! Стоп! – замахал руками перед носом Озорника культработник. – Нельзя! Цензура не пропустит.
– Почему не пропустит?! – завопил Зяма. – Это же конец света! Главное – бескорыстно, за просто так талант отдает людям! Мы опротестуем! Дай ему в рог, Озорник!
– Зяма, уймись, – сказал Упоров, – может, кто сам что-нибудь предложит. Желательно – без блата.
– Игру разрешено предложить, бугор? – спросил, ковыряя в зубах, Вазелин.
– Но без карт, пожалуйста! – попросил Убей-Папу. – Меня предупредили…
– Ты чо буровишь? Какие карты?! – возмутился Вазелин. – Самая народная, доступная каждому игра.
Из зала приглашаются на сцену две команды по пять человек. Одной команде даешь спичечный коробок и другой – ту же тару. Командуешь – начали! Кто вперед полный вшей наберет, тот и победит. Мы на Линьковом в двадцать минут управлялись. Смех, веселье!
– Вши не пойдут. Руководство против вшей.
– Врешь, блоха конопатая! По глазу вижу – врешь? Начальство поддержит: ловкость у людей развивается и коллективизм.
– На Линьковом вша не чета нашей, – зевнул с потягом Ключик, – энергичная, крупнее местной. По хребту бежит – спина прогибается. Местная для такого мероприятия не годится.
– А вот и годится, если тару уменьшить!
– Зажимают вшивые твои таланты, Вазелинчик, – посетовал одноухий проходчик Пашка Палей, – завистники!
– Кламбоцкий, вы фокус показать хотели! – культработник старается перекричать развеселившихся зэков.
– Потерпи, Сережка, потерпи. Зашью тельник – все увидишь. Тайна черной магии. Исчезновение предметов.
Я – единственный хранитель тайны…
– Можно так записать для конферанса?
– Только так, и не иначе! Скромно, без пошлости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125