Внутри будто варят металл; раскаленный, он переливается но кишкам, отчего они становятся обжигающе тяжелыми. «Их надо залить водой! Надо залить!» На этом нестерпимом желании зэк выдавил из себя единственное слово:
– Пи-и-и-ть…
– Помочите ему губы, Лена. Только губы.
Жар стал еще более нестерпим, а вода на губах – как предчувствие близкой реки, до которой ему не дотянуться. Это и не жизнь и не смерть, он – между ними в пламени пылающего духа…
…На шестой день Вадим понял, что сгниет, что просто ворует время для продолжения страданий, и ему никогда не выпутаться из этой вонючей боли. Он видел, как санитары зажимают носы, проходя мимо его конки, и тогда он сам начинал чувствовать приторно смердящий запах гнилого мяса. Только девчонка, та самая дочь белогвардейского генерала, за которую они с Очаевым затеяли драку в тюремной бане, продолжала делать перевязки, улыбаться сквозь прозрачные слезы. Упоров лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к никудышной жизни собственных внутренностей. Время казалось таким безнадежным и подходящим для забытья, из которого не будет возврата…
Маленький горбач с квадратной головой, вросшей в прямые костлявые плечи, приподнял простыню, пропитанную гноем, и, тут же уронив ее, спросил у заплаканной сестры:
– Чем может быть полезен вашему несчастью доктор Зак, красавица?
– Мне? – Елена Донскова концом косынки промокнула слезы. – Мне не нужна ваша помощь, доктор, речь идет вот об этом человеке. Понимаете…
– Понимаю, – грустно перебил ее горбун, – вам он очень дорог. Я это вижу, Леночка. Но, увы, он уйдет не в свой день…
Доктор вздохнул еще раз и еще раз приподнял над больным простыню:
– Сильное сердце. Все будет мучительно долго…
Бешеный лай собак, каким они обычно встречают этап, разбудил всю зону.
– Кто-то бежать надумал, – зевнул зэк, у которого в Афинах была богатая тетка с вызывающе нескромным именем Глория.
– С Крученого только за пулей бегать, – возразил лишившийся правой ноги зэк. – Верно говорю, Вадим.
Упоров промолчал, прикидываясь спящим.
– Значит, этап пришел, – не унимался грек.
– Вроде бы иностранец, а глупее русского. Ночь! Какие этапы?!
– Все-то ты знаешь, тебе бы Хрущевым работать.
– Посидишь с мое…
– Мне своего хватает: начать да кончить…
– То-то я смотрю: не успел в зону явиться, сразу в больничку устроился. Косишь!
Грек смешался, косо взглянув в сторону Упорова, ответил угрожающе тихо:
– Ты что, больше доктора волокешь?
…Собаки лают без передышки, нагнетая тревогу яростью охрипших голосов. Он все-таки уснул. Неожиданно для себя. Вроде бы ждал, чем ответит безногий, и вдруг провалился в теплое вязкое болото сна. Когда открыл глаза, увидел над собой взволнованное лицо медицинской сестры Донсковой.
Она говорит срывающимся на шепот голосом:
– Спецэтап. Очень серьезно.
Вадим перестает ей улыбаться. Сна – нет. Есть страх, прогнавший болотистое тепло вместе с забытыми сновидениями. Он закрывает глаза, чтобы пересилить себя, и задает вопрос уже нормальным голосом:
– У вас есть предложение?
– У меня есть скальпель, на тот случай…
– Знаю. Спасибо, Лена. Держись от меня подальше.
Что тут объяснять?!
Зэк постепенно расставался со снисхождением к себе, и будущее становилось понятным, как необходимая, жестокая работа.
Сестра еще не покинула палату, а грек приподнялся и спросил:
– Что тебе доложили, гражданин начальник?
– Сучий этап. Все педагоги со стажем, и трюмиловки не избежать.
– Во как повернулося, – прокашлялся одноногий. – До нас добрались…
В конце коридора хлопнула входная дверь, по стонущим доскам загрохотали тяжелые шаги. Упоров сунул руку под подушку, нащупал ручку большого хирургического скальпеля, еще подумал о сестре с холодной нежностью, как думал в побеге о погибшем товарище.
– Прошу соблюдать тишину, – голос Лены просительно вежлив.
Четверо зэков внесли окровавленное тело. Ноги раненого волочатся по доскам, оставляя темный след.
– Заратиади, – попросила грека сестра. – Уступите свое место.
– Почему я? Самый небритый, что ли?!
– Остальные – после операции…
– Иди ко мне, Борис.
– С тобой опасно. Лучше к безногому: места больше. Подвинься, футболист.
И опять в воздухе плавает запах крови, легкий, но удивительное дело – он перебивает все более сильное и гнилое. Он – над всем. Очистительно живой, волнующий, как утренняя прохлада на помойке.
Раненого положили со всей возможной осторожностью, точно он приходился близким родственником каждому из четырех носильщиков. А потом тот, кто стоял к Упорову спиной, повернулся и сказал:
– Здравствуй, Вадим! Видишь, как нас…
То был Федор Опенкин. Левая щека Федора вздулась, рукав телогрейки наискось располосован бритвой, глаза проданной хозяином собаки смотрят с грустной улыбкой.
– Здравствуй, Федор! – ответил Упоров. – Кого принес?
– Николая Александровича. Ну, артиста. Нешто не признал?! Воров суки режут, Вадик. Как скот. Отречения не просят, режут, и все тебе тут.
– Николай Александрович жив? – Упоров не хотел знать о воровских проблемах: у него были своп не лучше.
– Не жилец, это точно. Сонного по хребту Секач топором отоварил. Суки – они и есть суки.
Из распахнутой настежь двери дежурного врача раздался голос сестры:
– Нет, Гера Яновна. Я не успела его осмотреть. Охрану сняли. Доктор Зак трезвый. Скоро придет. Понятно: отправить посторонних, прогреть операционную. Будет лучше, если вы вызовете охрану. Извините.
Звякнула трубка телефона. Сестра вошла в палату, сказала, обращаясь к тем, кто принес Очаева:
– Вам надо уходить, ребята. Приказ. Идите. Я закрою дверь.
Каштанка подмигнул Упорову, стараясь держаться небрежно:
– Прощай, Вадим! Вряд ли свидимся.
– Прощай, Федор! Надеюсь, ты мне не завидуешь?
– Да нет. Я тебя просто уважаю, хоть ты и не вор…
Зэки пошли ленивой, шаркающей походкой бывалых людей, не выдавая своих переживаний. Они уже были за дверью барака, когда дежурная сестра, спохватившись, отбросила деревянный засов и крикнула:
– Федор! Федор!
Опенкин шагнул на свет, не убирая руки из кармана телогрейки, спросил неестественно громко:
– Ну, я – Федор! Чо кричишь?!
– Вы должны остаться, Вадим сказал – вас могут там убить.
– Да ладно! Какая разница… – ему было неловко перед женщиной.
– Вернитесь, Федор!
– Вали сюда! Они тебя-то обязательно грохнут! – Упоров стоял за спиной Донсковой, запахнувшись в серый больничный халат.
Опенкин по-кошачьи застенчиво крутнул головой, нехотя вошел, бормоча под нос что-то о напрасных хлопотах и неприятностях сестрицы за его трижды отпетую, никому не нужную душу, которой он ничуть не дорожит.
– Посидите до утра в кладовке, – быстро опередила его Лена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125