Ольховский, должно быть, не расслышал, говорил о своем:
– Никанор Евстафьевич очень плохо отозвался о тех бестолковых исполнителях. Но больше всего обиделся на отца Кирилла. Он так кричал!
Ян Салич положил на хрящеватые уши ладони, закрыл глаза, зубы его слегка клацнули, подчеркивая пережитый ужас.
– Дьяков выхватил топор. Вначале хотел сам, но почему-то передумал, приказал привести приговор в исполнение Соломону Марковичу. Представляете?!
– Дьяк всегда – при голове, – мрачно объяснил Граматчиков.
– Не знаю! Не знаю! Волков потерял лицо. Так и стоял – безликий, с топором в руке. Двое держали отца Кирилла. Кажется, он даже не сопротивлялся…
Ян Салич убрал глаза от стола и поглядел в окно, двигая рыжими бровями.
– …Сейчас мне уже не кажется. Отец Кирилл отвернулся, чтобы не смущать Соломона Марковича. А я думал…
– Вы бы не отвлекались, Ян Салич.
– …И я подумал, – повторил порозовевший Ольховский. – Я понял – каким образом страдания одного спасают других. Христос умер за неблагодарную толпу, а воскрес за весь род человеческий…
– Это дела Небесные…
…Вечные ценности не создаются: они – дарованы. Соломон Маркович, поверьте, стоял в решительном сопротивлении злодейству. Только ножи тех двух и бешенство Никанора Евстафьевича помогли ему одолеть себя…
– Отрубил?!
– «Три перста! – кричал расстроенный бегством Барончика Никанор Евстафьевич. – Три перста руби! Чтоб всю жизнь двумя крестился!» Соломон Маркович сделал все, как заказывали. Топор был острый. Он там и торчит. Пальцы увезли в больницу…
– Куда сам-то Голос подевался?
– Их увезли вместе. Сердце… Нет, он живой. Такое просто трудно пережить без потерь. Невозможно! Безумный выбор! И как судить…
Ольховский замолчал на полуслове, другим тоже не нашлось что сказать. Потом возникшей тишины коснулось топанье за дверью теплушки. Майор Серякин спросил с порога:
– Как же так, Вадим? Ну, как ты мог этому краху топор доверить?!
Бригадир догадался скорее по доброжелательности тона, нежели по словам – пострадавший сказал то, что надо всем. Не следовало сомневаться… Наверное, отец Кирилл извинялся за свою неловкость: в его натуре.
Такое разящее добро, после которого чувствуешь себя мелким негодяем. И Соломончик рядом с ним не менжанулся…
Упоров поднялся с лавки, настроение менялось, и он уже играл с прежней легкостью и в прежние игры:
– С людьми у меня туго, Олег Степанович. Пришлось «гвардейцев» кинуть в бой.
Серякин запросто взял из лежащей на столе пачки «Севера» папиросу.
– А что Барончик на вахту рванул? Кум ему мозги полощет. На чем этот прохвост прокололся?
Майор прикурил от протянутой Ольховским спички и, пустив в потолок дым, добавил озабоченно:
– Вы же мероприятие сорвать можете, мужики. Новый замполит к вам собирается. Помнит тебя, Важа Спиридонович.
– И я его не забыл…
«Мероприятие живет! – на душе потеплело. – Партия его поддерживает. Да здравствует партия! Какой бы дурной и бесчестной она ни была – да здравствует партия!»
Мысль пугала и радовала. Дьяк, которого полчаса назад был готов зарубить киркой, должен жить, чтобы побыстрей разобраться с Барончиком. Лишь бы кум не расколол эту устрицу.
И все-таки за оживающей надеждой стояла угрюмая мертвенность. Он старался ее не замечать. Хотелось видеть только день, не думая о ночи. Промелькнул призрак с фальшивым лицом, улыбнулся фальшивой улыбкой. Прошел сквозь всех, нигде не задерживаясь.
Он только вскользь, про себя отметил, как серо-дымчатая плоть пришельца медленно набирает розовый цвет – начало чьей-то смерти. Но даже этот розовый мудило не мог отвлечь бугра от земных дел.
– Пусть Селиван сам отвечает за себя. Я его выгоню из бригады.
– За каждым ёрой не уследишь, – согласился Серякин. – Ты хоть знаешь, на чем он мог рога замочить?
– Да, такая воровайка сама себя обманет!
– Ясно. Просьбы есть?
– Есть, гражданин начальник, – Евлампий Граматчиков впервые за долгие годы каторги уважительно обращался к чекисту: – Можно ли нас с заключенным Упоровым посетить в больнице…
– Валяйте, – не дослушал заключенного просиявший майор. – Совпадение какое: хотел вас о том просить. Я распоряжусь…
Он еще говорит о чем-то, так внезапно случившемся, выясняет с бригадиром подробности. Фунт не слышит, смотрит на говорящего со строгим вниманием, думая о своем: странный человек этот Серякин, наивно убежденный – тюрьма может образумить человека и тот начнет другую жизнь. Он всегда словно в ожидании этого события, которое вот-вот должно произойти. Наверное, у него была хорошая бабушка. Серякин вырос на сказках. Многие зэки над ним втихаря смеются.
Фунту он нравится… хоть и мент.
…И здесь распорядилось время. Гера Яновна Гершензон уже не была той надменной и строгой Эльзой Кох, какой ее помнил Вадим. Только неизменная папироса во рту торчала так же вызывающе прямо.
– Черт возьми! – сказала она вместо «здравствуйте» и обаятельно улыбнулась. – Не надеялась, что вы выживете, Упоров.
– Я вас огорчил?
– Ну, что вы?! Временами даже ощущала себя соучастницей и, признаюсь, слегка гордилась. Вам как-то удавалось выживать без подлостей. Возможно, не всё знаю…
– Не всё, – спокойно подтвердил зэк.
Тонкие губы начальника медицинской части дрогнули, на этот раз улыбка оказалась не столь симпатичной, будто она польстила собственной догадливости.
– Тогда скажу так: другие предпочитали подлость чаще вас. Не ухмыляйтесь, Упоров, я по-прежнему считаю вас обыкновенным уголовником. А этот ваш, ну, в общем, приятный человек, лежит в подсобке. Не ахти как, зато отдельная палата. Пойдемте, Фартовый!
И она засмеялась приятным молодым смехом.
…Зэк еще не знал, что многое пережитое здесь когда-то повторится через несколько секунд: от слепой ярости до благодатного прозрения. Лишь срок его переживания будет отпущен другой.
– Здесь, – сказала главный врач, остановившись у той самой низкой двери без номера, из которой много лет назад возник Федор Опенкин в расписной рубахе, с бесшабашным взглядом человека, явившегося за собственной смертью. Упоров оборвал воспоминания в тот момент, когда Гершензон сказала:
– Прощай, Фартовый!
– Прощаться не время, Гера Яновна. Надеюсь посетить вас с искренней благодарностью за все, что вы для меня сделали. До свидания!
Граматчиков уже стоял на пороге кладовой, и по тому, как наливалась кровью покалеченная шея, Вадим догадался – предстоит увидеть нечто небывалое, может быть, даже трагическое. И невольно сжался.
…Крохотная комнатушка без окон была освещена лампочкой, висевшей над единственной койкой под серым сукном одеяла. Отец Кирилл сидел лицом к двери, глаза закрыты терзающей его болью, левая рука лежала на склоненной голове Никанора Евстафьевича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125