Голову потерял человек.
– Не только голову, – криво ухмыльнулся Вазелин, – он еще раньше расстался с невинностью…
Упоров видел это жалкое зрелище… После двенадцати лет Колымских лагерей освобождали парторга оборонного предприятия Дурасова. Невиновность доказали те, кто в свое время доказал виновность. Нынче оп седой, беззубый, целует чудом сохранившийся партийный билет.
Благодарит, присягает на верность собственных палачей.
Ползучее существо! Очистки на помойке жрал, за черствую пайку звери тебя в сушилке пользовали. Неделя до свободы оставалась, не смог унять развивавшуюся похоть – случился с Тушманом, а он, все знают, сифилис не долечил. И уходит товарищ Дурасов на волю без зубов, но с верой в партию, да еще с такой болезнью из царского прошлого.
Благодать нисходит на смиренных…
Только бы вырваться! Все останется здесь – продолжать жить кошмарной жизнью разлагающегося трупа: строить коммунизм, блатовать, воровать, предавать, наполнять партийностью литературу и искусство, соединяя в несчастном, донельзя порабощенном человеке низкую подлость с высокой гордостью пустого звука – «советский»! Живите так… Только без меня. Даже погибая, они не увидят своего ничтожества. И пусть! Это не твое. Завтра ты женишься на девушке, которую любишь. Тебе потребуется большая трезвость расчета, потому что рядом с чистым, искренним чувством будет стоять другое, у него нет названия. Это чувство зверя, желающего выжить, сохранить себя и свою любовь любой ценой. Тебе надлежит быть совершенным в преданности тому, во что душа твоя не верит, более того – презирает, бессильная что-либо изменить…
Скачущие мысли Упорова прервал поздно возвратившийся из штаба Соломон Маркович Волков. Голос устало забрался на нары, затих сгорбившись, как старый гриф, ожидающий восхода солнца.
– Банда перестроилась, – наконец произнес он, не замечая нетерпения Упорова. – Раньше партия только командовала: «Пли!». Сегодня она перевоспитывает преступников, реабилитирует одичавших в лагере ученых, писателей, художников, политиков и требует перевыполнения плана по добыче золота. Рогожин, после того, как вы его нарисовали…
– Барончик рисовал Рогожина, – поправил Голоса бригадир.
– Какая разница?! Словно с ума сошел: носится с нами, как свинья с куском мыла, а у людей зависть образуется. Люди-то советские, у них другого чувства родиться не может.
– Рогожина надо простить, – Упоров с трудом скрывал внутреннее довольство. – Он был зачат по недоразумению, в период нэпа, и хочет себя реабилитировать добрыми делами…
– Бросьте вы! У него хорошее пролетарское происхождение. Почти олигофрен! Тут придраться не к чему.
В голову парторга закралась мысль: создать в зоне бригады по аналогии с движением коммунистических коллективов на свободе. Дурак!
– Вы ему об этом, надеюсь, сказали?
– Он такой мнительный, что может принять за оскорбление. Мне стало не до шуток, когда майор поведал о том, что он намерен собрать бригадиров Крученого, заставить их следовать нашему примеру. Заставить! По – другому не умеем…
– Они развяжут «метлы» и такое ему наговорят!
– Вы как думали?! Парторг стал не в меру деятелен. Переборщили вы с этим самым партхудожником, Вадим Сергеич. Бугры соберутся завтра в кочегарке, чтобы обсудить совместные действия против нас.
Упоров присвистнул.
– Вот так новость! Вы славно поработали, Соломон Маркович.
– Туда должен сходить Никанор Евстафьевич.
Дьяков сможет повлиять на них своим авторитетом.
– В бригадах половина сук. Другие, после того как воров начали трюмить, колеблются…
– Выходит…
– Выходит, как и заходит! Нам нет надобности ставить его в известность. Туда пойду я.
– Мне кажется, – Соломон Маркович хитро прищурил луповатый глаз, – разговор необходимо перевести из взаимных упреков в просительный, товарищеский диалог. Мы, мол, открываем самый короткий путь на волю и ждем от вас…
– Все – по ситуации. Ну, а главный вопрос?
Голос вздохнул, помолчал, однако недолго содержал себя в строгости. Улыбнулся, постучал по дереву, прежде чем сказать:
– Они уже подготовили документы на всех, кто подошел по сроку. Мероприятие есть мероприятие! Возможно, в ближайшее время вам предстоит личная встреча с секретарем райкома партии.
– Я этого не переживу! А если все-таки переживу, то непременно убегу с тобой в Америку! Зачем я ему нужен?
– В нас действует партийное сознание. Партийный закон, зарплата, судьба, семья, школа, проститутки, церковные иерархи. В партии заложен преступный смысл извращенного развития государства.
На лице Соломона Марковича выказалась низкая потребность мщения, он даже слегка скрипнул зубами, чтобы убедить в своих чувствах бригадира, и продолжил более миролюбиво:
– Когда-нибудь они взорвут сами себя. Не знаю только: радоваться тому или плакать…
– Радоваться! – категорически посоветовал Упоров. – Сегодня надо радоваться и всячески поддерживать их тупиковое направление. Завтра нас с вами в этой стране не будет. Порядок подмены ценностей сохранится в России до конца столетия. Вы доживете до конца столетия?
– Не знаю. Сомневаюсь… Откуда такая точность в прогнозах?
– Я бы не дал этим козлам даже года. Но раз уж они не поскупились и дали мне двадцать пять, пусть живут, простите, догнивают до конца столетия. Что с Морабели?
– Загадка… – Волков все изобразил на лице. – Ему почему-то не хочется с вами расставаться. Полковник может стать основной проблемой лично для вас.
Вадим задумался, не спуская с Соломона Марковича отсутствующего взгляда. Он, конечно, не испытывал благодарности к начальнику отдела по борьбе с бандитизмом за настоящий к себе интерес, но в этом предугадывалась и надежда. Пока что сомнительная, зыбкая, однако все-таки присутствовала.
– Важа Спиридонович уже стал парторгом?
– Еще нет. Предстоит беседа в Главном управлении и ЦК. Говорят, он очень хочет. Ну, просто – очень!
– Кто не хочет стать парторгом?! Ни за что не отвечаешь, за все спрашиваешь.
Упоров с искренней нежностью погладил по голове Соломона Марковича, как цыган – конокрад гладит надежную лошадь:
– Соломончик, друг мой некрещеный, вы – большая умница. Вам бы шпионом работать где-нибудь на Гавайских островах. Надеюсь, инстинкт самосохранения подсказывает – Никанора Евстафьевича не стоит перегружать излишней информацией?
– Он мне подсказывает, – подтвердил догадку бригадира Голос. – У гражданина Дьякова развит индивидуальный творческий эгоизм и, кажется, наш уважаемый…
– Короче! – напрягся Упоров.
– Короче нельзя. Я не знаю, что он успел натворить, но майор Рогожин при его имени неловко морщился.
– Обыкновенная профессиональная зависть? – немного успокоился Упоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
– Не только голову, – криво ухмыльнулся Вазелин, – он еще раньше расстался с невинностью…
Упоров видел это жалкое зрелище… После двенадцати лет Колымских лагерей освобождали парторга оборонного предприятия Дурасова. Невиновность доказали те, кто в свое время доказал виновность. Нынче оп седой, беззубый, целует чудом сохранившийся партийный билет.
Благодарит, присягает на верность собственных палачей.
Ползучее существо! Очистки на помойке жрал, за черствую пайку звери тебя в сушилке пользовали. Неделя до свободы оставалась, не смог унять развивавшуюся похоть – случился с Тушманом, а он, все знают, сифилис не долечил. И уходит товарищ Дурасов на волю без зубов, но с верой в партию, да еще с такой болезнью из царского прошлого.
Благодать нисходит на смиренных…
Только бы вырваться! Все останется здесь – продолжать жить кошмарной жизнью разлагающегося трупа: строить коммунизм, блатовать, воровать, предавать, наполнять партийностью литературу и искусство, соединяя в несчастном, донельзя порабощенном человеке низкую подлость с высокой гордостью пустого звука – «советский»! Живите так… Только без меня. Даже погибая, они не увидят своего ничтожества. И пусть! Это не твое. Завтра ты женишься на девушке, которую любишь. Тебе потребуется большая трезвость расчета, потому что рядом с чистым, искренним чувством будет стоять другое, у него нет названия. Это чувство зверя, желающего выжить, сохранить себя и свою любовь любой ценой. Тебе надлежит быть совершенным в преданности тому, во что душа твоя не верит, более того – презирает, бессильная что-либо изменить…
Скачущие мысли Упорова прервал поздно возвратившийся из штаба Соломон Маркович Волков. Голос устало забрался на нары, затих сгорбившись, как старый гриф, ожидающий восхода солнца.
– Банда перестроилась, – наконец произнес он, не замечая нетерпения Упорова. – Раньше партия только командовала: «Пли!». Сегодня она перевоспитывает преступников, реабилитирует одичавших в лагере ученых, писателей, художников, политиков и требует перевыполнения плана по добыче золота. Рогожин, после того, как вы его нарисовали…
– Барончик рисовал Рогожина, – поправил Голоса бригадир.
– Какая разница?! Словно с ума сошел: носится с нами, как свинья с куском мыла, а у людей зависть образуется. Люди-то советские, у них другого чувства родиться не может.
– Рогожина надо простить, – Упоров с трудом скрывал внутреннее довольство. – Он был зачат по недоразумению, в период нэпа, и хочет себя реабилитировать добрыми делами…
– Бросьте вы! У него хорошее пролетарское происхождение. Почти олигофрен! Тут придраться не к чему.
В голову парторга закралась мысль: создать в зоне бригады по аналогии с движением коммунистических коллективов на свободе. Дурак!
– Вы ему об этом, надеюсь, сказали?
– Он такой мнительный, что может принять за оскорбление. Мне стало не до шуток, когда майор поведал о том, что он намерен собрать бригадиров Крученого, заставить их следовать нашему примеру. Заставить! По – другому не умеем…
– Они развяжут «метлы» и такое ему наговорят!
– Вы как думали?! Парторг стал не в меру деятелен. Переборщили вы с этим самым партхудожником, Вадим Сергеич. Бугры соберутся завтра в кочегарке, чтобы обсудить совместные действия против нас.
Упоров присвистнул.
– Вот так новость! Вы славно поработали, Соломон Маркович.
– Туда должен сходить Никанор Евстафьевич.
Дьяков сможет повлиять на них своим авторитетом.
– В бригадах половина сук. Другие, после того как воров начали трюмить, колеблются…
– Выходит…
– Выходит, как и заходит! Нам нет надобности ставить его в известность. Туда пойду я.
– Мне кажется, – Соломон Маркович хитро прищурил луповатый глаз, – разговор необходимо перевести из взаимных упреков в просительный, товарищеский диалог. Мы, мол, открываем самый короткий путь на волю и ждем от вас…
– Все – по ситуации. Ну, а главный вопрос?
Голос вздохнул, помолчал, однако недолго содержал себя в строгости. Улыбнулся, постучал по дереву, прежде чем сказать:
– Они уже подготовили документы на всех, кто подошел по сроку. Мероприятие есть мероприятие! Возможно, в ближайшее время вам предстоит личная встреча с секретарем райкома партии.
– Я этого не переживу! А если все-таки переживу, то непременно убегу с тобой в Америку! Зачем я ему нужен?
– В нас действует партийное сознание. Партийный закон, зарплата, судьба, семья, школа, проститутки, церковные иерархи. В партии заложен преступный смысл извращенного развития государства.
На лице Соломона Марковича выказалась низкая потребность мщения, он даже слегка скрипнул зубами, чтобы убедить в своих чувствах бригадира, и продолжил более миролюбиво:
– Когда-нибудь они взорвут сами себя. Не знаю только: радоваться тому или плакать…
– Радоваться! – категорически посоветовал Упоров. – Сегодня надо радоваться и всячески поддерживать их тупиковое направление. Завтра нас с вами в этой стране не будет. Порядок подмены ценностей сохранится в России до конца столетия. Вы доживете до конца столетия?
– Не знаю. Сомневаюсь… Откуда такая точность в прогнозах?
– Я бы не дал этим козлам даже года. Но раз уж они не поскупились и дали мне двадцать пять, пусть живут, простите, догнивают до конца столетия. Что с Морабели?
– Загадка… – Волков все изобразил на лице. – Ему почему-то не хочется с вами расставаться. Полковник может стать основной проблемой лично для вас.
Вадим задумался, не спуская с Соломона Марковича отсутствующего взгляда. Он, конечно, не испытывал благодарности к начальнику отдела по борьбе с бандитизмом за настоящий к себе интерес, но в этом предугадывалась и надежда. Пока что сомнительная, зыбкая, однако все-таки присутствовала.
– Важа Спиридонович уже стал парторгом?
– Еще нет. Предстоит беседа в Главном управлении и ЦК. Говорят, он очень хочет. Ну, просто – очень!
– Кто не хочет стать парторгом?! Ни за что не отвечаешь, за все спрашиваешь.
Упоров с искренней нежностью погладил по голове Соломона Марковича, как цыган – конокрад гладит надежную лошадь:
– Соломончик, друг мой некрещеный, вы – большая умница. Вам бы шпионом работать где-нибудь на Гавайских островах. Надеюсь, инстинкт самосохранения подсказывает – Никанора Евстафьевича не стоит перегружать излишней информацией?
– Он мне подсказывает, – подтвердил догадку бригадира Голос. – У гражданина Дьякова развит индивидуальный творческий эгоизм и, кажется, наш уважаемый…
– Короче! – напрягся Упоров.
– Короче нельзя. Я не знаю, что он успел натворить, но майор Рогожин при его имени неловко морщился.
– Обыкновенная профессиональная зависть? – немного успокоился Упоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125