– Думаете, их это остановит?
Объявившийся на пороге кладовки в цветастой ситцевой рубахе Федор Опенкин располагал несколькими мгновениями. И все они, вор это знал, были последними мгновениями его земной жизни. Рука успела описать резкую дугу. Всегда готовый к неожиданностям Зоха не сумел преградить путь брошенному ножу. Возможно, нож бросила сама судьба. Она не промахнется.
Точно поймавший крапиву ребенок, плаксиво ойкнул Салавар, здоровый румянец потек с доброго крестьянского лица, меняющая его синюшная бледность подчеркнула яркость еще хранящих светлую улыбку губ.
– Хозяин, – прошептал Зоха.
Ерофей Ильич стоял с расширенными глазами, силясь объясниться то ли сам с собою, то ли с тем, кого только что разглядел. Перехвативший горло спазм, торчащий из груди нож – все было так некстати. Слово, нужное и трепетное, пощекотало кончик языка и скончалось…
Все остальное было грубой прозой. Скрипнули начищенные проворными шерстянками голяшки хромовых прохорей, опали веки, Ерофей Ильич торчмя грохнулся головой в пол и отдал Богу сучью свою душу.
Упоров успел подумать о бордовом призраке, который так запросто соединился с главной сукой Страны Советов. Он ждал – сейчас они разлучатся, и все увидят… Сейчас. Квартирант, должно быть, смылся раньше.
У них свои правила, не угадаешь. А лучше бы о том совсем не думать… ведь скоро случится новая смерть.
Упоров перевел взгляд на величественно спокойного Опенкина. Даже когда к нему кинулись с обнаженными ножами очнувшиеся телохранители. Федор не изменился в лице.
Резкий звук выстрела отрезвил всех. Каштанку отбросило к стене. Он осторожно, словно боясь расплескать что-то драгоценное, опустился на пол, прижимая ладонь к простреленному сердцу.
– Вон! – кричала взбешенная Гера Яновна, указывая дымящимся стволом браунинга на дверь. – Иначе останетесь рядом с этими подонками.
Зоха громко, как тормозящий поезд, заскрипел зубами, плюнул в лицо вору, наклонился над Салаваром.
Мягко поднял «хозяина» на руки и, уже вступив в волчью темноту ночи, негромко сказал:
– Это отсрочка, Фартовый! Запомни – отсрочка!
Остальные, спрятав в рукава ножи, пошли следом серой безликой цепочкой, вдруг утратив нахальную кровожадность.
– Дайте прикурить! – Гера Яновна спрятала пистолет в карман халата, глубоко затянулась табачным дымом. – Вы, Игорь Семенович, составьте текст телеграммы родителям Николая Александровича. Жена от него отказалась, и дети, кажется, тоже…
Она еще что-то говорила сама себе, уже беззвучно шевеля губами, но телефонный звонок отвлек ее от внутреннего разговора.
– Хотите его раздеть? – кивнув на застреленного вора, спросил у Упорова доктор Зак.
– Что ты сказал, падла гнутая?! – психанул Упоров, поймав доктора за грудки.
– Я же от души! – перегнулся Игорь Семенович. – Все так делают…
– Оставьте его, Вадим, – сестра мягко разжала пальцы. – Он несчастный человек. Вы же не будете обижать несчастных? И не злоупотребляйте терпением Геры Яновны.
Из кабинета отрывисто звучал голос начальника медицинской службы.
– Заключенного Очаева зарубили топором. Да, его должны были освободить в начале июля со снятием судимости. Печально? Преступно! Подло, товарищ полковник! Вся ответственность лежит на подполковнике Оскоцком. По его распоряжению была снята охрана. Стреляла! Что мне оставалось делать?! Да я и не боюсь.
– Так-то! – подмигнула Упорову Лена. – Мы снова – на коне. Нам лучше не попадаться. Шагайте подобру-поздорову в палату.
– Зачем она убила Федора?
Сестра задумалась, ответила с прозрачной определенностью соучастницы:
– Ради меньшей крови. Я так думаю, да сами видели…
Он кивнул и пошел в палату, не замечая настороженных взглядов из-под вытертых одеял. Сунул под подушку согревшийся в ладони скальпель, лег прямо в халате. Федор, объявившийся такой яркой неожиданностью на пороге кладовой, был все еще необъясним.
Может быть, даже не сам Федор, а этот горящий на зеленом поле рубахи, поразивший натуральной свежестью голубой цветочек; цветы в такой мрачный момент человеческой трагедии с кровью и бордовыми призраками…
Косой, тяжелый дождь бил в дребезжащее стекло, временами переходя в ливень со снегом. Потом ударила пулеметная очередь, и посеченные дождем лучи прожекторов забегали по зоне.
– Вроде бы мужики очнулись, – предположил безногий. – Началась потеха!
Четверо зэков из дизентерийной палаты вынесли Очаева.
– Куда гражданина артиста покласть? – спросил тот, кто был выше всех, а потому и главный.
– Вон моя койка свободная, – указал на свое место грек. – Осторожно, давай помогу.
Очаев был в сознании. Он здоровался с каждым в отдельности тихим, все еще сочным голосом, Упорова выделил особо:
– Как приятно: вы – живой!
– Обязательно выздоравливайте! – сказал один из дизентерийных зэков, хотел было пожать ему руку, но под строгим взглядом грека передумал.
– Тает свеча моя, тает… – простонал Очаев. – Мыслится мне, господа арестанты, сегодня же умру…
Грек сделал попытку возразить, однако подметивший его желание артист продолжал, уже не играя:
– Не надо меня успокаивать. Я готов. Просил Геру Яновну позвать отца Кирилла. Вы же помните его, Вадим? Все пошло иначе… Знаете, что бы сказал по этому поводу мой друг Осип Абдулов? Осип бы сказал… Рука снимает шляпу с большими полями, взгляд затуманен грустью с едва заметной слезой: «Он умер в ночь большого мяса!» Я не договорил об отце Кирилле…
Артист подождал, пока ему сделают укол, и благодарно кивнул Лене.
– Хотел его спросить: позволит ли Господь мне, грешному, встретиться со своими палачами?
– Один уже вас ожидает, Николай Александрович.
– Сталин?
– Салаваров. Он убит два часа тому назад.
– Да-а-а! Какая свирепая режиссура! Господь являет волю Свою в таком гениальном спектакле! А ведь полжизни кричал с подмостков великих театров бедной России: «Нет Его! Обман! Мракобесие!»… Бессонными ночами видел: идет среди вызревших хлебов в чистой, льняной рубахе. Босы ноги следов не оставляют. В душу просился, приюта искал! Если впустишь, думаю, не бывать тебе народным артистом, Николай Александрович. Народ-то наш разуверившийся, пьяный да продажным! Ссученный большевиками!
– Тише, тише, миленький, – Елена Донскова присела на край постели. – Впустил же все-таки, о чем теперь горевать? Теперь Он вас не покинет. Ушла гордость, Господь явился…
Николай Александрович пытливо смотрел на Лену г1етвердым взором посоловевших от морфия глаз. Живое, светлое любопытство его было как бы последней оглядкой из близкой могилы.
– Слышите, други мои? Какая великая женщина нам служит! Оттого верю – терпение таких людей и слово их, посеянное в сердце, одолеет сучью власть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Объявившийся на пороге кладовки в цветастой ситцевой рубахе Федор Опенкин располагал несколькими мгновениями. И все они, вор это знал, были последними мгновениями его земной жизни. Рука успела описать резкую дугу. Всегда готовый к неожиданностям Зоха не сумел преградить путь брошенному ножу. Возможно, нож бросила сама судьба. Она не промахнется.
Точно поймавший крапиву ребенок, плаксиво ойкнул Салавар, здоровый румянец потек с доброго крестьянского лица, меняющая его синюшная бледность подчеркнула яркость еще хранящих светлую улыбку губ.
– Хозяин, – прошептал Зоха.
Ерофей Ильич стоял с расширенными глазами, силясь объясниться то ли сам с собою, то ли с тем, кого только что разглядел. Перехвативший горло спазм, торчащий из груди нож – все было так некстати. Слово, нужное и трепетное, пощекотало кончик языка и скончалось…
Все остальное было грубой прозой. Скрипнули начищенные проворными шерстянками голяшки хромовых прохорей, опали веки, Ерофей Ильич торчмя грохнулся головой в пол и отдал Богу сучью свою душу.
Упоров успел подумать о бордовом призраке, который так запросто соединился с главной сукой Страны Советов. Он ждал – сейчас они разлучатся, и все увидят… Сейчас. Квартирант, должно быть, смылся раньше.
У них свои правила, не угадаешь. А лучше бы о том совсем не думать… ведь скоро случится новая смерть.
Упоров перевел взгляд на величественно спокойного Опенкина. Даже когда к нему кинулись с обнаженными ножами очнувшиеся телохранители. Федор не изменился в лице.
Резкий звук выстрела отрезвил всех. Каштанку отбросило к стене. Он осторожно, словно боясь расплескать что-то драгоценное, опустился на пол, прижимая ладонь к простреленному сердцу.
– Вон! – кричала взбешенная Гера Яновна, указывая дымящимся стволом браунинга на дверь. – Иначе останетесь рядом с этими подонками.
Зоха громко, как тормозящий поезд, заскрипел зубами, плюнул в лицо вору, наклонился над Салаваром.
Мягко поднял «хозяина» на руки и, уже вступив в волчью темноту ночи, негромко сказал:
– Это отсрочка, Фартовый! Запомни – отсрочка!
Остальные, спрятав в рукава ножи, пошли следом серой безликой цепочкой, вдруг утратив нахальную кровожадность.
– Дайте прикурить! – Гера Яновна спрятала пистолет в карман халата, глубоко затянулась табачным дымом. – Вы, Игорь Семенович, составьте текст телеграммы родителям Николая Александровича. Жена от него отказалась, и дети, кажется, тоже…
Она еще что-то говорила сама себе, уже беззвучно шевеля губами, но телефонный звонок отвлек ее от внутреннего разговора.
– Хотите его раздеть? – кивнув на застреленного вора, спросил у Упорова доктор Зак.
– Что ты сказал, падла гнутая?! – психанул Упоров, поймав доктора за грудки.
– Я же от души! – перегнулся Игорь Семенович. – Все так делают…
– Оставьте его, Вадим, – сестра мягко разжала пальцы. – Он несчастный человек. Вы же не будете обижать несчастных? И не злоупотребляйте терпением Геры Яновны.
Из кабинета отрывисто звучал голос начальника медицинской службы.
– Заключенного Очаева зарубили топором. Да, его должны были освободить в начале июля со снятием судимости. Печально? Преступно! Подло, товарищ полковник! Вся ответственность лежит на подполковнике Оскоцком. По его распоряжению была снята охрана. Стреляла! Что мне оставалось делать?! Да я и не боюсь.
– Так-то! – подмигнула Упорову Лена. – Мы снова – на коне. Нам лучше не попадаться. Шагайте подобру-поздорову в палату.
– Зачем она убила Федора?
Сестра задумалась, ответила с прозрачной определенностью соучастницы:
– Ради меньшей крови. Я так думаю, да сами видели…
Он кивнул и пошел в палату, не замечая настороженных взглядов из-под вытертых одеял. Сунул под подушку согревшийся в ладони скальпель, лег прямо в халате. Федор, объявившийся такой яркой неожиданностью на пороге кладовой, был все еще необъясним.
Может быть, даже не сам Федор, а этот горящий на зеленом поле рубахи, поразивший натуральной свежестью голубой цветочек; цветы в такой мрачный момент человеческой трагедии с кровью и бордовыми призраками…
Косой, тяжелый дождь бил в дребезжащее стекло, временами переходя в ливень со снегом. Потом ударила пулеметная очередь, и посеченные дождем лучи прожекторов забегали по зоне.
– Вроде бы мужики очнулись, – предположил безногий. – Началась потеха!
Четверо зэков из дизентерийной палаты вынесли Очаева.
– Куда гражданина артиста покласть? – спросил тот, кто был выше всех, а потому и главный.
– Вон моя койка свободная, – указал на свое место грек. – Осторожно, давай помогу.
Очаев был в сознании. Он здоровался с каждым в отдельности тихим, все еще сочным голосом, Упорова выделил особо:
– Как приятно: вы – живой!
– Обязательно выздоравливайте! – сказал один из дизентерийных зэков, хотел было пожать ему руку, но под строгим взглядом грека передумал.
– Тает свеча моя, тает… – простонал Очаев. – Мыслится мне, господа арестанты, сегодня же умру…
Грек сделал попытку возразить, однако подметивший его желание артист продолжал, уже не играя:
– Не надо меня успокаивать. Я готов. Просил Геру Яновну позвать отца Кирилла. Вы же помните его, Вадим? Все пошло иначе… Знаете, что бы сказал по этому поводу мой друг Осип Абдулов? Осип бы сказал… Рука снимает шляпу с большими полями, взгляд затуманен грустью с едва заметной слезой: «Он умер в ночь большого мяса!» Я не договорил об отце Кирилле…
Артист подождал, пока ему сделают укол, и благодарно кивнул Лене.
– Хотел его спросить: позволит ли Господь мне, грешному, встретиться со своими палачами?
– Один уже вас ожидает, Николай Александрович.
– Сталин?
– Салаваров. Он убит два часа тому назад.
– Да-а-а! Какая свирепая режиссура! Господь являет волю Свою в таком гениальном спектакле! А ведь полжизни кричал с подмостков великих театров бедной России: «Нет Его! Обман! Мракобесие!»… Бессонными ночами видел: идет среди вызревших хлебов в чистой, льняной рубахе. Босы ноги следов не оставляют. В душу просился, приюта искал! Если впустишь, думаю, не бывать тебе народным артистом, Николай Александрович. Народ-то наш разуверившийся, пьяный да продажным! Ссученный большевиками!
– Тише, тише, миленький, – Елена Донскова присела на край постели. – Впустил же все-таки, о чем теперь горевать? Теперь Он вас не покинет. Ушла гордость, Господь явился…
Николай Александрович пытливо смотрел на Лену г1етвердым взором посоловевших от морфия глаз. Живое, светлое любопытство его было как бы последней оглядкой из близкой могилы.
– Слышите, други мои? Какая великая женщина нам служит! Оттого верю – терпение таких людей и слово их, посеянное в сердце, одолеет сучью власть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125