За рыжье помалкивай, не было рыжья! – Федор задумался и с неудовольствием произнес: – У ментов было бессудное право тебя кончать. Помиловали. Ты имя живой нужон…
– А вам?! – спросил вспотевший от возмущения Упоров.
– Кто-то вломил с опозданием, – Опенкин не ответил, продолжая разговаривать сам с собой, все было сделано умышленно. – Это не вор, или вор, но недопущенный… Короче, Вадим, сходка не хотела оставлять свидетелей. За тебя поручился Львов, ну, а я само собой…
– Дьяк?! – Упоров даже приподнялся, превозмогая боль, и поглядел в глаза Федора.
– Никанор Евстафьевич воздержались. Больным сказался Никанор Евстафьевич. Ты его не суди. Вам жизнями платить, ему – еще и именем, а оно в воровской России – сам знаешь.
– Скажи прямо, Федор: убрать решили?
– Не решили… – три глубокие морщины, одна – на лбу, две – у кончиков губ, разделили его лицо на самостоятельные части. Федор переживал: – Львов сказал:
«Дурное дело не хитро. Нож, как крот, слепой, а человек нам пользу принес». Он от своего не отступится, и я, само собой…
– Псы вы! Бешеные псы!
– Тише! Вадим, тише! – Опенкин огляделся по сторонам. – Прокурор может для тебя вышку попросить. Колоться все одно не надо, и сам знаешь, почему… Понял?
Бледный, обессиленный внезапной вспышкой ярости, Упоров глянул на него с внимательным презрением:
– Ты как думаешь? Ты же меня знаешь!
– Я жду ответа, Вадим.
– Пусть воры знают – не продам. Не глупее вас. А кто посылал ко мне вон того цыгана? Он сказал – Дьяк.
– Ты что ему ответил?
– Послал подальше.
– Все правильно. Всех – подальше! С цыганом разберемся. Могли и менты кидняк сделать, Мог и сам Никанор Евстафьевич…
– Успокой его, Федя. Он из-за этой кассы готов кого угодно сожрать.
В эти минуты зэк презирал себя, как можно презирать постороннего человека, совершающего поступок, который осуждает его собственная совесть, и понимал: другой путь – это смерть, столь же неизбежная, сколь и неожиданная.
– Возьми, – Опенкин сунул в карман его телогрейки сверток с едой. – Тебя уже дергали?
– Нет. Передай сходке – Серафим кончал Кафтана и тех, кто был с ним. Он – мерзость!
– Серафим? У них нечем было платить. Якут за просто так не рискует. Да и Кафтан… только хилял вором. На самом деле крысятничал, грабил мужиков.
– Хватит, Федор! Ваше право на суд мне известно. Когда-нибудь расскажу, как умер Денис. Сейчас иди, невмоготу мне от твоих разговоров.
Ему не удалось заснуть, он дремал, вздрагивая от криков и смеха, изредка будораживших тяжелое забытье камеры. Вадим пребывал в полусонном состоянии до тех пор, пока вновь не заскрипела дверь, тот же самый старшина вошел в камеру, а за его спиной появилось еще одно казенное лицо. Суровое, чем-то приятное. Вадим подумал: для тюремщика такое лицо– роскошь.
– Упоров, на выход!
– Донцов, на выход!
– Серегин, на выход!
Спина стала влажной, словно весь пот вывалился наружу из ослабевших пор, и где-то в глухом закутке души затрепетал страх. Он поднялся, преодолевая навалившуюся слабость. Объявившаяся следом боль прояснила голову. Очаев помог ему спуститься, на что старшина посмотрел косо и сказал:
– Иди на место, артист.
– Мое место на сцене, любезнейший.
– Это еще как прокурор посмотрит, где твое место. А ты канай живей, симулянт! Твоя песенка спета.
Следователь спросил с вежливой полуулыбкой:
– Вы любите удить рыбу, Упоров?
Вопрос с трудом перевалил через пухлую нижнюю губу, при этом розовые щеки по-детски коротко схватили и выпустили воздух…
Подследственный пожал плечами, не ответил и вновь почувствовал, как мокнет спина. Чтобы успокоиться, сосредоточил внимание на большой, удачно перезимовавшей мухе, мерившей тонкими лапками свежепобеленную стену кабинета.
«У нее есть цель, – он старался забыть о толстом, странном следователе, задающем дурацкие вопросы. – И у тебя есть цель – тебе надо выжить».
– Выходит, не любите, – вздохнул толстяк. – Я-то думал, хоть о рыбалке поговорим. С делом вашим, к сожалению, полная ясность. Из него вырисовывается личность, лишенная необходимых понятий о дозволенном и запрещенном. Для вас не существует запретов. Человеческие законы требуют для своего выполнения сознания. Такового в вас, судя по показаниям, обнаружено не было…
– О каком деле вы говорите, гражданин следователь?
Толстяк пошлепал губами, выразив таким образом сожаление, и, запустив в кудрявую шевелюру короткие пальцы левой руки, положил голову на ладонь. Ладонь провалилась в розовую щеку, большой, добрый голубой глаз лежал прямо на кончике украшенного золотой печаткой мизинца.
– Поражаюсь вам, Вадим. Комсомолец, парень из крепкой революционной семьи военных…
– У меня мама – пианистка.
– Ничего страшного, – следователь перебросил лицо на правую руку, успев при этом шмыгнуть маленьким носиком – Мой отец – дворянин. Революция провозгласила честный девиз: «Дети за родителей не отвечают». Вспомните Павлика Морозова. На этом – точка! Впрочем, пример не очень удачный, но ты меня прекрасно понял. И вдруг сын легендарного красного командира уходит в побег. Ворует принадлежащее государству золото, убивает выполняющих свой долг чекистов, грабит кассу, стреляет по советским солдатам. Не понимаю! Мрак! Но идея справедливости требует, чтобы за всякое зло было воздаяние. Предположим на мгновение невероятное: на суде прокурор – твой дружок Дьяков…
Толстяк озорно хохотнул и вытер носовым платком ладони.
– Даже он будет вынужден вынести тебе смертный приговор. Прошу тебя, Вадим, объяснить мне: как такое могло произойти?
– Из перечисленных грехов, гражданин следователь, моих два: побег и касса. Если б мы шли с золотом, на кой хрен нам та касса?
Следователь вскочил со стула, прикованного к полу массивной резной цепью, заметался по кабинету от зарешеченного окна к белой стене, щелкая от возбуждения пальцами:
– Какая глупость! Ты все-таки думаешь – я жажду твоей крови. Да я же прекрасно понимаю: в твоем деле главная вина лежит на тех, кто стоит за твоей спиной.
– Возможно, и так, гражданин следователь.
– Георгий Николаевич. Забудь о протоколе, хотя бы на время.
Следователь остановился, поднял плечи, отчего его большое мягкое лицо село прямо на золото погон и производило впечатление полной беззащитности.
– Помоги моей вере в твою невиновность, Вадим, – почти с мольбой произнес он, – дай мне почву, и я начну за тебя бороться. Твое преступление заключает в себе великую общественную опасность: погибли три чекиста, а ты – жив – здоров. Еще требуешь справедливости. Нас не поймут, если не сумеем доказать, что преступление совершал кто-то другой. Вместе. Только вместе! Вот моя рука.
Упоров осторожно пожал пухлую ладонь, признательно взглянул на Георгия Николаевича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
– А вам?! – спросил вспотевший от возмущения Упоров.
– Кто-то вломил с опозданием, – Опенкин не ответил, продолжая разговаривать сам с собой, все было сделано умышленно. – Это не вор, или вор, но недопущенный… Короче, Вадим, сходка не хотела оставлять свидетелей. За тебя поручился Львов, ну, а я само собой…
– Дьяк?! – Упоров даже приподнялся, превозмогая боль, и поглядел в глаза Федора.
– Никанор Евстафьевич воздержались. Больным сказался Никанор Евстафьевич. Ты его не суди. Вам жизнями платить, ему – еще и именем, а оно в воровской России – сам знаешь.
– Скажи прямо, Федор: убрать решили?
– Не решили… – три глубокие морщины, одна – на лбу, две – у кончиков губ, разделили его лицо на самостоятельные части. Федор переживал: – Львов сказал:
«Дурное дело не хитро. Нож, как крот, слепой, а человек нам пользу принес». Он от своего не отступится, и я, само собой…
– Псы вы! Бешеные псы!
– Тише! Вадим, тише! – Опенкин огляделся по сторонам. – Прокурор может для тебя вышку попросить. Колоться все одно не надо, и сам знаешь, почему… Понял?
Бледный, обессиленный внезапной вспышкой ярости, Упоров глянул на него с внимательным презрением:
– Ты как думаешь? Ты же меня знаешь!
– Я жду ответа, Вадим.
– Пусть воры знают – не продам. Не глупее вас. А кто посылал ко мне вон того цыгана? Он сказал – Дьяк.
– Ты что ему ответил?
– Послал подальше.
– Все правильно. Всех – подальше! С цыганом разберемся. Могли и менты кидняк сделать, Мог и сам Никанор Евстафьевич…
– Успокой его, Федя. Он из-за этой кассы готов кого угодно сожрать.
В эти минуты зэк презирал себя, как можно презирать постороннего человека, совершающего поступок, который осуждает его собственная совесть, и понимал: другой путь – это смерть, столь же неизбежная, сколь и неожиданная.
– Возьми, – Опенкин сунул в карман его телогрейки сверток с едой. – Тебя уже дергали?
– Нет. Передай сходке – Серафим кончал Кафтана и тех, кто был с ним. Он – мерзость!
– Серафим? У них нечем было платить. Якут за просто так не рискует. Да и Кафтан… только хилял вором. На самом деле крысятничал, грабил мужиков.
– Хватит, Федор! Ваше право на суд мне известно. Когда-нибудь расскажу, как умер Денис. Сейчас иди, невмоготу мне от твоих разговоров.
Ему не удалось заснуть, он дремал, вздрагивая от криков и смеха, изредка будораживших тяжелое забытье камеры. Вадим пребывал в полусонном состоянии до тех пор, пока вновь не заскрипела дверь, тот же самый старшина вошел в камеру, а за его спиной появилось еще одно казенное лицо. Суровое, чем-то приятное. Вадим подумал: для тюремщика такое лицо– роскошь.
– Упоров, на выход!
– Донцов, на выход!
– Серегин, на выход!
Спина стала влажной, словно весь пот вывалился наружу из ослабевших пор, и где-то в глухом закутке души затрепетал страх. Он поднялся, преодолевая навалившуюся слабость. Объявившаяся следом боль прояснила голову. Очаев помог ему спуститься, на что старшина посмотрел косо и сказал:
– Иди на место, артист.
– Мое место на сцене, любезнейший.
– Это еще как прокурор посмотрит, где твое место. А ты канай живей, симулянт! Твоя песенка спета.
Следователь спросил с вежливой полуулыбкой:
– Вы любите удить рыбу, Упоров?
Вопрос с трудом перевалил через пухлую нижнюю губу, при этом розовые щеки по-детски коротко схватили и выпустили воздух…
Подследственный пожал плечами, не ответил и вновь почувствовал, как мокнет спина. Чтобы успокоиться, сосредоточил внимание на большой, удачно перезимовавшей мухе, мерившей тонкими лапками свежепобеленную стену кабинета.
«У нее есть цель, – он старался забыть о толстом, странном следователе, задающем дурацкие вопросы. – И у тебя есть цель – тебе надо выжить».
– Выходит, не любите, – вздохнул толстяк. – Я-то думал, хоть о рыбалке поговорим. С делом вашим, к сожалению, полная ясность. Из него вырисовывается личность, лишенная необходимых понятий о дозволенном и запрещенном. Для вас не существует запретов. Человеческие законы требуют для своего выполнения сознания. Такового в вас, судя по показаниям, обнаружено не было…
– О каком деле вы говорите, гражданин следователь?
Толстяк пошлепал губами, выразив таким образом сожаление, и, запустив в кудрявую шевелюру короткие пальцы левой руки, положил голову на ладонь. Ладонь провалилась в розовую щеку, большой, добрый голубой глаз лежал прямо на кончике украшенного золотой печаткой мизинца.
– Поражаюсь вам, Вадим. Комсомолец, парень из крепкой революционной семьи военных…
– У меня мама – пианистка.
– Ничего страшного, – следователь перебросил лицо на правую руку, успев при этом шмыгнуть маленьким носиком – Мой отец – дворянин. Революция провозгласила честный девиз: «Дети за родителей не отвечают». Вспомните Павлика Морозова. На этом – точка! Впрочем, пример не очень удачный, но ты меня прекрасно понял. И вдруг сын легендарного красного командира уходит в побег. Ворует принадлежащее государству золото, убивает выполняющих свой долг чекистов, грабит кассу, стреляет по советским солдатам. Не понимаю! Мрак! Но идея справедливости требует, чтобы за всякое зло было воздаяние. Предположим на мгновение невероятное: на суде прокурор – твой дружок Дьяков…
Толстяк озорно хохотнул и вытер носовым платком ладони.
– Даже он будет вынужден вынести тебе смертный приговор. Прошу тебя, Вадим, объяснить мне: как такое могло произойти?
– Из перечисленных грехов, гражданин следователь, моих два: побег и касса. Если б мы шли с золотом, на кой хрен нам та касса?
Следователь вскочил со стула, прикованного к полу массивной резной цепью, заметался по кабинету от зарешеченного окна к белой стене, щелкая от возбуждения пальцами:
– Какая глупость! Ты все-таки думаешь – я жажду твоей крови. Да я же прекрасно понимаю: в твоем деле главная вина лежит на тех, кто стоит за твоей спиной.
– Возможно, и так, гражданин следователь.
– Георгий Николаевич. Забудь о протоколе, хотя бы на время.
Следователь остановился, поднял плечи, отчего его большое мягкое лицо село прямо на золото погон и производило впечатление полной беззащитности.
– Помоги моей вере в твою невиновность, Вадим, – почти с мольбой произнес он, – дай мне почву, и я начну за тебя бороться. Твое преступление заключает в себе великую общественную опасность: погибли три чекиста, а ты – жив – здоров. Еще требуешь справедливости. Нас не поймут, если не сумеем доказать, что преступление совершал кто-то другой. Вместе. Только вместе! Вот моя рука.
Упоров осторожно пожал пухлую ладонь, признательно взглянул на Георгия Николаевича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125