А я тебя люблю, можно сказать, больше матери родной, потому как никого у меня ближе тебя не было и не осталось. Так что живи здоровенькой и живи вечно.
– Полно тебе, – печально улыбнулась Наталья. – Ты ведь тоже меня зубы вставить себе заставила. Да и вообще – больше года пролетело как ветром сдуло...
В два ночи за Нинкой приехало такси, она расцеловалась с Натальей, пнула ногой в двери Прасковьи и вышла во двор с одним чемоданчиком, в котором, кроме бельишка, если и было что ценное, то только книжка про Даму с камелиями.
По трапу в самолет Нинка поднялась, не чуя собственных ног. Чемоданчик не сдавала, несла в руках. Стюардессы в красивых фуражечках подгоняли всех озлобленными криками, словно самолет сразу и полетит.
Но когда залезли в салон и расселись, то простояли без движения минут сорок.
Нинка сидела так, что видела, как одна из стюардесс закрыла двери и завертела их какими-то жуткими запорами, словно крышку гроба. И с этого момента Нинка вдруг перестала бояться. Совершенно! Теперь уже ничего не поделаешь, крышка закрыта, никуда не вылезешь, на ходу не спрыгнешь, и все в руках Божьих: как повезет, так и повезет, и значения никакого не имеет, будешь ли ты трястись от страха, или, как соседи через ряд, – попивать водку и раскидывать на плоском чемоданчике карты.
И взлет и полет Нинка пережила с каким-то тупым и безнадежным равнодушием. Может, настолько со своей жизнью простилась, что счастливого приземления и не ждала.
Но те же обозленные жизнью стюардессы пробежали вдоль кресел, приказали снова пристегнуться ремнями, потому что самолет пошел на посадку.
Мужички, игравшие в карты, устали и как раз изловчились было поспать, отчего посадкой были недовольны. Один даже спросил, прилетают ли они на место, в Тюмень, или делают промежуточную посадку. Оказалось – не надейся, уже Тюмень.
На выходе Нинка замешкалась, потому что послушалась стюардесс и не вставала без приказа. Остальные пассажиры оказались пошустрей, и она вышла последней.
Страшенный мороз охватил Нинку сразу, едва она спустилась с трапа, охватил ее со всех сторон ледяными объятиями.
В автобусе их повезли к стеклянной коробочке аэровокзала, и Нинка даже не подумала, что там можно согреться. Здание казалось оледеневшим, да и все вокруг будто бы еле дышало, готовое застыть.
Васю она увидела сразу. Он был на полголовы выше встречающей толпы, но такой же грузный, как все, от накрученной одежды, в громадной шапке из рыжего меха. Он увидел Нинку и шапку скинул.
Она пошла к нему навстречу и вдруг поняла, что совершенно не знает этого человека, не знает ничего, кроме его имени, фамилии, и что однажды он сбил своей машиной, а потом украл чужого гуся. Гусь был вкусный, но ни о чем более эта история дурацкая не говорила.
Ей показалось, что и Вася так же подумал про нее, когда увидел в толпе прилетевших.
Все вокруг целовались и попискивали от счастья встречи, а они, как две дубины, стояли друг против друга и разглядывали, словно определить пытались – то ли, что надо, прилетело, и то ли, что требовалось, встречает.
– Здравствуй, Нина...
– Здравствуй, Василий...
– Ты багаж сдавала?
– Да нет. Вот он весь. – Она махнула чемоданчиком.
– Весь?
– Ну да.
– Замерзнешь ты в своем пальтишке. Придется до машины бегом бежать.
– Далеко?
– Метров двести. А, стой здесь, в дверях! Я прямо сюда ее подгоню!
Он оставил ее в дверях и куда-то исчез среди клубов пара, вырвавшихся следом за ним сквозь сами собой распахнувшиеся створки.
Ни города, ни каких-то строений за стеклом двери не было видно. Один серый ледяной туман и смутные фигуры людей, разбегающихся по своим делам.
Из этого тумана неожиданно вырвалась большая машина с железным кузовом, ярко-оранжевого цвета. Василий высунулся из нее и махнул рукой.
Нинка кинулась в кабину.
И Вася тут же схватил ее за плечи, ткнул лицом себе в грудь и сказал:
– Ох, Нинок, как же я рад, что ты приехала! К другим и законные жены никак не приедут, тянут чуть не годами, разные причины придумывают, а ты вот так сразу, раз и примчалась.
Вроде бы и хорошие, радостные слова говорил Василий, а что-то было в них обидное.
– Что-то у тебя лоб горячий, – вдруг сказал он. – Ты часом не заболела?
– Да нет, нет, едем!
Он внимательно посмотрел на нее и спросил неуверенно:
– Может, лучше самолетом полетишь? Через два часа будешь там, адрес дам – и порядок. А так ведь нам два дня ехать по зимнику, ночью поспим и снова... Через Тобольск и дальше. И холодно.
– Я хочу поехать с тобой, – сказала Нинка. – На машине, по твоему зимнику. Через Тобольск.
Он кивнул и тронул свой гигантский грузовик.
И только часа через четыре Нинка поняла, что действительно заболела. Где и когда ее продуло, теперь было смешно отыскивать. Скорее всего, в Москве, на аэродроме, когда их сперва продержали на холодном ветру у трапа, а потом подгоняли, как собак.
Но она решила крепиться, чтобы Василий ничего не заметил.
Дорога оказалась наглухо скучной. Снег и снег, что слева, что справа, что спереди, что сзади.
Темнело, и Вася включил фары своей «татры».
– А где мы перекусим? – спросила она.
Он вздохнул:
– Нас, шоферов, здесь как зверей держат. Ни одного ночлега по дороге, хотя машины, как видишь, идут и идут. А на тысячи верст если какую пельменную и обнаружишь, так народу в ней полно. Звери и есть звери, абсолютная кастрация! Однако я кое-чем запасся, не проголодаешься.
В машине было тепло, играла музыка, кабину плавно покачивало, и катился грузовик ходко, со встречными расходились, скорости не сбавляя, и только когда попадалась большущая снегоуборочная машина, то Василий сбавлял скорость.
– Они там пьяные, понятное дело, за рулем сидят.
Это ж не работа, а кастрация. Так что с ними надо поосторожней.
– А у тебя на работе здесь тоже пьют?
– На трассе? Нет, у нас на Самотлоре даже ГАИ нет. И не пьют, можешь поверить. Опасно в такой мороз, очень опасно. Сразу кастрация наступит. Я сам было не поверил, потом проверил – все трезвые, даже самые отчаянные бухарики. Ну, вечером, с устатку, по стакану засадим и в койку. Мы с тобой еще часа три потянем и будем вечерять да спать ложиться. – Он повернулся к ней и засмеялся. – Видишь, какая у нас первая ночь получается? Ну, просто кастрация!
Ей нравилось, как он произносил к месту и ни к месту это слово «кастрация». Раньше он его не употреблял, здесь уже подхватил.
– У меня термос двухлитровый китайский, там пельмени с бульоном, и еще в Нефтеюганске селедки купил, а еще бутылку купил, так что мы с тобой встречу в кабине отметим, да так, что долго помнить будем.
– И я бутылку взяла. Как ты говорил, но в самолете не пила!
– Так гуляем, братва! – засмеялся Василий. – Две бутылки – это вещь!
– А нам от них кастрации не будет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
– Полно тебе, – печально улыбнулась Наталья. – Ты ведь тоже меня зубы вставить себе заставила. Да и вообще – больше года пролетело как ветром сдуло...
В два ночи за Нинкой приехало такси, она расцеловалась с Натальей, пнула ногой в двери Прасковьи и вышла во двор с одним чемоданчиком, в котором, кроме бельишка, если и было что ценное, то только книжка про Даму с камелиями.
По трапу в самолет Нинка поднялась, не чуя собственных ног. Чемоданчик не сдавала, несла в руках. Стюардессы в красивых фуражечках подгоняли всех озлобленными криками, словно самолет сразу и полетит.
Но когда залезли в салон и расселись, то простояли без движения минут сорок.
Нинка сидела так, что видела, как одна из стюардесс закрыла двери и завертела их какими-то жуткими запорами, словно крышку гроба. И с этого момента Нинка вдруг перестала бояться. Совершенно! Теперь уже ничего не поделаешь, крышка закрыта, никуда не вылезешь, на ходу не спрыгнешь, и все в руках Божьих: как повезет, так и повезет, и значения никакого не имеет, будешь ли ты трястись от страха, или, как соседи через ряд, – попивать водку и раскидывать на плоском чемоданчике карты.
И взлет и полет Нинка пережила с каким-то тупым и безнадежным равнодушием. Может, настолько со своей жизнью простилась, что счастливого приземления и не ждала.
Но те же обозленные жизнью стюардессы пробежали вдоль кресел, приказали снова пристегнуться ремнями, потому что самолет пошел на посадку.
Мужички, игравшие в карты, устали и как раз изловчились было поспать, отчего посадкой были недовольны. Один даже спросил, прилетают ли они на место, в Тюмень, или делают промежуточную посадку. Оказалось – не надейся, уже Тюмень.
На выходе Нинка замешкалась, потому что послушалась стюардесс и не вставала без приказа. Остальные пассажиры оказались пошустрей, и она вышла последней.
Страшенный мороз охватил Нинку сразу, едва она спустилась с трапа, охватил ее со всех сторон ледяными объятиями.
В автобусе их повезли к стеклянной коробочке аэровокзала, и Нинка даже не подумала, что там можно согреться. Здание казалось оледеневшим, да и все вокруг будто бы еле дышало, готовое застыть.
Васю она увидела сразу. Он был на полголовы выше встречающей толпы, но такой же грузный, как все, от накрученной одежды, в громадной шапке из рыжего меха. Он увидел Нинку и шапку скинул.
Она пошла к нему навстречу и вдруг поняла, что совершенно не знает этого человека, не знает ничего, кроме его имени, фамилии, и что однажды он сбил своей машиной, а потом украл чужого гуся. Гусь был вкусный, но ни о чем более эта история дурацкая не говорила.
Ей показалось, что и Вася так же подумал про нее, когда увидел в толпе прилетевших.
Все вокруг целовались и попискивали от счастья встречи, а они, как две дубины, стояли друг против друга и разглядывали, словно определить пытались – то ли, что надо, прилетело, и то ли, что требовалось, встречает.
– Здравствуй, Нина...
– Здравствуй, Василий...
– Ты багаж сдавала?
– Да нет. Вот он весь. – Она махнула чемоданчиком.
– Весь?
– Ну да.
– Замерзнешь ты в своем пальтишке. Придется до машины бегом бежать.
– Далеко?
– Метров двести. А, стой здесь, в дверях! Я прямо сюда ее подгоню!
Он оставил ее в дверях и куда-то исчез среди клубов пара, вырвавшихся следом за ним сквозь сами собой распахнувшиеся створки.
Ни города, ни каких-то строений за стеклом двери не было видно. Один серый ледяной туман и смутные фигуры людей, разбегающихся по своим делам.
Из этого тумана неожиданно вырвалась большая машина с железным кузовом, ярко-оранжевого цвета. Василий высунулся из нее и махнул рукой.
Нинка кинулась в кабину.
И Вася тут же схватил ее за плечи, ткнул лицом себе в грудь и сказал:
– Ох, Нинок, как же я рад, что ты приехала! К другим и законные жены никак не приедут, тянут чуть не годами, разные причины придумывают, а ты вот так сразу, раз и примчалась.
Вроде бы и хорошие, радостные слова говорил Василий, а что-то было в них обидное.
– Что-то у тебя лоб горячий, – вдруг сказал он. – Ты часом не заболела?
– Да нет, нет, едем!
Он внимательно посмотрел на нее и спросил неуверенно:
– Может, лучше самолетом полетишь? Через два часа будешь там, адрес дам – и порядок. А так ведь нам два дня ехать по зимнику, ночью поспим и снова... Через Тобольск и дальше. И холодно.
– Я хочу поехать с тобой, – сказала Нинка. – На машине, по твоему зимнику. Через Тобольск.
Он кивнул и тронул свой гигантский грузовик.
И только часа через четыре Нинка поняла, что действительно заболела. Где и когда ее продуло, теперь было смешно отыскивать. Скорее всего, в Москве, на аэродроме, когда их сперва продержали на холодном ветру у трапа, а потом подгоняли, как собак.
Но она решила крепиться, чтобы Василий ничего не заметил.
Дорога оказалась наглухо скучной. Снег и снег, что слева, что справа, что спереди, что сзади.
Темнело, и Вася включил фары своей «татры».
– А где мы перекусим? – спросила она.
Он вздохнул:
– Нас, шоферов, здесь как зверей держат. Ни одного ночлега по дороге, хотя машины, как видишь, идут и идут. А на тысячи верст если какую пельменную и обнаружишь, так народу в ней полно. Звери и есть звери, абсолютная кастрация! Однако я кое-чем запасся, не проголодаешься.
В машине было тепло, играла музыка, кабину плавно покачивало, и катился грузовик ходко, со встречными расходились, скорости не сбавляя, и только когда попадалась большущая снегоуборочная машина, то Василий сбавлял скорость.
– Они там пьяные, понятное дело, за рулем сидят.
Это ж не работа, а кастрация. Так что с ними надо поосторожней.
– А у тебя на работе здесь тоже пьют?
– На трассе? Нет, у нас на Самотлоре даже ГАИ нет. И не пьют, можешь поверить. Опасно в такой мороз, очень опасно. Сразу кастрация наступит. Я сам было не поверил, потом проверил – все трезвые, даже самые отчаянные бухарики. Ну, вечером, с устатку, по стакану засадим и в койку. Мы с тобой еще часа три потянем и будем вечерять да спать ложиться. – Он повернулся к ней и засмеялся. – Видишь, какая у нас первая ночь получается? Ну, просто кастрация!
Ей нравилось, как он произносил к месту и ни к месту это слово «кастрация». Раньше он его не употреблял, здесь уже подхватил.
– У меня термос двухлитровый китайский, там пельмени с бульоном, и еще в Нефтеюганске селедки купил, а еще бутылку купил, так что мы с тобой встречу в кабине отметим, да так, что долго помнить будем.
– И я бутылку взяла. Как ты говорил, но в самолете не пила!
– Так гуляем, братва! – засмеялся Василий. – Две бутылки – это вещь!
– А нам от них кастрации не будет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109