У него своя жизнь, своя жена, своя сложная борьба, и так он уже немало для нее сделал, а что у них было личного, так это кончилось. Кончилось, и вспоминать об этом, а тем более использовать вовсе ни к чему.
Воробьев? И этот тонет, захлебывается в своих проблемах, в своей любви к убежавшей жене, в своих нес вершившихся планах.
Комаровский? Этому все до фонаря, а уж чужие беды его вовсе не трогают. Это человек – для праздника. И что она вообще вправе требовать от этих людей?
Но хоть кто-нибудь во всем мире может протянуть ей надежную и сильную руку помощи? Получилось – никто.
Через полчаса она успокоилась и пришла к выводу, что Женьке Воробьеву позвонить все-таки можно.
Едва она набрала его телефон, как трубку тут же сняли, и тот прокричал:
– Слушаю со всем вниманием!
– Женя, это я...
– Ага! – пьяно и радостно завопил Воробьев. – Ну что, бросил тебя твой тенор-соловей?! Бросил и дошло наконец до твоих куриных мозгов, что не в оперных тенорах счастье?!
– Женя, это не твоя жена, – безнадежно сказала Нина, которая уже поняла, что Воробьев снова пьян, и пьян, кажется, тяжело. – Это я, Агафонова.
– А-а, – разочарованно протянул он. – Ну, так и что ты хочешь сказать?
– Ничего, Жень. Я вернулась, и... Какие у нас новости?
– Придешь и узнаешь, – грубо ответил он. – Эй, там какие-то сигналы в трубке! Очень на звонок похожи! Это ко мне кто-то рвется! Бросай трубку, завтра поговорим.
Нина положила трубку. Конечно, к ней никто по международному телефону не рвется. А Воробьеву в каждом сигнале слышится, что ему звонит из-за границы его жена. Он ждет этого звонка и пьет. Пьет и ждет. У каждого свои заботы и беды.
Она положила трубку, но оказалось, что междугородная связь вызывает ее! Звонок прошел длинный и заливистый и Нина поначалу его даже испугалась.
– Слушаю! – крикнула она, чувствуя, что голос у нее получился писклявый и дрожит.
– Мамочка! Это я!
– Кто я?! – потерянно спросила Нина.
– Дочка твоя, Нинка! Или кто я там тебе прихожусь, может, младшей сестренкой, только как нам ребенка-то делить?
– Нинка? Маленькая? – крикнула она.
– Нинка, Нинка.
– Откуда ты звонишь?
– Из Кракова.
– Откуда?
– Да из Польши, темень! Знаешь, есть в Польше такой город Краков, или и этого не знаешь?
– Знаю, – разом разозлившись, крикнула Нина. – Знать-то знаю, но как ты там оказалась?
– А вот так! Мы здесь с братьями и сестрами пришли поклониться настоящим иконам, настоящей христианской вере!
– Какими братьями и сестрами?
– По настоящей вере, дура безбожная.
Ясно стало, что Нинка-маленькая пьяна, что ей необыкновенно весело и что она невесть как, в какой-то делегации, что ли, попала в Польшу.
– На празднике я здесь, на нашем празднике! – продолжала кричать Нинка-маленькая. – Вот мы тут на халяву до телефона дорвались, я и решила тебе позвонить.
– Зачем? – бессмысленно спросила Нина.
– А затем, чтоб сказать тебе, что у меня большая, красивая жизнь начинается! Мы отсюда в Германию двинем, во Францию, а потом на Канарские острова. Поняла? Как настоящие белые люди. Так что прощай навеки.
– Так ты вовсе не вернешься?
– Говорю же тебе, новая жизнь у меня! Шампанское пью «Брют», авокадо питаюсь. Слышала о таких продуктах?
– Подожди, – вдруг осенило Нину. – А зачем ты ко мне сюда своего посланца направила? Мужика с бородой? Отступного за Игорька просить, что ли?
– Никого я к тебе не направляла. А мужиков с бородой у меня здесь пруд пруди!
– На что ты живешь? Где работаешь?
– Ох и дура же ты все-таки несусветная! Живу как живется. Милостью Божьей живу. Аки птица небесная, не пашу, не жну, а Господь наш небесный меня кормит! Ну, прощай, Валаамова ослица! Может быть, я тебе когда еще и позвоню.
Связь оборвалась. Нина положила трубку и через минуту-другую вспомнила, что от кого-то слышала на студии, что всякие группы молодежи то ли на Украине, то ли в Белоруссии, а может в Литве, какими-то путями, шумными толпами действительно перебрались через границу на религиозные праздники в Польшу. Кажется, об этом рассказывал Комаровский, и о компаниях этих он отозвался как о своре панков или хипов, наркоманах, которые никакого отношения к верующим людям не имеют.
Нина пожалела, что не успела сказать еще раз этой вздорной и испорченной девчонке, что чтоб ни случалось в ее жизни, она всегда может приехать к ней, к Нине, и – чтоб ни случилось, без помощи она не останется, тарелка борща для нее всегда найдется. А впрочем, что ей теперь борщ, если она питается шампанским и авокадо?
Нина заснула на рассвете, горько жалея себя, Нинку-маленькую, Наталью, свою мать и сестру Валентину, всех неудачниц в жизни, которым счастье на роду не написано, как там ни крутись. От этой вселенской жалости, охватившей душу, стало не то чтоб легче, а как-то равнодушно-спокойно.
Поутру Нина отвела Игорька в детский сад, а когда вернулась, то у порога дома совершенно неожиданно обнаружила Воробьева. Был он брит и аккуратен, хотя глаза были припухшими.
– Привет, – сказала она, недоумевая. – Ты ко мне?
– К тебе, – кивнул он.
– Пойдем. Чаем напою. Опохмелки нету. Другая жаждущая вчера последнюю бутылку выпила.
– Не надо. Я нынче не в загуле. Вчера случайно сорвался.
Они молча поднялись на лифте и вошли в квартиру.
– Ты вчера звонила ночью? – спросил Воробьев.
– Звонила. Ты меня поначалу за свою жену принял.
– Я всех за нее принимаю. Так что у тебя случилось?
– Да ничего не случилось. Просто позвонила сказать, что вернулась и готова к работе.
– Да? – недоверчиво спросил он. – Мне тревога в твоем голосе почудилась. Так и заснул с таким подозрением, что у тебя что-то стряслось. Серьезное.
– А что из того, если и стряслось? – Она поставила на плиту чайник, а Воробьев уселся к кухонному столу.
– По ночам ты раньше никогда не звонила.
– Так и что?
Он посмотрел на нее задумчиво, усмехнулся и проговорил неторопливо:
– Видишь ли, один большой французский писатель, Антуан Экзюпери, как-то выразился в том смысле, что мы, то есть люди-человеки, отвечаем за тех домашних животных, которых мы приручили. Отвечаем за их судьбу и жизнь. Вот меня твоя тревога и насторожила.
– Так ты что, меня за прирученное животное, что ли, держишь? – насмешливо и без особой обиды спросила Нина.
– Да вроде того, – без всякого смущения ответил он. – Видишь ли, я так о тебе мало знаю, что ты для меня, в смысле восприятия как личности, ну, не больше чем домашняя собака. Хорошая, добрая, надежная собака. Со способностями, не очень породистая, но уж так получается.
– Спасибо, – сказала Нина. – Как я теперь понимаю, ты и жену свою за домашнюю собаку держал. Вот она от тебя и усвистала.
– Я вот что тебе скажу, – он посмотрел ей в глаза. – Ты, как я по тебе вижу, влипла в дерьмо. И если хочешь от меня помощи, то изволь мне рассказать, если не всю твою пресную, скучную и стандартную жизнь, то хотя бы те ее места, откуда сейчас ждешь удара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Воробьев? И этот тонет, захлебывается в своих проблемах, в своей любви к убежавшей жене, в своих нес вершившихся планах.
Комаровский? Этому все до фонаря, а уж чужие беды его вовсе не трогают. Это человек – для праздника. И что она вообще вправе требовать от этих людей?
Но хоть кто-нибудь во всем мире может протянуть ей надежную и сильную руку помощи? Получилось – никто.
Через полчаса она успокоилась и пришла к выводу, что Женьке Воробьеву позвонить все-таки можно.
Едва она набрала его телефон, как трубку тут же сняли, и тот прокричал:
– Слушаю со всем вниманием!
– Женя, это я...
– Ага! – пьяно и радостно завопил Воробьев. – Ну что, бросил тебя твой тенор-соловей?! Бросил и дошло наконец до твоих куриных мозгов, что не в оперных тенорах счастье?!
– Женя, это не твоя жена, – безнадежно сказала Нина, которая уже поняла, что Воробьев снова пьян, и пьян, кажется, тяжело. – Это я, Агафонова.
– А-а, – разочарованно протянул он. – Ну, так и что ты хочешь сказать?
– Ничего, Жень. Я вернулась, и... Какие у нас новости?
– Придешь и узнаешь, – грубо ответил он. – Эй, там какие-то сигналы в трубке! Очень на звонок похожи! Это ко мне кто-то рвется! Бросай трубку, завтра поговорим.
Нина положила трубку. Конечно, к ней никто по международному телефону не рвется. А Воробьеву в каждом сигнале слышится, что ему звонит из-за границы его жена. Он ждет этого звонка и пьет. Пьет и ждет. У каждого свои заботы и беды.
Она положила трубку, но оказалось, что междугородная связь вызывает ее! Звонок прошел длинный и заливистый и Нина поначалу его даже испугалась.
– Слушаю! – крикнула она, чувствуя, что голос у нее получился писклявый и дрожит.
– Мамочка! Это я!
– Кто я?! – потерянно спросила Нина.
– Дочка твоя, Нинка! Или кто я там тебе прихожусь, может, младшей сестренкой, только как нам ребенка-то делить?
– Нинка? Маленькая? – крикнула она.
– Нинка, Нинка.
– Откуда ты звонишь?
– Из Кракова.
– Откуда?
– Да из Польши, темень! Знаешь, есть в Польше такой город Краков, или и этого не знаешь?
– Знаю, – разом разозлившись, крикнула Нина. – Знать-то знаю, но как ты там оказалась?
– А вот так! Мы здесь с братьями и сестрами пришли поклониться настоящим иконам, настоящей христианской вере!
– Какими братьями и сестрами?
– По настоящей вере, дура безбожная.
Ясно стало, что Нинка-маленькая пьяна, что ей необыкновенно весело и что она невесть как, в какой-то делегации, что ли, попала в Польшу.
– На празднике я здесь, на нашем празднике! – продолжала кричать Нинка-маленькая. – Вот мы тут на халяву до телефона дорвались, я и решила тебе позвонить.
– Зачем? – бессмысленно спросила Нина.
– А затем, чтоб сказать тебе, что у меня большая, красивая жизнь начинается! Мы отсюда в Германию двинем, во Францию, а потом на Канарские острова. Поняла? Как настоящие белые люди. Так что прощай навеки.
– Так ты вовсе не вернешься?
– Говорю же тебе, новая жизнь у меня! Шампанское пью «Брют», авокадо питаюсь. Слышала о таких продуктах?
– Подожди, – вдруг осенило Нину. – А зачем ты ко мне сюда своего посланца направила? Мужика с бородой? Отступного за Игорька просить, что ли?
– Никого я к тебе не направляла. А мужиков с бородой у меня здесь пруд пруди!
– На что ты живешь? Где работаешь?
– Ох и дура же ты все-таки несусветная! Живу как живется. Милостью Божьей живу. Аки птица небесная, не пашу, не жну, а Господь наш небесный меня кормит! Ну, прощай, Валаамова ослица! Может быть, я тебе когда еще и позвоню.
Связь оборвалась. Нина положила трубку и через минуту-другую вспомнила, что от кого-то слышала на студии, что всякие группы молодежи то ли на Украине, то ли в Белоруссии, а может в Литве, какими-то путями, шумными толпами действительно перебрались через границу на религиозные праздники в Польшу. Кажется, об этом рассказывал Комаровский, и о компаниях этих он отозвался как о своре панков или хипов, наркоманах, которые никакого отношения к верующим людям не имеют.
Нина пожалела, что не успела сказать еще раз этой вздорной и испорченной девчонке, что чтоб ни случалось в ее жизни, она всегда может приехать к ней, к Нине, и – чтоб ни случилось, без помощи она не останется, тарелка борща для нее всегда найдется. А впрочем, что ей теперь борщ, если она питается шампанским и авокадо?
Нина заснула на рассвете, горько жалея себя, Нинку-маленькую, Наталью, свою мать и сестру Валентину, всех неудачниц в жизни, которым счастье на роду не написано, как там ни крутись. От этой вселенской жалости, охватившей душу, стало не то чтоб легче, а как-то равнодушно-спокойно.
Поутру Нина отвела Игорька в детский сад, а когда вернулась, то у порога дома совершенно неожиданно обнаружила Воробьева. Был он брит и аккуратен, хотя глаза были припухшими.
– Привет, – сказала она, недоумевая. – Ты ко мне?
– К тебе, – кивнул он.
– Пойдем. Чаем напою. Опохмелки нету. Другая жаждущая вчера последнюю бутылку выпила.
– Не надо. Я нынче не в загуле. Вчера случайно сорвался.
Они молча поднялись на лифте и вошли в квартиру.
– Ты вчера звонила ночью? – спросил Воробьев.
– Звонила. Ты меня поначалу за свою жену принял.
– Я всех за нее принимаю. Так что у тебя случилось?
– Да ничего не случилось. Просто позвонила сказать, что вернулась и готова к работе.
– Да? – недоверчиво спросил он. – Мне тревога в твоем голосе почудилась. Так и заснул с таким подозрением, что у тебя что-то стряслось. Серьезное.
– А что из того, если и стряслось? – Она поставила на плиту чайник, а Воробьев уселся к кухонному столу.
– По ночам ты раньше никогда не звонила.
– Так и что?
Он посмотрел на нее задумчиво, усмехнулся и проговорил неторопливо:
– Видишь ли, один большой французский писатель, Антуан Экзюпери, как-то выразился в том смысле, что мы, то есть люди-человеки, отвечаем за тех домашних животных, которых мы приручили. Отвечаем за их судьбу и жизнь. Вот меня твоя тревога и насторожила.
– Так ты что, меня за прирученное животное, что ли, держишь? – насмешливо и без особой обиды спросила Нина.
– Да вроде того, – без всякого смущения ответил он. – Видишь ли, я так о тебе мало знаю, что ты для меня, в смысле восприятия как личности, ну, не больше чем домашняя собака. Хорошая, добрая, надежная собака. Со способностями, не очень породистая, но уж так получается.
– Спасибо, – сказала Нина. – Как я теперь понимаю, ты и жену свою за домашнюю собаку держал. Вот она от тебя и усвистала.
– Я вот что тебе скажу, – он посмотрел ей в глаза. – Ты, как я по тебе вижу, влипла в дерьмо. И если хочешь от меня помощи, то изволь мне рассказать, если не всю твою пресную, скучную и стандартную жизнь, то хотя бы те ее места, откуда сейчас ждешь удара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109