Отрыватель Голов хорошо знал своё дело. Когда-то, в эпоху
примитивного материализма, он служил пресвитером в баптистской
церкви, потом связался с кришнаитами, прошёл все восемь ступеней
бхакти-йоги, познал Абсолют и сам был познан им, заглянул внутрь
себя и ужаснулся, увидав там лишь мрак небытия и бесконечность
пустоты, затем открыл собственное дело, но не выдержал волчьих
законов становящегося российского рынка и канул на дно с двумя
чемоданами баксов, за что и был настигнут бывшими коллегами по
коммерции, ими же сожжён заживо, тайком, в печи одного подпольного
крематория, и пеплом развеян по ветру через венттрубу заброшенной
ТЭЦ; прах его осел на обширной территории, равной двум Голландиям и
Коста-Рики вместе взятым. Но прошлый опыт служителя различных
культов позволил его нетленной надмировой сущности перешагнуть через
материальную разобщённость собственного "я" - он самореанимировался
(не путать с реинкарнацией!), собрав по атомам своё бывшее тело и
вдохнув в него собственную бессмертную душу.
Потом он стал Чоком, Отрывателем Голов. Он любил рвать головы всем
встречным, но особое предпочтение оказывал мне, как лучшему своему
другу и собрату по духовным исканиям в потустороннем мире. Обиды на
него я не держал - пускай потешится, бедолага, жизнь ведь не
баловала его, не щадила, норовила ударить побольнее, похлестче...
Но сегодня был иной случай. Сегодня я осерчал.
- Ну и мурло же ты, Чок, - в бессильной злобе затрясся я на шесте.
- Позорное и гнусное мурло.
- А? Что? - Отрыватель Голов налился краской и засучил ногами.
В бешенстве я заклацал зубами и вытаращил глаза. Рваная трахея
издала хриплый клёкот и засвистела подобно свистку от чайника.
- Мерзкий ты тип, Чок, - продолжал я обличительную речь. - Ну
зачем, спрашивается, ты взял мой топор? У тебя что же, своего нет?
Ещё как есть, и даже целых два! Так нет же, ты норовишь чужое
тяпнуть!..
Он встал и подошёл ко мне. Теперь он был бледен.
- Тебе жалко для друга топора, да? - спросил он, заглядывая мне в
глаза. - Для лучшего своего друга, да?
Топор между тем валялся у потухшего костра и густо был испачкан
свежей, ещё не свернувшейся кровью. Моей кровью.
Я хотел было плюнуть в его гнусную рожу, но слюнные железы оказались
повреждены (предусмотрел ведь, собака, возможную мою реакцию!), и
вместо смачного, тягучего плевка я смог лишь воспроизвести его более
или менее верную звуковую имитацию.
Чок поник головой и сокрушённо вздохнул.
- Жаль, Гил, очень жаль. Не знал я, что ты такой жмот. Для лучшего
друга топор пожалел! Каково?! Вот он, образец сверхжадности и
суперэгоцентризма. И хотя твой плевок, Гил, заведомо был обречён на
неудачу, он всё же достиг цели - ты поразил меня в самую душу. Ты
заплевал всю нашу дружбу, Гил, и потому я смело заявляю тебе: ты
дерьмо, Гил. Прости, но я должен покинуть тебя. Навсегда.
Он ушёл, не забыв прихватить и мой топор. Видать, недавняя кремация
не пошла ему впрок: чувство собственности было чуждо ему, как мне
была чужда страсть к берцовым костям. Кисти моих рук, аккуратно
отрубленные (моим же топором!) и тщательно обглоданные, судорожно
сжимались в бессильной ярости под ближайшим кустом бузины.
Гнус и жадное комарьё облепили мой черепок и свирепо лакали
густеющую кровь.
Я задремал. Полуденное солнце нестерпимо жгло мой покинутый череп,
шест подо мной накренился, подобно Пизанской башне, и угрожающе
потрескивал. Сквозь ирреальный туман сомнамбулической дрёмы я видел,
как две белые вороны методично выклёвывают глаза у слабо
протестующего профессора древнеиудейского шизофренического
мармеладоведения, потом у кострища возник симпатичный мальчуган лет
семи и долго, с завидным упорством и неиссякаемым любопытством,
вилкой ковырял в пустых профессорских глазницах. Слегка протухшую
голову рыхлой дамы с чётко обозначившимся косоглазием ещё утром
уволок какой-то кудрявый тип с балалайкой и накладными усами; судя
по специфическому запаху, исходившему от него, тип был чем-то сильно
напуган. В три часа пополудни (этот мерзавец Чок повесил на ветке,
прямо перед моим носом, мои же собственные часы, чтобы при случае я
смело ориентировался в четвёртом, временном, измерении), - итак,
ровно в три часа пополудни я чихнул. Шест подо мной хрустнул и
переломился пополам. Но не успел я коснуться земли, как был
подхвачен чьей-то умелой ногой (кроссовки "адидас", 41-й размер,
никак не меньше) и передан пасом владельцу китайских кедов. Отряд
бойскаутов (бывший пионерский), проходивший о ту пору по местам
боевой славы своих дедов и прадедов и забредший на глухую таёжную
тропу - ту самую тропу, которую облюбовали в своё время мы с Чоком
- долго метелил меня, отрабатывая на моей многострадальной
головушке коронные снайперские удары профессионального футбола, пока
я не очутился в районе городской свалки, где и провёл несколько
томительных суток.
Окончательно оклемавшись, я вернулся домой и завалился на диван.
Потом немного порассуждал.
Любопытные мысли о собственном бессмертии посетили мою одинокую
голову. Ежели понимать бессмертие буквально, рассуждал я, то оно
есть невозможность смерти. Захоти я в нынешнем своём состоянии, к
примеру, покончить жизнь самоубийством, я бы как раз оказался в
состоянии этой самой невозможности, ибо повеситься я не мог ввиду
отсутствия шеи, то есть того объекта, за каковой обычно вешаются,
застрелиться я тоже не мог - нечем было бы нажимать спусковой
крючок (пальцы мои остались покоиться под безымянным кустом бузины);
не вышел бы из меня и полноценный утопленник, ибо то, чем окрестил
меня напоследок Отрыватель Голов, в воде, как известно, не тонет.
Помереть от голода я тоже не питал особой надежды - какой же может
быть голод у существа, лишённого желудка? Оставалось коротать
вечность бессмертным и умудрённым вековым опытом. Что я и сделал по
здравому размышлению, закатившись в угол сортира и предавшись думам
о собственной неуязвимости.
Ото всех этих мыслей меня обуял безудержный хохот, перешедший к
вечеру в сильнейшую икоту. Я захлебнулся от переизбытка воздуха и
умер. Бессмертным.
ЯВЬ
Длинный пронзительный гудок разрывает утреннюю сумеречную тишину.
Из-за здания станции на бешеной скорости вылетает красно-зелёная
морда электрички. Машинист не собирается тормозить - поезд,
согласно расписанию, проскакивает станцию без остановки. Я стою на
самом краю платформы и с замиранием сердца гляжу на несущееся
чудовище. Жутко и неуютно стоять здесь, у самого края, но я не
отступаю назад, так как знаю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24