Он считал, что только классический танец способен выразить самые глубокие чувства. Он не был согласен с Баланчиным, полагавшим, что танцовщик – это метроном, чувства которого всегда невозмутимы и который должен ограничивать себя следованием музыкальному ритму, – не более того. «Если вы наполнитесь во время танца музыкой, – любил повторять Андрей, – настанет день, когда вы почувствуете духовное озарение». Он был блестящим преподавателем – настоящим мэтром. Он разделил обучение на три уровня: А, В и С, и, когда ученица заканчивала последний уровень, он считал, что она готова стать солисткой балета. Значит, в этом сезоне она может танцевать сольные партии в театре «Ла Перла».
Я была одним из скромных лебедей, которых выучил и «отточил» профессор Керенски, моя жизнь была всецело посвящена балету. Лицей Понсе, где я училась, был расположен в двух кварталах от студии, и мне требовалось всего пять минут, чтобы дойти туда. Я приходила, уже натянув на себя черное трико для занятий, которое надевала в школьном туалете. Занятия длились до шести часов вечера, – в это время Баби присылала за мной шофера бабушки Габриэлы, и он увозил Меня в синем «понтиаке». Я возвращалась домой, принимала душ, ужинала и делала уроки. Когда часы били девять, я уже была такой усталой, что валилась на постель и тотчас засыпала. Я почти ни с кем не разговаривала, исключая Баби, впрочем, остальные члены семьи, по-моему, не слишком в этом нуждались.
Профессор Керенски чрезвычайно внимательно относился к тому, как он одет. Он старался, чтобы мы всегда помнили о его русском происхождении и потому еще больше ценили его балетное мастерство. На занятиях он всегда был в красной блузе и безупречных черных брюках. Блуза была с высоким воротником и поясом, который завязывался на талии. У него были золотистые волосы, и он стригся под «пажа» – прическа, которая закрывала уши, делая его белокурую голову похожей на купол маленькой базилики. Его внешность русского князя сводила учениц с ума, особенно новеньких, но он этим не злоупотреблял. Он очень серьезно относился к своему делу, был почтительным и осторожным. Во время занятий стоял у зеркала и, когда мы исполняли то или иное па, тросточкой отбивал такт по паркету. Он никогда не подходил к ученицам близко, всегда держал дистанцию. Когда он танцевал какую-нибудь сцену из «Корсара» или из «Полуденного фавна», например, мы сидели на полу, в трех метрах от него, и смотрели на него с восхищением, боясь дышать. Профессор Керенски никогда не танцевал ни с одной из нас. Когда нужно было показать какое-то новое движение, он всегда делал это перед всем классом.
Тамара была очень красивая женщина, но уже начинавшая полнеть. Она носила трико и длинную газовую юбку, что скрывала раздавшиеся бедра. Она любила танцевать по вечерам одна, до прихода учениц. Обычно я приходила раньше всех, и мне страшно нравилось подглядывать за ней, спрятавшись за портьеру. Когда она начинала танцевать, я забывала о ее полноте, – такой грации были полны все ее движения!
Тамара не принимала никакого участия в занятиях с «продвинутыми» ученицами, она занималась только с начинающими или с девочками второго уровня. Она учила девочек девяти-десяти лет, как вырабатывать правильную осанку – выпрямлять плечи и втягивать живот, – а тем, кому было двенадцать, – как ходить на высоких каблуках, потому что им скоро предстояло дебютировать на Представительском балу, который ежегодно проходил в Понсе в «Кантри-клубе».
Однажды я осталась передохнуть после занятий в доме Керенски и видела, как Тамара вышла из ванной комнаты (Керенски переделали каретный сарай, который примыкал к дому, в жилое помещение; там были гостиная, спальня, ванная и современная кухня). Тамара была голая, и я поразилась, как она хороша; я подумала об «Одалиске» Энгра – репродукция этой картины висела в нашем доме на улице Зари. Тамара стояла ко мне спиной и не видела меня; но, когда повернулась к зеркалу и стала вытирать полотенцем лицо, я заметила, что она грустная. У нее и во время уроков бывало такое же отсутствующее выражение лица – будто ей хочется все бросить и убежать отсюда куда-нибудь далеко. Я подумала: может, ей надоела работа – обучать целую толпу Девчонок, которые ее в грош не ставят, – и не стала ее обвинять.
Профессор Керенски, напротив, как будто излучал энергию. Иногда он снимал красную шелковую блузу и показывал нам особенно трудные па, оставшись в черных брюках и белой футболке. Однажды я заметила, что его грудь покрыта густыми волосами цвета меди, и это так отличалось от его белокурой шевелюры, всегда заботливо уложенной. Но более всего мое внимание привлек запах увядшей герани, который исходил у него из подмышек всякий раз, когда он поднимал руки, чтобы показать нам очередное движение.
Моей лучшей подругой в Балетной школе была Эстефания Вольмер, дочь хозяина «Эль-Кометы», самой большой плавильни в Понсе. Дон Артуро Вольмер происходил из семьи среднего класса, но женился на Марго Ринсер, дочери хозяина завода по перегонке рома «Бокал золота». Отец Марго купил им «Эль-Комету» в виде свадебного подарка, и Артуро сделал все возможное, чтобы предприятие стало процветающим, но ему не везло. В нем не было жилки коммерсанта; ему быстро надоело продавать «медные бирюльки», как он называл лестницы, ведра и алюминиевые котлы, которые пользовались наибольшим спросом, и его доходы были невысоки; едва хватало, чтобы не заявлять о банкротстве. Отец Марго, чтобы дочь могла позволить себе все, к чему она привыкла, вынужден был выдавать им месячное содержание.
Марго считалась красавицей, но вскоре после замужества у нее появилась злокачественная опухоль на ноге, и ногу ампутировали. Дон Артуро так никогда и не оправился от этой трагедии. Он жил только заботами о Марго и ни за что не хотел отдавать ее в руки сиделок. Он неотлучно находился при ней, толкая впереди себя инвалидное кресло, и был настолько погружен в несчастье, постигшее жену, что почти не вспоминал о существовании Эстефании.
Когда Марго забеременела Эстефанией, она уже была в инвалидном кресле и, после того как девочка родилась, не испытывала к ней ни малейших чувств. Будучи единственной дочерью, Марго привыкла находиться в центре внимания семьи, а когда превратилась в инвалида, ее сосредоточенность на себе стала еще заметнее. Если Эстефания входила к ней в комнату, она всегда будто бы чуть удивлялась, словно забыв, что у нее есть дочь.
Эстефанией занимались няньки, и потому она выросла немного диковатой и не имела никаких представлений о дисциплине. Она была куда более непослушная, чем я. Каждый день на завтрак ела шоколадное печенье, запивая его кока-колой; она в жизни не пробовала каши с кусочками зеленых бананов, которую готовила мне Баби по утрам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114