Часто мы вместе шли в церковь помолиться за упокой души Игнасио и Маргариты. Со временем я стала понемногу забывать все, что было связано с Кармелиной. Кинтин выполнил свое обещание и никогда больше не изменил мне ни с одной женщиной.
Мы оба были в добром здравии, и наша жизнь более или менее наладилась. Мы читали одни и те же книги, а потом обсуждали их. Мы путешествовали по Европе каждые два-три года, и у нас были друзья, с которыми мы регулярно виделись. Мы любили своих детей и делили ответственность за их воспитание. В 1982 году Мануэль закончил Бостонский университет и начал работать вместе с отцом в «Импортных деликатесах». Вилли учился на первом курсе Института Пратта в Нью-Йорке и был очень увлечен живописью. Сыновья уже выбрали свой путь, и мы оба ими гордились.
Я решила больше не тревожить себя семейными тайнами: существовал или нет тот злополучный счет в швейцарском банке, подтолкнул ли Кинтин своего брата к самоубийству… Я хотела быть счастливой, и самое мудрое было оставить в покое семейные призраки. «Время что вода, – говорила мне Петра. – Оно затупит самые острые ножи. И в конце концов все покроется пылью забвения».
Для нас наступили спокойные времена. Политические приливы и отливы перестали быть такими бурными, как раньше. Митинги, голодные забастовки, демонстрации рабочих и студентов – все то, из чего состояла жизнь шестидесятых годов, – все испарилось, как по волшебству. Людей больше не интересовала ни борьба за гражданские права, ни движение феминисток, ни недостижимые идеалы вроде обретения независимости. Наваждение национального масштаба – вечное сомнение в том, кто же мы такие: пуэрториканцы, североамериканцы или граждане Вселенной, – казалось, было задвинуто в самые отдаленные уголки подсознания. Если кто-то заговаривал о политике в баре или на площади столицы, то никаких вспышек раздора это уже не вызывало.
На Острове было спокойно, и такой же покой царил в моем сердце. Если во времена моей юности я часто пускалась в жаркие политические дискуссии с Баби, а позднее и с Кинтином, то теперь, когда кто-нибудь затрагивал политические темы, чувствовала лишь горьковатый привкус пепла на губах. Мне хотелось сохранить мир, а не раздувать пожары.
Меня устраивало мое место в жизни: я была супрута Кинтина Мендисабаля, хозяйка и госпожа дома на берегу лагуны. Я делала все возможное, чтобы сохранить молодость; занималась обучением Вилли так же, как раньше занималась обучением Мануэля. Мы вели упорядоченную жизнь – то, что называется «американский образ жизни». У нас были слуги, но, конечно, не так много, как во времена Ребеки. Петра занималась детской, Кармина стряпала, Виктория гладила, Эулодия убиралась в доме, а Брамбон был шофером и садовником. В мои обязанности входило следить за тем, чтобы Кармина готовила вкусную и здоровую еду, согласно рецептам «Бостонской кулинарной книги», чтобы Виктория отбеливала хлорной водой рубашки Кинтина и чтобы Брамбон не забывал кормить собак и подрезать кустарник, заросли которого угрожали погубить фундамент дома. Кроме того, я была членом многих общественных организаций, таких как «Карнеги-клуб свободных женщин», «Женский комитет Красного Креста» и «Женский комитет онкологической больницы», которые занимались сбором средств для благотворительных акций. Я часто устраивала чаепития для дам, входивших во все эти комитеты, а иногда мы приглашали к нам домой друзей Кинтина с их элегантными женами, в большинстве случаев людей приятных и воспитанных, в основном преуспевающих коммерсантов.
Мы с Кинтином обожали наш прекрасный дом. Нам нравилось жить в окружении предметов искусства: картин, скульптур и антиквариата, который мы собирали на протяжении многих лет. Но мы почти не общались друг с другом. Я была влюблена в террасу Павла, которая по вечерам светилась, будто золотое озеро над водами лагуны. Мне нравились окна от Тиффани, слуховые окошки с лепниной из алебастра, полы из мраморной мозаики, и я следила за тем, чтобы все сверкало чистотой. Я была так занята – каждый день расписан по минутам, – что у меня почти не оставалось времени писать. Иногда я не спала допоздна, обдумывая, что я напишу на следующий день, но начинался день, а с ним беготня и суета, я крутилась как белка в колесе, и в результате не было написано ни слова. Супружеская гармония, достигнутая с таким трудом, не она ли увела меня от моей цели? Исабель Монфорт, та, которая в день своей свадьбы двадцать шесть лет тому назад поклялась, что станет писательницей, существует ли она?
Около трех месяцев назад – 15 июня 1982 года, чтобы быть точной, – я начала вновь писать «Дом на берегу лагуны». Меня никогда не прельщала роль Пенелопы, которая постоянно откладывала исполнение собственных намерений.
Несколько лет назад я нервно заполняла страницу за страницей, которые мне потом стоило большого труда расшифровать, – такой неуверенной в себе я была. Потом я исписала сотни страниц уже в более спокойном состоянии на портативной машинке «Смит Корона», которую купила тайком от Кинтина. Я сама не знала, что пишу – роман, дневник или хаотические заметки, которые никогда не закончу, потому что все время боялась, что их обнаружит Кинтин. А когда родился Вилли, я вообще спрятала рукопись и за несколько лет не написала ни слова.
Когда мы с Кинтином вернулись из Бостона после того, как Мануэль закончил университет, я потихоньку достала рукопись и попыталась нацарапать несколько абзацев, но скоро пришла в отчаяние. Это было все равно что пешком пересекать пустыню. Стоило мне выбрать направление, я чувствовала на себе инквизиторский взгляд Кинтина, и все уходило от меня, как вода в песок. Я забывала, где родились мои родители, каковы были их чаяния и надежды, какими были родители Кинтина; я забывала даже собственное имя, дату и место своего рождения. Однажды Вилли увидел, как я сижу за машинкой и плачу. Он подошел ко мне и сказал, что я не должна бояться, я должна продолжать писать, ведь искусство – это единственное, что может спасти мир. С помощью Вилли я и написала остальные страницы.
Вилли родился в 1966-м, и его появление в доме было похоже на дуновение свежего ветра в раскрытые окна. Понятие «любимый ребенок» – вещь очень зыбкая. Мануэль был мой старший сын, и я глубоко любила его; сознание того, что я могу опереться на его крепкое плечо, приносило мне громадное успокоение. Но Вилли, несмотря на то что в нем не было моей крови, разбудил во мне нежность особого рода. Я глубоко верю в значение имен и думаю даже, что порой именно они определяют судьбу. Когда мы рождаемся, родители выбирают нам имена вслепую, но постепенно, накапливая жизненный опыт, мы наполняем их содержанием, вдыхаем в них собственные, присущие нам качества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Мы оба были в добром здравии, и наша жизнь более или менее наладилась. Мы читали одни и те же книги, а потом обсуждали их. Мы путешествовали по Европе каждые два-три года, и у нас были друзья, с которыми мы регулярно виделись. Мы любили своих детей и делили ответственность за их воспитание. В 1982 году Мануэль закончил Бостонский университет и начал работать вместе с отцом в «Импортных деликатесах». Вилли учился на первом курсе Института Пратта в Нью-Йорке и был очень увлечен живописью. Сыновья уже выбрали свой путь, и мы оба ими гордились.
Я решила больше не тревожить себя семейными тайнами: существовал или нет тот злополучный счет в швейцарском банке, подтолкнул ли Кинтин своего брата к самоубийству… Я хотела быть счастливой, и самое мудрое было оставить в покое семейные призраки. «Время что вода, – говорила мне Петра. – Оно затупит самые острые ножи. И в конце концов все покроется пылью забвения».
Для нас наступили спокойные времена. Политические приливы и отливы перестали быть такими бурными, как раньше. Митинги, голодные забастовки, демонстрации рабочих и студентов – все то, из чего состояла жизнь шестидесятых годов, – все испарилось, как по волшебству. Людей больше не интересовала ни борьба за гражданские права, ни движение феминисток, ни недостижимые идеалы вроде обретения независимости. Наваждение национального масштаба – вечное сомнение в том, кто же мы такие: пуэрториканцы, североамериканцы или граждане Вселенной, – казалось, было задвинуто в самые отдаленные уголки подсознания. Если кто-то заговаривал о политике в баре или на площади столицы, то никаких вспышек раздора это уже не вызывало.
На Острове было спокойно, и такой же покой царил в моем сердце. Если во времена моей юности я часто пускалась в жаркие политические дискуссии с Баби, а позднее и с Кинтином, то теперь, когда кто-нибудь затрагивал политические темы, чувствовала лишь горьковатый привкус пепла на губах. Мне хотелось сохранить мир, а не раздувать пожары.
Меня устраивало мое место в жизни: я была супрута Кинтина Мендисабаля, хозяйка и госпожа дома на берегу лагуны. Я делала все возможное, чтобы сохранить молодость; занималась обучением Вилли так же, как раньше занималась обучением Мануэля. Мы вели упорядоченную жизнь – то, что называется «американский образ жизни». У нас были слуги, но, конечно, не так много, как во времена Ребеки. Петра занималась детской, Кармина стряпала, Виктория гладила, Эулодия убиралась в доме, а Брамбон был шофером и садовником. В мои обязанности входило следить за тем, чтобы Кармина готовила вкусную и здоровую еду, согласно рецептам «Бостонской кулинарной книги», чтобы Виктория отбеливала хлорной водой рубашки Кинтина и чтобы Брамбон не забывал кормить собак и подрезать кустарник, заросли которого угрожали погубить фундамент дома. Кроме того, я была членом многих общественных организаций, таких как «Карнеги-клуб свободных женщин», «Женский комитет Красного Креста» и «Женский комитет онкологической больницы», которые занимались сбором средств для благотворительных акций. Я часто устраивала чаепития для дам, входивших во все эти комитеты, а иногда мы приглашали к нам домой друзей Кинтина с их элегантными женами, в большинстве случаев людей приятных и воспитанных, в основном преуспевающих коммерсантов.
Мы с Кинтином обожали наш прекрасный дом. Нам нравилось жить в окружении предметов искусства: картин, скульптур и антиквариата, который мы собирали на протяжении многих лет. Но мы почти не общались друг с другом. Я была влюблена в террасу Павла, которая по вечерам светилась, будто золотое озеро над водами лагуны. Мне нравились окна от Тиффани, слуховые окошки с лепниной из алебастра, полы из мраморной мозаики, и я следила за тем, чтобы все сверкало чистотой. Я была так занята – каждый день расписан по минутам, – что у меня почти не оставалось времени писать. Иногда я не спала допоздна, обдумывая, что я напишу на следующий день, но начинался день, а с ним беготня и суета, я крутилась как белка в колесе, и в результате не было написано ни слова. Супружеская гармония, достигнутая с таким трудом, не она ли увела меня от моей цели? Исабель Монфорт, та, которая в день своей свадьбы двадцать шесть лет тому назад поклялась, что станет писательницей, существует ли она?
Около трех месяцев назад – 15 июня 1982 года, чтобы быть точной, – я начала вновь писать «Дом на берегу лагуны». Меня никогда не прельщала роль Пенелопы, которая постоянно откладывала исполнение собственных намерений.
Несколько лет назад я нервно заполняла страницу за страницей, которые мне потом стоило большого труда расшифровать, – такой неуверенной в себе я была. Потом я исписала сотни страниц уже в более спокойном состоянии на портативной машинке «Смит Корона», которую купила тайком от Кинтина. Я сама не знала, что пишу – роман, дневник или хаотические заметки, которые никогда не закончу, потому что все время боялась, что их обнаружит Кинтин. А когда родился Вилли, я вообще спрятала рукопись и за несколько лет не написала ни слова.
Когда мы с Кинтином вернулись из Бостона после того, как Мануэль закончил университет, я потихоньку достала рукопись и попыталась нацарапать несколько абзацев, но скоро пришла в отчаяние. Это было все равно что пешком пересекать пустыню. Стоило мне выбрать направление, я чувствовала на себе инквизиторский взгляд Кинтина, и все уходило от меня, как вода в песок. Я забывала, где родились мои родители, каковы были их чаяния и надежды, какими были родители Кинтина; я забывала даже собственное имя, дату и место своего рождения. Однажды Вилли увидел, как я сижу за машинкой и плачу. Он подошел ко мне и сказал, что я не должна бояться, я должна продолжать писать, ведь искусство – это единственное, что может спасти мир. С помощью Вилли я и написала остальные страницы.
Вилли родился в 1966-м, и его появление в доме было похоже на дуновение свежего ветра в раскрытые окна. Понятие «любимый ребенок» – вещь очень зыбкая. Мануэль был мой старший сын, и я глубоко любила его; сознание того, что я могу опереться на его крепкое плечо, приносило мне громадное успокоение. Но Вилли, несмотря на то что в нем не было моей крови, разбудил во мне нежность особого рода. Я глубоко верю в значение имен и думаю даже, что порой именно они определяют судьбу. Когда мы рождаемся, родители выбирают нам имена вслепую, но постепенно, накапливая жизненный опыт, мы наполняем их содержанием, вдыхаем в них собственные, присущие нам качества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114