Далее следовала подпись: «Ф. С. Пуль, генерал-майор, главнокомандующий военными силами союзников в России».
На заборах и стенах домов по приказанию Чайковского расклеивались бюллетени о том, что сформировано Верховное управление Северной области. Одновременно с этим население извещалось, что «во имя спасения, губернские, уездные и волостные совдепы с их исполкомами и комиссарами упраздняются», «во имя спасения члены губернских, уездных и волостных исполкомов и их комиссары арестуются».
Около трех часов дня на Двине показался крейсер «Аттентив» и остановился на виду у всего города.
На набережной толпились купеческие дочки, дочери царских чиновников, одетые по-праздничному. Их папаши, бывшие купцы, торговцы и промышленники, белые офицеры, притаившиеся монархисты – все выползли сейчас на улицу.
От иностранных судов отваливали катера и шлюпки.
На набережной, так же как и на Троицком проспекте, разгуливала только буржуазия. Рабочих совсем не было видно, точно все они исчезли из города.
Войска интервентов маршировали по Соборной площади. Последними шли батальоны шотландцев в клетчатых юбочках выше колен. Представители новой власти в сюртуках и визитках вышли навстречу с приветствиями и вынесли хлеб-соль. Простые люди – ремесленники, женщины в платках, стоявшие на тротуарах, – глядя на эту процессию, угрюмо молчали.
Проезжая в коляске по городу, генерал Пуль заметил, что на некоторых домах среди царских трехцветных флагов виднеются и красные. Он вздернул брови:
– Что это?
– Это распоряжение господина Чайковского, – улыбаясь, ответил адъютант. – Я уже узнавал… Он хочет показать рабочим, что новая власть имеет социалистические тенденции.
– Пусть немедленно уберет эти красные тряпки! Дурак! – сердито сказал генерал.
Таков был его первый приказ.
На окраине города гремели револьверные выстрелы. Стоило только интервентам вступить на берег, тотчас возникали расправы. Вскоре по городу уже ходили иностранные патрули: французские офицеры в круглых кепи и солдаты в пилотках, американцы и англичане в фуражках с большими гербами, шотландцы в плоских беретах с помпонами.
Когда один из иностранных патрулей добрался до Маймаксы, он попал под огонь рабочего отряда. Английские гидропланы тотчас же стали сбрасывать на Маймаксу бомбы. Крейсер «Аттентив» переменил позицию и почти вплотную подойдя к левому берегу Двины, открыл огонь по станционным постройкам и железнодорожному полотну. Обстрелу подвергся район около десяти верст, от пристани и станции Архангельск до станции Исакогорка. Часть снарядов ложилась на железнодорожный поселок. Там погибали люди и вспыхивали пожары.
Потылихин был ранен при столкновении с англичанами у Маймаксы.
Доктор Маринкин с трудом достал извозчика и почти через весь город привез своего приятеля к себе. По счастливой случайности ни один патруль не остановил их экипажа. Дома он сделал Максиму Максимовичу операцию. Рана была не опасная: осколок попал в мякоть плеча.
Бинты уже крепко стягивали руку Потылихина, обильные капли пота выступили у него на висках.
– Дня через два зайдете ко мне… – Доктор из конспиративных соображений не советовал Потылихину обращаться в больницу. – Не очень больно?
– Не страшнее, чем вырвать зуб, – ответил Потылихин.
Кончив перевязку, Маринкин снял халат, вымыл руки и, расправив усы, сел в кресло.
– Ну, до свадьбы заживет… Да, дела! – пробормотал он усмехаясь. – С военной точки зрения, наша стрельба по крейсеру была ни к чему. Будто мальчишки из рогатки… Но в этом есть большой нравственный смысл. Пусть чувствуют, как мы их встречаем. Это действительно не хлеб-соль, а пули… Я рад, что участвовал в этом деле. И вы молодец, Максим Максимович! Благодаря вам люди держались хорошо.
– Благодаря мне? – Потылихин покачал головой. – Нет… Люди держались хорошо, потому что сердце у них горит против классового врага. Именно так, а не иначе.
Он встал и, уже направляясь к двери, спросил:
– Значит, вы остаетесь? Не предпринимаете никаких мер?
– Да я…
– Что я? Ах, доктор!.. Когда буря идет, рифь паруса, не зевай. Надо идти на нелегальное.
– Ну, как… куда, Максимыч? Вы, ей-богу, точно не верите. А я не в шутку болен. Еле топаю, как наши морячки говорят. Только и держусь тем, что дома… Стены помогают, ей-богу! Привычная обстановка… А выкинь меня из нее. Нет уж! Надо положиться на судьбу.
– Опасная вещь – судьба человеческая… Нет, доктор… Вот судьба: в мозолях… своими руками надо делать ее. А выпускать из рук штурвал…
– Нет силы, Максимыч!
– Ну, дружище…
Доктор беспечно махнул рукой.
– Коллеги по госпиталю категорически обещают отстоять меня. Никакой политической деятельностью я не занимался. Уверен, что все кончится благополучно. И мое легальное положение будет весьма полезно.
На этом они расстались.
Потылихин вышел за ворота.
Из переулка послышались голоса. Впереди группы пленных красноармейцев шагал кривоногий белогвардейский поручик в кубанке с белой повязкой. Он нес под мышкой что-то красное, очевидно кусок знамени. За ним, со всех сторон окружив пленных, шагали американские и английские солдаты с сигаретками в зубах. Они переговаривались и громко хохотали.
«Каждому из вас я всадил бы пулю! Особенно поручику!» – с ненавистью подумал Потылихин.
Опустив голову, он пошел к лесопильным заводам, расположенным вдоль правобережья. Здесь, вдалеке от своей квартиры на Маймаксе, Потылихин надеялся временно поселиться у брата, который работал конторщиком на одном из заводов.
Теперь, когда возбуждение первых часов прошло, Потылихин едва двигался, чувствуя слабость и жар во всем теле. От сырого, влажного леса, наваленного на биржах как попало, от сушилен, под крышами которых штабелями были сложены недавно нарезанные доски, веяло терпким и кружившим голову запахом.
Левый двинский берег пылал. Горели станционные здания, зажженные снарядами с английского крейсера. Время от времени оттуда доносились глухие взрывы и винтовочные выстрелы. Там еще дрался Зенькович. С двумя отрядами, красноармейским и морским, он отражал нападение на Исакогорку.
7
Зенькович вернулся из окопов.
– Вологда? – будто в телефонную трубку, кричал он над мерно постукивающим телеграфным аппаратом. – Я еще дерусь. Буду драться до тех пор, пока хватит сил. Я Зенькович… Я Зенькович… Вологда! Вологда! Вы слышите меня? Эвакуацию военных грузов успел закончить… Отвечайте! Вологда!
Тоненькая ленточка телеграфа остановилась. Молодой боец-телеграфист наклонился к аппарату, постучал по передатчику и с отчаянием посмотрел на Зеньковича.
– В чем дело, Оленин? – нетерпеливо спросил Зенькович.
– Приема нет. Линия прервана, товарищ военком… Перерезал кто-нибудь… – хриплым от бессонницы и усталости голосом ответил телеграфист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
На заборах и стенах домов по приказанию Чайковского расклеивались бюллетени о том, что сформировано Верховное управление Северной области. Одновременно с этим население извещалось, что «во имя спасения, губернские, уездные и волостные совдепы с их исполкомами и комиссарами упраздняются», «во имя спасения члены губернских, уездных и волостных исполкомов и их комиссары арестуются».
Около трех часов дня на Двине показался крейсер «Аттентив» и остановился на виду у всего города.
На набережной толпились купеческие дочки, дочери царских чиновников, одетые по-праздничному. Их папаши, бывшие купцы, торговцы и промышленники, белые офицеры, притаившиеся монархисты – все выползли сейчас на улицу.
От иностранных судов отваливали катера и шлюпки.
На набережной, так же как и на Троицком проспекте, разгуливала только буржуазия. Рабочих совсем не было видно, точно все они исчезли из города.
Войска интервентов маршировали по Соборной площади. Последними шли батальоны шотландцев в клетчатых юбочках выше колен. Представители новой власти в сюртуках и визитках вышли навстречу с приветствиями и вынесли хлеб-соль. Простые люди – ремесленники, женщины в платках, стоявшие на тротуарах, – глядя на эту процессию, угрюмо молчали.
Проезжая в коляске по городу, генерал Пуль заметил, что на некоторых домах среди царских трехцветных флагов виднеются и красные. Он вздернул брови:
– Что это?
– Это распоряжение господина Чайковского, – улыбаясь, ответил адъютант. – Я уже узнавал… Он хочет показать рабочим, что новая власть имеет социалистические тенденции.
– Пусть немедленно уберет эти красные тряпки! Дурак! – сердито сказал генерал.
Таков был его первый приказ.
На окраине города гремели револьверные выстрелы. Стоило только интервентам вступить на берег, тотчас возникали расправы. Вскоре по городу уже ходили иностранные патрули: французские офицеры в круглых кепи и солдаты в пилотках, американцы и англичане в фуражках с большими гербами, шотландцы в плоских беретах с помпонами.
Когда один из иностранных патрулей добрался до Маймаксы, он попал под огонь рабочего отряда. Английские гидропланы тотчас же стали сбрасывать на Маймаксу бомбы. Крейсер «Аттентив» переменил позицию и почти вплотную подойдя к левому берегу Двины, открыл огонь по станционным постройкам и железнодорожному полотну. Обстрелу подвергся район около десяти верст, от пристани и станции Архангельск до станции Исакогорка. Часть снарядов ложилась на железнодорожный поселок. Там погибали люди и вспыхивали пожары.
Потылихин был ранен при столкновении с англичанами у Маймаксы.
Доктор Маринкин с трудом достал извозчика и почти через весь город привез своего приятеля к себе. По счастливой случайности ни один патруль не остановил их экипажа. Дома он сделал Максиму Максимовичу операцию. Рана была не опасная: осколок попал в мякоть плеча.
Бинты уже крепко стягивали руку Потылихина, обильные капли пота выступили у него на висках.
– Дня через два зайдете ко мне… – Доктор из конспиративных соображений не советовал Потылихину обращаться в больницу. – Не очень больно?
– Не страшнее, чем вырвать зуб, – ответил Потылихин.
Кончив перевязку, Маринкин снял халат, вымыл руки и, расправив усы, сел в кресло.
– Ну, до свадьбы заживет… Да, дела! – пробормотал он усмехаясь. – С военной точки зрения, наша стрельба по крейсеру была ни к чему. Будто мальчишки из рогатки… Но в этом есть большой нравственный смысл. Пусть чувствуют, как мы их встречаем. Это действительно не хлеб-соль, а пули… Я рад, что участвовал в этом деле. И вы молодец, Максим Максимович! Благодаря вам люди держались хорошо.
– Благодаря мне? – Потылихин покачал головой. – Нет… Люди держались хорошо, потому что сердце у них горит против классового врага. Именно так, а не иначе.
Он встал и, уже направляясь к двери, спросил:
– Значит, вы остаетесь? Не предпринимаете никаких мер?
– Да я…
– Что я? Ах, доктор!.. Когда буря идет, рифь паруса, не зевай. Надо идти на нелегальное.
– Ну, как… куда, Максимыч? Вы, ей-богу, точно не верите. А я не в шутку болен. Еле топаю, как наши морячки говорят. Только и держусь тем, что дома… Стены помогают, ей-богу! Привычная обстановка… А выкинь меня из нее. Нет уж! Надо положиться на судьбу.
– Опасная вещь – судьба человеческая… Нет, доктор… Вот судьба: в мозолях… своими руками надо делать ее. А выпускать из рук штурвал…
– Нет силы, Максимыч!
– Ну, дружище…
Доктор беспечно махнул рукой.
– Коллеги по госпиталю категорически обещают отстоять меня. Никакой политической деятельностью я не занимался. Уверен, что все кончится благополучно. И мое легальное положение будет весьма полезно.
На этом они расстались.
Потылихин вышел за ворота.
Из переулка послышались голоса. Впереди группы пленных красноармейцев шагал кривоногий белогвардейский поручик в кубанке с белой повязкой. Он нес под мышкой что-то красное, очевидно кусок знамени. За ним, со всех сторон окружив пленных, шагали американские и английские солдаты с сигаретками в зубах. Они переговаривались и громко хохотали.
«Каждому из вас я всадил бы пулю! Особенно поручику!» – с ненавистью подумал Потылихин.
Опустив голову, он пошел к лесопильным заводам, расположенным вдоль правобережья. Здесь, вдалеке от своей квартиры на Маймаксе, Потылихин надеялся временно поселиться у брата, который работал конторщиком на одном из заводов.
Теперь, когда возбуждение первых часов прошло, Потылихин едва двигался, чувствуя слабость и жар во всем теле. От сырого, влажного леса, наваленного на биржах как попало, от сушилен, под крышами которых штабелями были сложены недавно нарезанные доски, веяло терпким и кружившим голову запахом.
Левый двинский берег пылал. Горели станционные здания, зажженные снарядами с английского крейсера. Время от времени оттуда доносились глухие взрывы и винтовочные выстрелы. Там еще дрался Зенькович. С двумя отрядами, красноармейским и морским, он отражал нападение на Исакогорку.
7
Зенькович вернулся из окопов.
– Вологда? – будто в телефонную трубку, кричал он над мерно постукивающим телеграфным аппаратом. – Я еще дерусь. Буду драться до тех пор, пока хватит сил. Я Зенькович… Я Зенькович… Вологда! Вологда! Вы слышите меня? Эвакуацию военных грузов успел закончить… Отвечайте! Вологда!
Тоненькая ленточка телеграфа остановилась. Молодой боец-телеграфист наклонился к аппарату, постучал по передатчику и с отчаянием посмотрел на Зеньковича.
– В чем дело, Оленин? – нетерпеливо спросил Зенькович.
– Приема нет. Линия прервана, товарищ военком… Перерезал кто-нибудь… – хриплым от бессонницы и усталости голосом ответил телеграфист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121