Нет ничего страшнее плена! Лучше пасть на поле боя, отдать свою жизнь за родину и за народ, чем остаться в живых и находиться в лапах врага».
Спрятав лицо в воротник шубы, Фролов задремал и проснулся только тогда, когда почувствовал, что сани остановились.
Открыв глаза, он увидел в нескольких шагах от себя большую избу. Из предутренней полутьмы возникли две фигуры и направились к саням. Это были вестовой Соколов и командир роты, стоявшей в деревне.
– Не только мы, население вас ждет не дождется, – весело заговорил командир, провожая Фролова в избу.
– Дзарахохов здесь? – спросил комиссар.
– Какой Дзарахохов? Ах, Хаджи-Мурат!.. Как же… Еще с вечера здесь… Вся деревня на него дивуется.
– А Макин тоже прибыл?
– Нет еще, – ответил ротный. – Сегодня должен быть.
2
Когда Фролов вошел в избу, навстречу ему шагнул пожилой горец с острой черной бородкой, гибкий, среднего роста, в черкеске с газырями, в мохнатой высокой папахе. Богатый кинжал и казачья шашка с серебряной насечкой отличали его от рядового джигита. Впрочем, во всем его облике было нечто такое, что сразу обращало на себя внимание.
Хаджи-Мурат носил очки, но даже стекла не могли скрыть соколиного блеска его глаз. Большой жизненный опыт и природный ум ощущались в его взгляде и в выражении его худощавого загорелого лица с узкими, миндалевидными желто-карими глазами.
Сели за стол. Фролов вежливо попросил Хаджи-Мурата поподробнее рассказать о себе.
Горец улыбнулся, показав прокуренные, желтые длинные зубы, и заговорил. Голос у него был гортанный и немного резкий. По-русски он говорил почти свободно.
Хаджи-Мурат не спеша рассказал комиссару о горном ауле, где родился, о крестьянине отце, о притеснениях царской полиции, которая угнетала и отца и его самого. Тогда он был юношей и, по его словам, обличал купца-князя, мерзавца пристава и хитрого муллу.
– Еще в те времена мы с отцом искали правду и верили, что она есть… – с улыбкой добавил Хаджи-Мурат.
Все с тем же задумчивым и спокойным видом он рассказал, как заступился за своих односельчан, как в столкновении с приставом ранил его и после этого принужден был бежать на греческой шхуне.
– В Испанию попал… Потом уехал в Америку… Языку научился, жил в Вашингтоне, в Сан-Франциско, работал на постройке железной дороги, на заводе… в Клондайке был… Все счастье, правду искал… И ничего не нашел. Все там ложь, обман. Там, как нигде, золото Царствует. Там страшно жить, комиссар. Я соскучился и вернулся на родину. Враги мои умерли. Тут началась война, меня взяли.
– Много воевал? – спросил его Фролов.
– Много. Был в дивизии у генерала Крымова… И когда пришла революция, я говорил: идет правда. Но я тогда не понимал большевиков. И генерал Крымов повел нас в Петроград.
– Тогда был корниловский мятеж, – сказал Фролов.
– Да, корниловский… Я был в Гатчине. Матросы-большевики из Кронштадта пришли к нам. «Матросы говорят правду, джигиты, – сказал я. – Нам надо убить генерала Крымова, врага революции». Но нам не удалось его убить. Он сам потом убил себя. Мы приехали… весь эскадрон… в Петроград. Керенский позвал меня в Зимний. Я пришел, положил руку на кинжал и сказал: «Ты враг революции… Зачем ты позвал меня?» – «Я друг революции, – сказал он. – Служи мне». – «Нет! – я сказал. – Ты подлец, изменник… Ты врешь!» Я плюнул. Он хотел меня арестовать. Кругом стояли люди… офицеры его… Но они боялись меня. И я ушел. Я уехал к матросам в Кронштадт. А потом я услышал Ленина и полюбил его… Это в Петрограде. И еще был я на штурме Зимнего.
– Дрался в Октябрьскую ночь?
– Да, вместе с моими джигитами.
Хаджи-Мурат вынул из кармана шаровар щепотку махорки и, заправив ею кривую маленькую трубочку, закурил.
– Я большевик.
Фролов с интересом смотрел на горца.
– Начальники в Петрограде сказали мне, – продолжал горец: – «Ты будешь комиссар в кавалерии». Я сказал: «Нет, не буду. Я плохо знаю русскую грамоту».
– Да, много ты повидал в жизни… Ну что же, Хаджи-Мурат, займемся делом, а то время идет. – И, вынув из планшета карту, Фролов показал Хаджи-Мурату на один из ее участков и объяснил предстоящую операцию.
– В эту деревню? – сказал горец, выслушав все. – Знаю… Это можно. Ротный мне тоже говорил вчера… Я ждал тебя. В набег ночью надо… Да?
– Да, надо… Там у американцев зимние укрепления. Штаб! Хорошо бы застигнуть их врасплох. Погнать их, чтобы чувствовали… Понял? Это должен быть лихой набег! Сколько тебе нужно людей, кроме твоих?
– Двадцать пять стрелков дашь? – спросил Хаджи-Мурат. – Ну, тридцать…
Фролов рассмеялся.
– Да ведь у них в двадцать раз больше. Возьми хоть роту.
– Не надо. Моих джигитов двадцать пять. Два пулемета дай. И все. Хватит.
Комиссар невольно улыбнулся.
– Обдумай прежде. Смотри! А вдруг не управишься?
– Сделаю! Ты не беспокойся, – сказал Дзарахохов. – Народу больше, хлопот больше. А мы по-кавказски… Хороший набег будет.
На этом и порешили.
3
Изба, в которой остановился Фролов, была большая, в два этажа да еще с чердаком. Раньше она принадлежала приказчику вологодской лесной фирмы. Осенью приказчик сбежал к белым в Архангельск. Теперь в этой избе жили семьи председателя комбеда Петра Крайнева и его соседа – старика Егора Ивановича Селезнева.
В селе перекликались петухи. Начиналось утро. В избу вошел невысокого роста сухопарый человек в солдатской куртке и суконной ушанке. Он назвался Петром Крайневым. Узнав, что перед ним комиссар Фролов, он обрадовался и сразу захлопотал:
– Поесть надо чего-нибудь! Такие гости…
Фролов стал отказываться от угощения, но хозяин настоял на своем.
На столе появились глиняные чашки с картошкой, сметаной и крошечными солеными рыжиками.
– Носочки! Так зовутся… Бабы босыми ногами во мху нащупывают! – смеясь, говорил Крайнев. – Их не видать… Босиком надо ходить за ними. Кушайте, милости прошу.
За завтраком Фролов завел разговор о деле, из-за которого приехал. Тем временем в избу один за другим входили крестьяне и рассаживались у стены, на лавке.
Завязалась беседа. Фролов расспрашивал о хозяйстве. Крестьяне благодарили комиссара, говоря, что жаловаться сейчас не приходится, не такое время, и в свою очередь интересовались делами на фронте.
– Коли к весне с ними не управитесь, – говорили они об интервентах, – так хоть осенью, товарищи. Чтоб без них хлеб в закрома спрятать… Чтоб хоть к осени чисто было, выгнать их, подлюг, в море из Архангельска. Пущай в море уплывают… На льды их гнать, пущай пешком идут по льдам, откуда пришли, проклятые мучители!
– Мы так и предполагаем, – сказал Фролов. – Бригада ждет зимних боев.
– Предполагать-то вы предполагаете, а пока что дела не видно, – сказал Крайнев.
Фролов рассмеялся. Засмеялись и мужики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Спрятав лицо в воротник шубы, Фролов задремал и проснулся только тогда, когда почувствовал, что сани остановились.
Открыв глаза, он увидел в нескольких шагах от себя большую избу. Из предутренней полутьмы возникли две фигуры и направились к саням. Это были вестовой Соколов и командир роты, стоявшей в деревне.
– Не только мы, население вас ждет не дождется, – весело заговорил командир, провожая Фролова в избу.
– Дзарахохов здесь? – спросил комиссар.
– Какой Дзарахохов? Ах, Хаджи-Мурат!.. Как же… Еще с вечера здесь… Вся деревня на него дивуется.
– А Макин тоже прибыл?
– Нет еще, – ответил ротный. – Сегодня должен быть.
2
Когда Фролов вошел в избу, навстречу ему шагнул пожилой горец с острой черной бородкой, гибкий, среднего роста, в черкеске с газырями, в мохнатой высокой папахе. Богатый кинжал и казачья шашка с серебряной насечкой отличали его от рядового джигита. Впрочем, во всем его облике было нечто такое, что сразу обращало на себя внимание.
Хаджи-Мурат носил очки, но даже стекла не могли скрыть соколиного блеска его глаз. Большой жизненный опыт и природный ум ощущались в его взгляде и в выражении его худощавого загорелого лица с узкими, миндалевидными желто-карими глазами.
Сели за стол. Фролов вежливо попросил Хаджи-Мурата поподробнее рассказать о себе.
Горец улыбнулся, показав прокуренные, желтые длинные зубы, и заговорил. Голос у него был гортанный и немного резкий. По-русски он говорил почти свободно.
Хаджи-Мурат не спеша рассказал комиссару о горном ауле, где родился, о крестьянине отце, о притеснениях царской полиции, которая угнетала и отца и его самого. Тогда он был юношей и, по его словам, обличал купца-князя, мерзавца пристава и хитрого муллу.
– Еще в те времена мы с отцом искали правду и верили, что она есть… – с улыбкой добавил Хаджи-Мурат.
Все с тем же задумчивым и спокойным видом он рассказал, как заступился за своих односельчан, как в столкновении с приставом ранил его и после этого принужден был бежать на греческой шхуне.
– В Испанию попал… Потом уехал в Америку… Языку научился, жил в Вашингтоне, в Сан-Франциско, работал на постройке железной дороги, на заводе… в Клондайке был… Все счастье, правду искал… И ничего не нашел. Все там ложь, обман. Там, как нигде, золото Царствует. Там страшно жить, комиссар. Я соскучился и вернулся на родину. Враги мои умерли. Тут началась война, меня взяли.
– Много воевал? – спросил его Фролов.
– Много. Был в дивизии у генерала Крымова… И когда пришла революция, я говорил: идет правда. Но я тогда не понимал большевиков. И генерал Крымов повел нас в Петроград.
– Тогда был корниловский мятеж, – сказал Фролов.
– Да, корниловский… Я был в Гатчине. Матросы-большевики из Кронштадта пришли к нам. «Матросы говорят правду, джигиты, – сказал я. – Нам надо убить генерала Крымова, врага революции». Но нам не удалось его убить. Он сам потом убил себя. Мы приехали… весь эскадрон… в Петроград. Керенский позвал меня в Зимний. Я пришел, положил руку на кинжал и сказал: «Ты враг революции… Зачем ты позвал меня?» – «Я друг революции, – сказал он. – Служи мне». – «Нет! – я сказал. – Ты подлец, изменник… Ты врешь!» Я плюнул. Он хотел меня арестовать. Кругом стояли люди… офицеры его… Но они боялись меня. И я ушел. Я уехал к матросам в Кронштадт. А потом я услышал Ленина и полюбил его… Это в Петрограде. И еще был я на штурме Зимнего.
– Дрался в Октябрьскую ночь?
– Да, вместе с моими джигитами.
Хаджи-Мурат вынул из кармана шаровар щепотку махорки и, заправив ею кривую маленькую трубочку, закурил.
– Я большевик.
Фролов с интересом смотрел на горца.
– Начальники в Петрограде сказали мне, – продолжал горец: – «Ты будешь комиссар в кавалерии». Я сказал: «Нет, не буду. Я плохо знаю русскую грамоту».
– Да, много ты повидал в жизни… Ну что же, Хаджи-Мурат, займемся делом, а то время идет. – И, вынув из планшета карту, Фролов показал Хаджи-Мурату на один из ее участков и объяснил предстоящую операцию.
– В эту деревню? – сказал горец, выслушав все. – Знаю… Это можно. Ротный мне тоже говорил вчера… Я ждал тебя. В набег ночью надо… Да?
– Да, надо… Там у американцев зимние укрепления. Штаб! Хорошо бы застигнуть их врасплох. Погнать их, чтобы чувствовали… Понял? Это должен быть лихой набег! Сколько тебе нужно людей, кроме твоих?
– Двадцать пять стрелков дашь? – спросил Хаджи-Мурат. – Ну, тридцать…
Фролов рассмеялся.
– Да ведь у них в двадцать раз больше. Возьми хоть роту.
– Не надо. Моих джигитов двадцать пять. Два пулемета дай. И все. Хватит.
Комиссар невольно улыбнулся.
– Обдумай прежде. Смотри! А вдруг не управишься?
– Сделаю! Ты не беспокойся, – сказал Дзарахохов. – Народу больше, хлопот больше. А мы по-кавказски… Хороший набег будет.
На этом и порешили.
3
Изба, в которой остановился Фролов, была большая, в два этажа да еще с чердаком. Раньше она принадлежала приказчику вологодской лесной фирмы. Осенью приказчик сбежал к белым в Архангельск. Теперь в этой избе жили семьи председателя комбеда Петра Крайнева и его соседа – старика Егора Ивановича Селезнева.
В селе перекликались петухи. Начиналось утро. В избу вошел невысокого роста сухопарый человек в солдатской куртке и суконной ушанке. Он назвался Петром Крайневым. Узнав, что перед ним комиссар Фролов, он обрадовался и сразу захлопотал:
– Поесть надо чего-нибудь! Такие гости…
Фролов стал отказываться от угощения, но хозяин настоял на своем.
На столе появились глиняные чашки с картошкой, сметаной и крошечными солеными рыжиками.
– Носочки! Так зовутся… Бабы босыми ногами во мху нащупывают! – смеясь, говорил Крайнев. – Их не видать… Босиком надо ходить за ними. Кушайте, милости прошу.
За завтраком Фролов завел разговор о деле, из-за которого приехал. Тем временем в избу один за другим входили крестьяне и рассаживались у стены, на лавке.
Завязалась беседа. Фролов расспрашивал о хозяйстве. Крестьяне благодарили комиссара, говоря, что жаловаться сейчас не приходится, не такое время, и в свою очередь интересовались делами на фронте.
– Коли к весне с ними не управитесь, – говорили они об интервентах, – так хоть осенью, товарищи. Чтоб без них хлеб в закрома спрятать… Чтоб хоть к осени чисто было, выгнать их, подлюг, в море из Архангельска. Пущай в море уплывают… На льды их гнать, пущай пешком идут по льдам, откуда пришли, проклятые мучители!
– Мы так и предполагаем, – сказал Фролов. – Бригада ждет зимних боев.
– Предполагать-то вы предполагаете, а пока что дела не видно, – сказал Крайнев.
Фролов рассмеялся. Засмеялись и мужики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121