– Я и сам так полагаю, – добавил Быков, – что чувство боли регулируется корой полушарий, но это еще надо доказать. Ваш категорический тон заставляет меня думать, что вы действительно склонны принимать кажущееся за свершившееся. Нельзя смешивать реальное с воображаемым.
Пшоник стоял на своем, нисколько не склонный отступать.
– Не мне вам говорить, Константин Михайлович, что под влиянием психических переживаний люди чувствуют боли там, где их нет. Наши страдания зависят не столько от силы падающих раздражений, сколько от степени возбудимости нервной системы. Шекспир где-то говорит, что человек может держать в руке пылающий уголь и чувствовать, что рука его мерзнет, если он в это время будет думать о Кавказском леднике; может не цепенея кататься в декабрьском снегу, представляя себе жару далекого юга. Одинаковое воздействие вызывает у одного животного муки, у другого относительно слабую боль, а у третьего не порождает никаких ощущений. Мученики за веру нечувствительны к страшным испытаниям. Джордано Бруно пел псалмы на костре, русские революционеры шли без страха и тревоги на подвиг и смерть. Ожидание боли усугубляет ее ощущение, и наоборот, она становится неощутимой или почти неощутимой, когда внимание от нее отвлекается. В опыте ассистентки Ерофеевой, проведенном у Павлова, животные реагировали на боли страстным желанием есть. Только кора полушарий может действительное делать кажущимся, усиливать и ослаблять наши страдания.
На короткое время психолог оттеснил физиолога, литературные источники и примеры из истории подменили собой научные факты. Быков не любил эти рецидивы у помощника и холодно сказал:
– Лабораторная практика вас мало чему научила. Книжная мудрость все еще заслоняет от вас мир. И я в хрестоматиях читал о гибели Бруно, знаю, что мученики шли с песнями на смерть, кое-что слышал о Ерофеевой и даже опыты ее наблюдал. Я мог бы многое и от себя прибавить: слепые способны иметь зрительные галлюцинации, глухие – отчетливо слышать воображаемые голоса, а люди с пораженным обонянием – воспринимать запахи… И все-таки это не дает нам права что-либо решать без проверки.
Мы не будем приводить всю беседу ученого с его помощником. Пшоника нелегко было разубедить. Поверив во всемогущество коры полушарий, он не сомневался, что она, как некая высшая сила, целиком управляет аппаратом страдания.
– Вы намерены исследования вести на людях? – спросил Быков.
В душе ученый был доволен этой склонностью Пшоника. Физиолог, таким образом, располагает нормальным организмом с естественным откликом на воздействие извне. Над испытуемым не приходится чинить насилия, он не страдает от вмешательства хирурга. Нравилось Быкову, что вместо звонков и метронома помощник прибегает к слову – естественному раздражителю для человека. Смущало немного внешнее сходство с методами работы психологов.
– Не злоупотребляете ли вы словесным раздражителем? – спросил ученый. – Все это, мой друг, от чужой школы…
– Совершенно верно, – не возражал Пшоник, – но я над словом утвердил физиологический контроль: человек собственной кровью свидетельствует о своем состоянии, – закончил он шуткой.
– Ваш контроль может быть недостаточен, – серьезно продолжал Быков. – Произнесенное слово, возможно, имеет добавочное влияние на нас. Не получилась бы у вас субъективная кадриль… Я бы вместо плетисмографа придумал что-нибудь другое.
Предложение ученого не имело успеха.
– Это совершенно невозможно, – последовал непоколебимый ответ, – все способы исследования, включая подсчет отделяемой слюны, несовершенны. Они свидетельствуют о начальном состоянии и конечном результате – о раздражении, возбуждении или торможении – и ничего о том, как развиваются эти явления в организме. Я хочу видеть, как одно нервное состояние переходит в другое, развертывается, чтобы дойти до своего предела или внезапно оборваться…
Какая методика даст мне возможность заявить испытуемой: «Что с вами, мой друг, вы говорите что-то несусветное вашими сосудами» – и услышать искреннее признание: «Ах, вы не знаете, я всю ночь не спала, у меня ребенок хворает».
Уверенный в себе и в своих средствах исследования, Пшоник пустился в поиски границ между истинным и кажущимся.
Методику опытов не изменили: те же испытуемые и аппарат, чувствительный к колебаниям кровяного тока; устные свидетельства человека, с одной стороны, и контрольная запись – с другой.
На тыльную сторону руки испытуемого наложили пластинку, нагретую до шестидесяти трех градусов. Сосуды, обычно расширяющиеся от тепла, на болевое ощущение ответили сокращением. Другая пластинка, нагретая лишь до сорока градусов и приложенная к внутренней части предплечья, сосуды расширяла.
Кожу руки, таким образом, подвергали испытаниям в двух различных местах, вызывая в одном ощущение боли, а в другом – тепла. Однажды экспериментатор произвел перемену: он перенес горячую пластинку на внутреннюю сторону предплечья, а теплую – на тыльную сторону руки. Надо было ожидать, что наступит перемена в состоянии сосудов и в ощущениях людей. Ничего подобного не случилось: испытуемые не почувствовали разницы. Теплая пластинка жгла им руки, а накаленная вызывала ощущение тепла. Плетисмограф подтверждал, что нагретая до шестидесяти трех градусов пластинка действует, как теплая, расширяя просветы капилляров, а теплая, как болевая, – сокращает их.
Что бы это значило? Как эту непоследовательность объяснить? Неужели пластинки образовали с кожным участком через кору головного мозга временную связь и их наложение вызывает заранее готовый ответ?
Пшоник повторил этот опыт на других испытуемых, сопровождая наложение горячей пластинки звонком, а теплой – миганием электрической лампы. После нескольких таких сочетаний звон действовал на сосуды, как острая боль, а мигание света – как тепло.
– Что вы чувствуете сейчас? – спрашивал исследователь, когда звучал колокольчик.
– Вы причиняете мне боль, – отвечал испытуемый, – пластинка жжет мне руку.
В тот момент к нему никто не прикасался.
То же самое повторялось, когда вместо звонка следовало предупреждение «даю боль». Аппарат подтверждал, что человек ее ощущает.
Когда ассистент доложил результаты Быкову, тот немного подумал и спросил:
– Что вы теперь намерены делать?
– Мы доказали, что воображаемые страдания ничем не уступают действительным. Попытаемся решить, – продолжал Пшоник, – способны ли импульсы, вызывающие эту кажущуюся боль, подавить всякое реальное ощущение.
– Вы хотите сказать, – заметил ученый, – что Джордано Бруно не знал страданий на костре.
– Да, – ответил помощник, – то же самое относится и к Тарасу Бульбе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135