на десятки ярдов вокруг не было никакой тени. Нос подсказывал Теду, что от них здорово разит, но дурной запах беспокоил его ничуть не больше, чем прочие внешние раздражители. Большой Папа расхаживал взад-вперед, оборачивался и останавливал взгляд на каждой из недалеких, невыразительных, слабовольных физиономий по очереди, затем надолго уставился на Теда и, наконец, уселся между Синтией и Джеральдом, так, чтобы коротышка оказался у него за спиной. Тед от души пожалел коротышку: бедняге ж ничего не видно.
– Когда я был совсем маленьким, – доверительно рассказывал Большой Папа, – маме сказали, будто я умственно отсталый, будто я заторможен в развитии. Бедная женщина не поверила, да всем было наплевать – дескать, а чего с нее взять-то, с необразованной девки из автоприцепа, белая рвань, одним словом!.. Зато папа поверил. Он, бывало, наставлял на меня палец и говорил: «Вы только гляньте на этого дебила», – а затем оправдывал меня со словами: «Но это ж не его вина, в конце-то концов». Папа частенько меня поколачивал, бил смертным боем, «за то, что грешник», так он говорил. Говорил, что Бог меня не любит, вот и создал меня умственно отсталым, жалким изгоем. Когда я пошел в школу, меня отдали в особый класс, и все другие дети, не из этого класса, показывали на меня пальцем и говорили: «Вон мистер Отставалло идет». Постепенно я поверил насмешникам и стал думать: «Как может Господь быть таким жестоким со мною – сделать меня умственно отсталым, а потом позволять меня дразнить?» Я плакал, бежал домой, а папа орал на меня: мол, даже если я дебил, вовсе не обязательно быть тряпкой. Благодаря папе я не испытывал к себе жалости. Есть ли зрелище более жалкое, чем бедняга, который сам себя не жалеет? Вы только представьте себе: сижу я в школьном театре, смотрю глупую пьеску, «Ромео и Юлия», заливаюсь слезами в конце, оплакивая смерть этих двоих, потому что померли они ради любви, но не оплакиваю свою собственную смерть, смерть, в которой живу, ибо нет во мне любви к Богу, к Господу-Иисусу-Господу-Всемогущему, хлебу внутренней силы и свету моего сердца, противу коего я совершил грех прелюбодеяния – ибо любить сей мир вместо Господа есть прелюбодеяние, и оплакивать гибель этих порочных подростков значит грешить противу Господа благого и великого. О, Господи-Боже-Иисусе-Всемогущий, да не дрогнет мой дух под бременем миссии, что возложил ты на мои смертные плечи, да не рухну я под твоими бичами, да не утрачу мужества, признаваясь тебе в деяниях твоего же милосердия, через каковые ты увел меня с былых моих греховных путей, отъял от порока, как припарка вытягивает заразу. – С Большого Папы лило ручьями; песок покрывали влажные узоры. – Ты увел меня с греховных путей, дабы стать для меня слаще, чем все те лакомые соблазны, коим я предавался. О да! В ту пору я был куда как рад подыскать себе смачную молоденькую шлюшку и привести ее к себе домой, и жать ей аппетитный задик, и вспахивать ее своей мужественностью. О, какое наслаждение – ощущать эти гладкие бедра и вдыхать нектар, вскипающий у нее между ног. Но теперь, о Господи-Боже-Иисусе-Всемогущий-Творец-Всего-Сущего, я – слуга духовных наслаждений, пришедших на смену всей этой пакостной похоти. Некогда я принимал наркотики удовольствия ради, дабы отрешиться от этого мира, но теперь, если не считать лекарств, к коим поневоле прибегаю, чтобы обуздать боли в спине и боку и помочь себе заснуть, – ведь слишком часто я не смыкаю глаз, оберегая от зла свою паству! – я говорю наркотикам – нет! И ныне испытываю я не похоть, но любовь, и сексом занимаюсь не ради утоления плотских своих желаний, но лишь чтобы успокоить и утешить моих испуганных овечек и научить их полностью отдаваться Господу-Предвечному. Я – свет моего Господа, и он – мой путеводный светоч, Сын и Отец, Дух и Плоть. Я пью его кровь, я вкушаю его плоть. Я – всего лишь жалкая облатка до тех пор, пока я не вложу облатку, каковая есть Его плоть, в свой недостойный рот, рот белой рвани, и тогда – о, тогда! – я воин благого Господа-Иисуса-всемогущего-Христа-Бога-Спасителя! Скажите «аминь», детки мои!
– Аминь! – завопили адепты.
Тед всмотрелся в каждое из тупых, невыразительных лиц и понял, что они и впрямь верят. Верят, потому что жара стоит под тысячу градусов, и делать им больше нечего. Верят, потому что в такую жару все остальное кажется бессмыслицей. А верить так просто. И быстро – все равно что присесть. Сейчас ты стоишь, а в следующую минуту уже сидишь, до того – активен, а после – пассивен; но, в отличие от сидячего положения, в вере нет ничего под стать стоячей позе – никакого действия, способного веру разрушить. Единственное, что прекращает веру – это вера во что-то другое, а тогда все равно продолжаешь верить, а значит, остаешься верующим. Лучше вообще не начинать. Вот к какому выводу пришел Тед под лучами палящего солнца, что его, по счастью, не беспокоило, зато адептов превращало в лужицы богобоязненной соленой водицы.
После полуденной проповеди верующим позволили вернуться в тень либо к работе, уж где бы и чем бы они там ни занимались, и на досуге поразмышлять об услышанном. Теда, однако, связали и вывели на палящее солнце, усадили «по-турецки» и сняли с него рубашку. Джеральд связал Теду руки за спиной, покрепче затянул последний узел, отошел и встал рядом с Большим Папой. Сам вождь выглядел совершенно опустошенным, а его красные одежды, напротив, промокли насквозь. Уж что бы он там со всего этого ни имел, вкалывал он на совесть.
– Мы тут надумали тебя пытать, – сообщил Большой Папа. – Всегда мечтал помучить антихриста, потерзать всласть жадную длань дьявола. Держу пари, ты бы от водички не отказался.
Тед глянул вниз, на свои колени и на пыльную землю под ними. Жара для него безвредна, в этом он ни минуты не сомневался. Пить ему пока не хотелось, и он был практически уверен, что не захочет и впоследствии. Но его удручала болезненная одержимость речи Большого Папы – не только в том, что касалось его, Теда, но и вообще проповедь фанатика, обращенная к пастве, что разбрелась прочь, тщась отыскать в происходящем хоть какой-то смысл. Тед размышлял о том, что до сих пор он жил словно под колпаком: всякий день, приезжая в университет, ныл и жаловался, беспокоился о том, хватит ли раздаточного материала на всех студентов, терзался мыслями, достаточно ли весомы его преподавательские заслуги, чтобы компенсировать нехватку публикаций, изводился из-за парковки. А вот – люди, с которыми и впрямь все плохо, люди больные, люди, угодившие в настоящую беду – и потому сами по себе настоящая беда, люди, действительно опасные, внушающие страх. И все же Большого Папу Тед не боялся, ибо видел насквозь этого надломленного, перепуганного, умственно неполноценного задиру;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
– Когда я был совсем маленьким, – доверительно рассказывал Большой Папа, – маме сказали, будто я умственно отсталый, будто я заторможен в развитии. Бедная женщина не поверила, да всем было наплевать – дескать, а чего с нее взять-то, с необразованной девки из автоприцепа, белая рвань, одним словом!.. Зато папа поверил. Он, бывало, наставлял на меня палец и говорил: «Вы только гляньте на этого дебила», – а затем оправдывал меня со словами: «Но это ж не его вина, в конце-то концов». Папа частенько меня поколачивал, бил смертным боем, «за то, что грешник», так он говорил. Говорил, что Бог меня не любит, вот и создал меня умственно отсталым, жалким изгоем. Когда я пошел в школу, меня отдали в особый класс, и все другие дети, не из этого класса, показывали на меня пальцем и говорили: «Вон мистер Отставалло идет». Постепенно я поверил насмешникам и стал думать: «Как может Господь быть таким жестоким со мною – сделать меня умственно отсталым, а потом позволять меня дразнить?» Я плакал, бежал домой, а папа орал на меня: мол, даже если я дебил, вовсе не обязательно быть тряпкой. Благодаря папе я не испытывал к себе жалости. Есть ли зрелище более жалкое, чем бедняга, который сам себя не жалеет? Вы только представьте себе: сижу я в школьном театре, смотрю глупую пьеску, «Ромео и Юлия», заливаюсь слезами в конце, оплакивая смерть этих двоих, потому что померли они ради любви, но не оплакиваю свою собственную смерть, смерть, в которой живу, ибо нет во мне любви к Богу, к Господу-Иисусу-Господу-Всемогущему, хлебу внутренней силы и свету моего сердца, противу коего я совершил грех прелюбодеяния – ибо любить сей мир вместо Господа есть прелюбодеяние, и оплакивать гибель этих порочных подростков значит грешить противу Господа благого и великого. О, Господи-Боже-Иисусе-Всемогущий, да не дрогнет мой дух под бременем миссии, что возложил ты на мои смертные плечи, да не рухну я под твоими бичами, да не утрачу мужества, признаваясь тебе в деяниях твоего же милосердия, через каковые ты увел меня с былых моих греховных путей, отъял от порока, как припарка вытягивает заразу. – С Большого Папы лило ручьями; песок покрывали влажные узоры. – Ты увел меня с греховных путей, дабы стать для меня слаще, чем все те лакомые соблазны, коим я предавался. О да! В ту пору я был куда как рад подыскать себе смачную молоденькую шлюшку и привести ее к себе домой, и жать ей аппетитный задик, и вспахивать ее своей мужественностью. О, какое наслаждение – ощущать эти гладкие бедра и вдыхать нектар, вскипающий у нее между ног. Но теперь, о Господи-Боже-Иисусе-Всемогущий-Творец-Всего-Сущего, я – слуга духовных наслаждений, пришедших на смену всей этой пакостной похоти. Некогда я принимал наркотики удовольствия ради, дабы отрешиться от этого мира, но теперь, если не считать лекарств, к коим поневоле прибегаю, чтобы обуздать боли в спине и боку и помочь себе заснуть, – ведь слишком часто я не смыкаю глаз, оберегая от зла свою паству! – я говорю наркотикам – нет! И ныне испытываю я не похоть, но любовь, и сексом занимаюсь не ради утоления плотских своих желаний, но лишь чтобы успокоить и утешить моих испуганных овечек и научить их полностью отдаваться Господу-Предвечному. Я – свет моего Господа, и он – мой путеводный светоч, Сын и Отец, Дух и Плоть. Я пью его кровь, я вкушаю его плоть. Я – всего лишь жалкая облатка до тех пор, пока я не вложу облатку, каковая есть Его плоть, в свой недостойный рот, рот белой рвани, и тогда – о, тогда! – я воин благого Господа-Иисуса-всемогущего-Христа-Бога-Спасителя! Скажите «аминь», детки мои!
– Аминь! – завопили адепты.
Тед всмотрелся в каждое из тупых, невыразительных лиц и понял, что они и впрямь верят. Верят, потому что жара стоит под тысячу градусов, и делать им больше нечего. Верят, потому что в такую жару все остальное кажется бессмыслицей. А верить так просто. И быстро – все равно что присесть. Сейчас ты стоишь, а в следующую минуту уже сидишь, до того – активен, а после – пассивен; но, в отличие от сидячего положения, в вере нет ничего под стать стоячей позе – никакого действия, способного веру разрушить. Единственное, что прекращает веру – это вера во что-то другое, а тогда все равно продолжаешь верить, а значит, остаешься верующим. Лучше вообще не начинать. Вот к какому выводу пришел Тед под лучами палящего солнца, что его, по счастью, не беспокоило, зато адептов превращало в лужицы богобоязненной соленой водицы.
После полуденной проповеди верующим позволили вернуться в тень либо к работе, уж где бы и чем бы они там ни занимались, и на досуге поразмышлять об услышанном. Теда, однако, связали и вывели на палящее солнце, усадили «по-турецки» и сняли с него рубашку. Джеральд связал Теду руки за спиной, покрепче затянул последний узел, отошел и встал рядом с Большим Папой. Сам вождь выглядел совершенно опустошенным, а его красные одежды, напротив, промокли насквозь. Уж что бы он там со всего этого ни имел, вкалывал он на совесть.
– Мы тут надумали тебя пытать, – сообщил Большой Папа. – Всегда мечтал помучить антихриста, потерзать всласть жадную длань дьявола. Держу пари, ты бы от водички не отказался.
Тед глянул вниз, на свои колени и на пыльную землю под ними. Жара для него безвредна, в этом он ни минуты не сомневался. Пить ему пока не хотелось, и он был практически уверен, что не захочет и впоследствии. Но его удручала болезненная одержимость речи Большого Папы – не только в том, что касалось его, Теда, но и вообще проповедь фанатика, обращенная к пастве, что разбрелась прочь, тщась отыскать в происходящем хоть какой-то смысл. Тед размышлял о том, что до сих пор он жил словно под колпаком: всякий день, приезжая в университет, ныл и жаловался, беспокоился о том, хватит ли раздаточного материала на всех студентов, терзался мыслями, достаточно ли весомы его преподавательские заслуги, чтобы компенсировать нехватку публикаций, изводился из-за парковки. А вот – люди, с которыми и впрямь все плохо, люди больные, люди, угодившие в настоящую беду – и потому сами по себе настоящая беда, люди, действительно опасные, внушающие страх. И все же Большого Папу Тед не боялся, ибо видел насквозь этого надломленного, перепуганного, умственно неполноценного задиру;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65