Кардинал заткнул все щели от сквозняков и купил электровентиляторы.
Дело же было в том, что небольшое частное предприятие занялось решением городских социальных проблем. «Отряды бдительности» из представителей среднего класса с правыми взглядами постановили, что бездомные сироты – источник, который питает и пополняет неуклонно растущий класс преступных отщепенцев, отчего жизнь в городе становится просто невозможной. Дети вырастали в вандалов, что ключами царапали машины, становились домушниками, что проникали в дом через окно туалета и удирали, прихватив новые часы; они превращались в головорезов, которые насиловали женщин в нарядных одеждах прямо на лужайках перед их собственным домом, и в разбойников, вырезавших карманы у мужчин и воровавших еще дедушкин серебряный портсигар; они становились глумливыми юнцами, что бесцельно слонялись и оглушали окрестности американской музыкой из магнитофонов, купленных на выручку от продажи краденого. Поначалу блюстители в черных рубашках, поймав их, просто избивали и отправляли обратно к месту обитания в городских стоках.
Но потом хозяева магазинов стали платить блюстителям, чтобы те гоняли подростков от их владений, справедливо рассудив, что покупатели предпочтут вообще не заходить в магазин, нежели пробираться через картонное укрытия и скорченные тела, видя недоуменное отчаяние в огромных карих глазах. Детей, которые спали на трубах центрального отопления или укрывались от дождя в подъездах, изгоняли градом ударов и ливнем оскорблений, сыпавшихся на их разбитые дубинками головы.
Одно к другому, и теперь заблудшие дети города спали вечным сном на дне реки, протекавшей перед кардинальским дворцом. Их ноги были закованы в бетон, а правая рука отрублена – она подтверждала исполнение работ, и заказчик выплачивал премию. Ночная стрельба приписывалась вылазкам террористов и междоусобицам наркодельцов. Полиция все знала, но ничего не делала, поскольку никто бы ей за это спасибо не сказал. Невинные души спали непробудным сном, а уровень преступности оставался прежним; как правило, бандиты погибали юными, но криминальный слой сохранял свои ряды за счет обитателей трущоб и молодежи, недовольной жизнью в деревне и бежавшей от докучного внимания соседей и приходского священника.
Его преосвященство тошнило от запаха с реки, не было сил пошевелиться от зреющей в кишках мучительной боли. Острые, сводящие с ума приступы случались теперь по меньшей мере ежедневно, и кардинал отрыгивал слюной, которая тянулась изо рта длинной ниткой и почему-то никак не вытиралась. Живот разбухал все больше, ел кардинал все меньше, и Консепсион готовила теперь только жидкие супы и прохладное питье. Постоянный страх перед следующим припадком поглощал все внимание, и его преосвященство не мог ни на чем сосредоточиться; бремя управления Церковью все чаще перекладывалось на хрупкие плечи нового секретаря – горячо помолившись, тот приходил к решениям, которые, как он надеялся, принял бы и сам кардинал, не будь так болен.
Словно в увенчание беды и накопившейся за всю жизнь вины его преосвященство теперь беспрестанно находился в окружении отчетливо видимых бесов. Монсеньор Рехин Анкиляр пришел доложить, что собирается объединить все миссии в одну большую организацию крестоносцев, но его преосвященство не мог слушать, потому что под столом Крикуны кусали друг друга за шеи. Непотребный Ишак все обматывал шею монсеньора ослиным членом, а Разрушители с воплями колотили по стенам дубинками, вырезанными из человеческих конечностей, и стены издевательски гудели гонгом. Сутяги спорили так горячо и громко, что кардинал почти не разбирал слов монсеньора, возмущавшегося дурным обращением с проповедниками. Пылающие писали в воздухе огненными буквами названия всех грехов кардинала, а Швырялы как-то умудрялись зацапать его мысли, раньше чем он подумал, и у него выходило только невнятное бормотание. Любая мысль, проскочившая их злобную проверку и казавшаяся кардиналу хорошей и верной, опровергалась Обманщиками. Они сидели перед ним рядком на столе, болтая тощими ножками, – казалось, те сейчас оторвутся от толстых животов с огромными спиралями пупков, – и как-то ухитрялись с безупречной логикой доказать, что Бог – зло, воровать – хорошо, а преисподняя – это эдемский сад. Его преосвященство громко возражал, его звенящий голос разносился по дворцу, а потом, закрыв лицо руками, он выл от муки и пинками опрокидывал стулья, чтобы не слышать бесов, но Обвинители в голове кричали еще громче, насмехаясь над его отцовством, попустительством и ложным человеколюбием.
Кардинал находил покой в объятиях Консепсион и подле Кристобаля. Видимо, бесы не могли проникнуть сквозь оплоты человеческой любви, и оттого по утрам он подольше оставался в постели с Консепсион. Он так поздно укладывал Кристобаля, что у мальчика от усталости слипались глаза, и он мгновенно засыпал у отца на руках, когда тот уже за полночь относил его в кровать.
Его преосвященство обнаружил еще, что бесы не переносят красоту. Он мог заставить их облачком едкого дыма вылететь из комнаты, как только ставил на проигрыватель пластинку с «Героической симфонией», но они, возвращались, едва стихали последние такты финала престо. Кардинал ежедневно снова и снова проигрывал пластинку и уже наизусть знал каждый фрагмент.
Однажды, когда симфония закончилась, он, очнувшись от дремы, увидел, что перед ним сидят Обманщики, терпеливо дожидающиеся его пробуждения.
– Знаешь, она права, – сказал один, с червивым глазом. – Это как в постели.
– Первоначально симфония называлась «Эротическая», – сообщил другой, чей извилистый язык все время свешивался и беззаботно болтался в морщинистых складках между ног.
– В ней изображен половой акт, – заявил третий, всегда напускавший на себя профессорский вид, и длинным костлявым пальцем выковырнул собственный глаз, поднял его над головой и посмотрел, что творится сзади. – Потому-то мы ее и не выносим.
Его преосвященство вскочил и снова опустил иглу проигрывателя на пластинку. При первых аккордах бесы затараторили, прикрыли уши и с визгом унеслись сквозь стены, сердито прячась в дальних уголках дворца.
Его преосвященство устроился послушать симфонию, но стал добычей собственной внушаемости. Он нахмурился, постигая, как нецеломудренна эта музыка. В испуге позвонил дворцовому библиотекарю и попросил принести партитуру, если удастся отыскать ее на полках давно заброшенного музыкального отдела.
Запыхавшийся от подъема по лестнице библиотекарь доставил пожелтевшее, в пятнах издание Генри Литолффа, за долгие годы никем ни разу не открытое. Его преосвященство сел и пролистал партитуру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Дело же было в том, что небольшое частное предприятие занялось решением городских социальных проблем. «Отряды бдительности» из представителей среднего класса с правыми взглядами постановили, что бездомные сироты – источник, который питает и пополняет неуклонно растущий класс преступных отщепенцев, отчего жизнь в городе становится просто невозможной. Дети вырастали в вандалов, что ключами царапали машины, становились домушниками, что проникали в дом через окно туалета и удирали, прихватив новые часы; они превращались в головорезов, которые насиловали женщин в нарядных одеждах прямо на лужайках перед их собственным домом, и в разбойников, вырезавших карманы у мужчин и воровавших еще дедушкин серебряный портсигар; они становились глумливыми юнцами, что бесцельно слонялись и оглушали окрестности американской музыкой из магнитофонов, купленных на выручку от продажи краденого. Поначалу блюстители в черных рубашках, поймав их, просто избивали и отправляли обратно к месту обитания в городских стоках.
Но потом хозяева магазинов стали платить блюстителям, чтобы те гоняли подростков от их владений, справедливо рассудив, что покупатели предпочтут вообще не заходить в магазин, нежели пробираться через картонное укрытия и скорченные тела, видя недоуменное отчаяние в огромных карих глазах. Детей, которые спали на трубах центрального отопления или укрывались от дождя в подъездах, изгоняли градом ударов и ливнем оскорблений, сыпавшихся на их разбитые дубинками головы.
Одно к другому, и теперь заблудшие дети города спали вечным сном на дне реки, протекавшей перед кардинальским дворцом. Их ноги были закованы в бетон, а правая рука отрублена – она подтверждала исполнение работ, и заказчик выплачивал премию. Ночная стрельба приписывалась вылазкам террористов и междоусобицам наркодельцов. Полиция все знала, но ничего не делала, поскольку никто бы ей за это спасибо не сказал. Невинные души спали непробудным сном, а уровень преступности оставался прежним; как правило, бандиты погибали юными, но криминальный слой сохранял свои ряды за счет обитателей трущоб и молодежи, недовольной жизнью в деревне и бежавшей от докучного внимания соседей и приходского священника.
Его преосвященство тошнило от запаха с реки, не было сил пошевелиться от зреющей в кишках мучительной боли. Острые, сводящие с ума приступы случались теперь по меньшей мере ежедневно, и кардинал отрыгивал слюной, которая тянулась изо рта длинной ниткой и почему-то никак не вытиралась. Живот разбухал все больше, ел кардинал все меньше, и Консепсион готовила теперь только жидкие супы и прохладное питье. Постоянный страх перед следующим припадком поглощал все внимание, и его преосвященство не мог ни на чем сосредоточиться; бремя управления Церковью все чаще перекладывалось на хрупкие плечи нового секретаря – горячо помолившись, тот приходил к решениям, которые, как он надеялся, принял бы и сам кардинал, не будь так болен.
Словно в увенчание беды и накопившейся за всю жизнь вины его преосвященство теперь беспрестанно находился в окружении отчетливо видимых бесов. Монсеньор Рехин Анкиляр пришел доложить, что собирается объединить все миссии в одну большую организацию крестоносцев, но его преосвященство не мог слушать, потому что под столом Крикуны кусали друг друга за шеи. Непотребный Ишак все обматывал шею монсеньора ослиным членом, а Разрушители с воплями колотили по стенам дубинками, вырезанными из человеческих конечностей, и стены издевательски гудели гонгом. Сутяги спорили так горячо и громко, что кардинал почти не разбирал слов монсеньора, возмущавшегося дурным обращением с проповедниками. Пылающие писали в воздухе огненными буквами названия всех грехов кардинала, а Швырялы как-то умудрялись зацапать его мысли, раньше чем он подумал, и у него выходило только невнятное бормотание. Любая мысль, проскочившая их злобную проверку и казавшаяся кардиналу хорошей и верной, опровергалась Обманщиками. Они сидели перед ним рядком на столе, болтая тощими ножками, – казалось, те сейчас оторвутся от толстых животов с огромными спиралями пупков, – и как-то ухитрялись с безупречной логикой доказать, что Бог – зло, воровать – хорошо, а преисподняя – это эдемский сад. Его преосвященство громко возражал, его звенящий голос разносился по дворцу, а потом, закрыв лицо руками, он выл от муки и пинками опрокидывал стулья, чтобы не слышать бесов, но Обвинители в голове кричали еще громче, насмехаясь над его отцовством, попустительством и ложным человеколюбием.
Кардинал находил покой в объятиях Консепсион и подле Кристобаля. Видимо, бесы не могли проникнуть сквозь оплоты человеческой любви, и оттого по утрам он подольше оставался в постели с Консепсион. Он так поздно укладывал Кристобаля, что у мальчика от усталости слипались глаза, и он мгновенно засыпал у отца на руках, когда тот уже за полночь относил его в кровать.
Его преосвященство обнаружил еще, что бесы не переносят красоту. Он мог заставить их облачком едкого дыма вылететь из комнаты, как только ставил на проигрыватель пластинку с «Героической симфонией», но они, возвращались, едва стихали последние такты финала престо. Кардинал ежедневно снова и снова проигрывал пластинку и уже наизусть знал каждый фрагмент.
Однажды, когда симфония закончилась, он, очнувшись от дремы, увидел, что перед ним сидят Обманщики, терпеливо дожидающиеся его пробуждения.
– Знаешь, она права, – сказал один, с червивым глазом. – Это как в постели.
– Первоначально симфония называлась «Эротическая», – сообщил другой, чей извилистый язык все время свешивался и беззаботно болтался в морщинистых складках между ног.
– В ней изображен половой акт, – заявил третий, всегда напускавший на себя профессорский вид, и длинным костлявым пальцем выковырнул собственный глаз, поднял его над головой и посмотрел, что творится сзади. – Потому-то мы ее и не выносим.
Его преосвященство вскочил и снова опустил иглу проигрывателя на пластинку. При первых аккордах бесы затараторили, прикрыли уши и с визгом унеслись сквозь стены, сердито прячась в дальних уголках дворца.
Его преосвященство устроился послушать симфонию, но стал добычей собственной внушаемости. Он нахмурился, постигая, как нецеломудренна эта музыка. В испуге позвонил дворцовому библиотекарю и попросил принести партитуру, если удастся отыскать ее на полках давно заброшенного музыкального отдела.
Запыхавшийся от подъема по лестнице библиотекарь доставил пожелтевшее, в пятнах издание Генри Литолффа, за долгие годы никем ни разу не открытое. Его преосвященство сел и пролистал партитуру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109