Когда те прибыли в Санта Мария Вирген, перед ними предстал поселок-призрак, таинственно обезлюдевший, как «Мария Селеста». На домах висели записки: «Не входить! Пурпурная лихорадка, малярия, легочная чума». Фелисидад старательно вывела надписи стремительным почерком, как пишут врачи, которым в колледжах вбивают в голову, что подобная скоропись добавит правдоподобия диагнозам и вызовет больше доверия к предписаниям. К сарайчику, где ухаживали за древней машиной Дионисио, девушки прикрепили табличку «Карантинный изолятор», а заслышав псалмы священников, пробрались за холм, чтобы известить селян, потом выпустили почтового голубя и отправились вслед за ним в Кочадебахо де лос Гатос.
Паника, охватившая крестоносцев при виде зачумленного городка, откуда, очевидно, всех вывезли, не делала чести их вере. Не сговариваясь, они беспорядочно отступили от поселения и обогнули его с запада. Стало быть, к Кочадебахо де лос Гатос они подойдут совершенно измотанными, и все припасы у них закончатся.
В первую же ночь после ухода из Санта Мария Вирген на крестоносцев напали духи вероотступников. Вообще-то духами были поселковые жители, которые с жуткими завываниями колотили ложками по кастрюлям и сбрасывали на лагерь камни с горы. После тяжелого перехода с рассвета до сумерек, чтобы отдалиться от горных дьяволов, на вторую ночь лагерь разбили на выкошенной лужайке, но та после ночного дождя чудодейственно превратилась в подмерзающее болотце.
– Совсем как в старые деньки, – сказал Хекторо, щурясь от сигарного дыма; он выглядывал из-за большого валуна, за которым укрывался с охотником Педро и Мисаэлем. Хекторо неохотно расстался с лошадью, стреножив ее подальше за горой, но на нем по-прежнему были скрипучие кожаные шаровары, а на поясе – крупно калиберный револьвер.
– Точно, совсем как раньше, – ответил Мисаэль; в интересах ночной маскировки он зачернил сверкающие золотые зубы. – Жаль только, что сейчас нет змей и крокодилов, чтобы им в палатки подпустить.
– Травка Аурелио сработает не хуже, – сказал Педро; он запустил руку в котомку и похрустел сушеными кореньями. – Мне доводилось наблюдать, как ведут себя животные, когда ее поедят.
– Да надо было просто перестрелять их, и дело с концом, – проговорил Хекторо.
Педро и Мисаэль переглянулись, понимая, что Хекторо заботится о сохранении своей репутации мужественного бойца. Но в нем жило и понятие чести, а Мисаэль удержал его от необдуманных поступков, сказав:
– Нет, дружище, нечестно нападать, пока на тебя не напали. И потом, воевать лишь тогда интересно, когда требуется смекалка. А то что ж мы потом будем рассказывать? «Мы в них постреляли, они – в нас, мы отступили, а потом атаковали». Ерунда какая-то. Надо, чтоб твоя мозговитость запомнилась. – Он выразительно постучал себя по голове и подмигнул.
– Мужчина предпочитает запоминаться яйцевитостью, – парировал Хекторо.
– Лучше всего и тем и другим, – заметил Педро. – В чем мы сегодня и убедимся.
Когда ночь без предупреждения опустилась на лагерь крестоносцев, три бойца, укрывшись попонами и надвинув сомбреро на глаза, уже крепко спали, но и во сне прислушивались – не раздадутся ли шаги. Хекторо овладел безоговорочно мужским искусством курения во сне, и в уголке рта у него тлела сигара. Огонек вспыхивал в такт ровному дыханию, и сигара погасла ровно в двух сантиметрах от губ – там, где столбик пепла встретился с прослюнявленным окурком. Хекторо полагал, что так он увидит благотворные и радостные сны, в которых будет совершать героические подвиги, любить женщин и лихо арканить бычков.
За два часа до рассвета лазутчики, заранее договорившись, проснулись одновременно и глотнули из бутылки укрепляющего рома, дабы отогнать пробиравший до костей холод, что заставляет кутаться в одеяло и непреклонно оставаться в палатке, даже когда мочевой пузырь вопит, требуя немедленного опустошения. Натянув пониже сомбреро, они поделили травку, что Аурелио принес из джунглей, торжественно пожали друг другу руки, обнялись и пустились по горному склону в лагерь крестоносцев.
Вот уж никто не скажет, что усилия не вознаградились. Заговорщики от души повеселились, глядя, как поутру крестоносцы пытаются удержать лошадей и мулов, которые перед этим с благодарностью поели душистой травки из добрых ладоней. Животные, которым являлись жуткие видения громадных хищников, лягались и кусали всякого, кто пытался к ним приблизиться. Лошадь монсеньора Анкиляра, приняв хозяина за подозрительного стервятника, сбросила легата, и он, пролетев по изящной дуге, жестко приземлился и процедил непотребства, за которые сам назначал десять «Богородица-дева, радуйся» и два «Отче наш». Мул посчитал брата Валентино огромной пумой, вырвал у него из рук уздечку и скрылся за горизонтом. Святое воинство лишилось половины мулов в караване и почти всех лошадей. Животные, охваченные манией преследования, в невероятной панике убежали, и воители продолжили поход на Кочадебахо де лос Гатос, навьючив припасы на собственные спины.
Вот так у крестоносцев возникло навязчивое подозрение, что божественная милость постепенно их оставляет, и они продолжали поход только по двум причинам. Первая – монсеньор Анкиляр вдалбливал священникам, что Господь посылает испытание и судить о них будет по тому, как они выдержат проверку; вторая – солдатня понимала, что надо поднажать и добраться до Кочадебахо де лос Гатос, а ежели повернуть назад, то еще долго не отыщется подходящее для грабежа местечко и начнется голод. В воображении витал образ города изобилия, где запасы неисчислимы и живут красивые девушки, о чьей сговорчивости ходят легенды. Свой отряд замызганных и заезженных дамочек, что сопровождали поход, крестоносцы бросили, предоставив им погибнуть под косым дождем в невероятном холоде ночей высокогорья или оскользнуться на опасно непроходимых горных перевалах.
Монсеньор Рехин Анкиляр уже ненавидел сьерру. Оглядывая широкую панораму предгорий в буйной растительности, он поражался их сходству с женщиной. Холмы напоминали омерзительное скопление бесстыдно обнаженных округлых грудей, которые сосет младенец-небо. Их простодушная спелость напоминала туземных женщин, что беззаботно загорают на песчаной отмели, не думая о своих изгибах и возвышенностях, заставляющих мужские руки дрожать от безотчетного желания сдаться им и ласкать. Еще выше были теснины, так похожие на непостижимую рану между женских ног, что заставляет вздрагивать от пленительного отвращения; еще в школе одноклассники рассказывали, что она пахнет рыбой, вся в замысловатых насыщенно розовых складках, влажных, как гриб. Огромные спокойные озера с берегами серого камня напоминали задумчивых монахинь, чьи неизменные умиротворенность и безмятежность доводили до белого каления и неудержимого словоизвержения, а уходящая вдаль бурая поросль косматых кустарников совершенно походила на волосатый лобок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Паника, охватившая крестоносцев при виде зачумленного городка, откуда, очевидно, всех вывезли, не делала чести их вере. Не сговариваясь, они беспорядочно отступили от поселения и обогнули его с запада. Стало быть, к Кочадебахо де лос Гатос они подойдут совершенно измотанными, и все припасы у них закончатся.
В первую же ночь после ухода из Санта Мария Вирген на крестоносцев напали духи вероотступников. Вообще-то духами были поселковые жители, которые с жуткими завываниями колотили ложками по кастрюлям и сбрасывали на лагерь камни с горы. После тяжелого перехода с рассвета до сумерек, чтобы отдалиться от горных дьяволов, на вторую ночь лагерь разбили на выкошенной лужайке, но та после ночного дождя чудодейственно превратилась в подмерзающее болотце.
– Совсем как в старые деньки, – сказал Хекторо, щурясь от сигарного дыма; он выглядывал из-за большого валуна, за которым укрывался с охотником Педро и Мисаэлем. Хекторо неохотно расстался с лошадью, стреножив ее подальше за горой, но на нем по-прежнему были скрипучие кожаные шаровары, а на поясе – крупно калиберный револьвер.
– Точно, совсем как раньше, – ответил Мисаэль; в интересах ночной маскировки он зачернил сверкающие золотые зубы. – Жаль только, что сейчас нет змей и крокодилов, чтобы им в палатки подпустить.
– Травка Аурелио сработает не хуже, – сказал Педро; он запустил руку в котомку и похрустел сушеными кореньями. – Мне доводилось наблюдать, как ведут себя животные, когда ее поедят.
– Да надо было просто перестрелять их, и дело с концом, – проговорил Хекторо.
Педро и Мисаэль переглянулись, понимая, что Хекторо заботится о сохранении своей репутации мужественного бойца. Но в нем жило и понятие чести, а Мисаэль удержал его от необдуманных поступков, сказав:
– Нет, дружище, нечестно нападать, пока на тебя не напали. И потом, воевать лишь тогда интересно, когда требуется смекалка. А то что ж мы потом будем рассказывать? «Мы в них постреляли, они – в нас, мы отступили, а потом атаковали». Ерунда какая-то. Надо, чтоб твоя мозговитость запомнилась. – Он выразительно постучал себя по голове и подмигнул.
– Мужчина предпочитает запоминаться яйцевитостью, – парировал Хекторо.
– Лучше всего и тем и другим, – заметил Педро. – В чем мы сегодня и убедимся.
Когда ночь без предупреждения опустилась на лагерь крестоносцев, три бойца, укрывшись попонами и надвинув сомбреро на глаза, уже крепко спали, но и во сне прислушивались – не раздадутся ли шаги. Хекторо овладел безоговорочно мужским искусством курения во сне, и в уголке рта у него тлела сигара. Огонек вспыхивал в такт ровному дыханию, и сигара погасла ровно в двух сантиметрах от губ – там, где столбик пепла встретился с прослюнявленным окурком. Хекторо полагал, что так он увидит благотворные и радостные сны, в которых будет совершать героические подвиги, любить женщин и лихо арканить бычков.
За два часа до рассвета лазутчики, заранее договорившись, проснулись одновременно и глотнули из бутылки укрепляющего рома, дабы отогнать пробиравший до костей холод, что заставляет кутаться в одеяло и непреклонно оставаться в палатке, даже когда мочевой пузырь вопит, требуя немедленного опустошения. Натянув пониже сомбреро, они поделили травку, что Аурелио принес из джунглей, торжественно пожали друг другу руки, обнялись и пустились по горному склону в лагерь крестоносцев.
Вот уж никто не скажет, что усилия не вознаградились. Заговорщики от души повеселились, глядя, как поутру крестоносцы пытаются удержать лошадей и мулов, которые перед этим с благодарностью поели душистой травки из добрых ладоней. Животные, которым являлись жуткие видения громадных хищников, лягались и кусали всякого, кто пытался к ним приблизиться. Лошадь монсеньора Анкиляра, приняв хозяина за подозрительного стервятника, сбросила легата, и он, пролетев по изящной дуге, жестко приземлился и процедил непотребства, за которые сам назначал десять «Богородица-дева, радуйся» и два «Отче наш». Мул посчитал брата Валентино огромной пумой, вырвал у него из рук уздечку и скрылся за горизонтом. Святое воинство лишилось половины мулов в караване и почти всех лошадей. Животные, охваченные манией преследования, в невероятной панике убежали, и воители продолжили поход на Кочадебахо де лос Гатос, навьючив припасы на собственные спины.
Вот так у крестоносцев возникло навязчивое подозрение, что божественная милость постепенно их оставляет, и они продолжали поход только по двум причинам. Первая – монсеньор Анкиляр вдалбливал священникам, что Господь посылает испытание и судить о них будет по тому, как они выдержат проверку; вторая – солдатня понимала, что надо поднажать и добраться до Кочадебахо де лос Гатос, а ежели повернуть назад, то еще долго не отыщется подходящее для грабежа местечко и начнется голод. В воображении витал образ города изобилия, где запасы неисчислимы и живут красивые девушки, о чьей сговорчивости ходят легенды. Свой отряд замызганных и заезженных дамочек, что сопровождали поход, крестоносцы бросили, предоставив им погибнуть под косым дождем в невероятном холоде ночей высокогорья или оскользнуться на опасно непроходимых горных перевалах.
Монсеньор Рехин Анкиляр уже ненавидел сьерру. Оглядывая широкую панораму предгорий в буйной растительности, он поражался их сходству с женщиной. Холмы напоминали омерзительное скопление бесстыдно обнаженных округлых грудей, которые сосет младенец-небо. Их простодушная спелость напоминала туземных женщин, что беззаботно загорают на песчаной отмели, не думая о своих изгибах и возвышенностях, заставляющих мужские руки дрожать от безотчетного желания сдаться им и ласкать. Еще выше были теснины, так похожие на непостижимую рану между женских ног, что заставляет вздрагивать от пленительного отвращения; еще в школе одноклассники рассказывали, что она пахнет рыбой, вся в замысловатых насыщенно розовых складках, влажных, как гриб. Огромные спокойные озера с берегами серого камня напоминали задумчивых монахинь, чьи неизменные умиротворенность и безмятежность доводили до белого каления и неудержимого словоизвержения, а уходящая вдаль бурая поросль косматых кустарников совершенно походила на волосатый лобок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109