Укоренившееся в монсеньоре женоненавистничество в горах вырастало до исступленной ненависти, и он проклинал внезапные туманы, застившие ум и взгляд, как женские рассуждения. Его возбуждала лишь уверенность в том, что здесь он ежедневно противостоит бесовским хитростям. Целеустремленность легата росла, крепла, и он, подобно многим, превратился в человека, который не успокоится, пока не потопит зло в его собственной крови.
Когда крестоносцы подошли к мощному монолитному укреплению и увидели, что отрезаны от него крепостным рвом, а мост поднят, лишь один Анкиляр не почувствовал, что поражение предопределено. Он бил кулаком в ладонь, ликуя при мысли о финальном сокрушительном сражении с силами тьмы, а его неуправляемое воинство голодных, измученных и озлобленных переглядывалось и устало качало головами.
Никто не вынес столов с угощеньем. Городские власти не объявили праздника, кроткие священники не пригласили в церковь, набожные вдовицы не опустились на колени, чтобы получить благословение монсеньора. Не будет ни зрелищных судов с казнями, ни женщин для зверского изнасилования, ни проповедей о конце света, ни возможности все дочиста разграбить. Будет только холод ночей и нескончаемая пустота дней. Глубокий вздох разочарования пронесся по толпе крестоносцев: вперед – невозможно, отступить – значит претерпеть неимоверные тяготы.
Крестоносцы, топтавшиеся перед монолитной стеной, увидели, как на гребне появляются и прохаживаются какие-то люди. Все – женщины. Это Долорес, Консуэло и остальные городские шлюхи явились, чтобы поиздеваться над несчастными чужаками. Шлюхи в своих самых ярких нарядных платьях прогуливались взад-вперед по стене и корчили рожи, будто школьницы. Они тыкали в воздух средним пальцем, показывали нос, высовывали язык и пронзительно выкрикивали непотребства с оскорблениями.
– А ну-ка, подруги! – скомандовала Долорес, и шеренга шлюх задрала юбки, продемонстрировав взбешенным и униженным крестоносцам отсутствие нижнего белья.
Толпа охранников заволновалась, когда к былым подругам по оружию присоединилась Фелисидад. Она прохаживалась по стене, сладострастно оглаживая груди и облизывая рот быстрым язычком. Дыхание останавливалось, стоило представить, какие восхитительные штучки вытворяют эти губы! Фелисидад повернулась боком, отбросила на спину длинные черные волосы, надула губки и прелестно изобразила красотку с обложки мужского журнала. Потом нагнулась, провела руками по ногам и приподняла подол до точки, когда просишь: подними еще! Потом Фелисидад с такой искусной похотливостью посылала насмешливые и пренебрежительные поцелуи, что все свидетели потом признавались: душа скрючилась, как улитка в ракушке.
Фелисидад повернулась спиной, и воителям со священниками показалось, будто солнце померкло и закатилось от этих бросающих в дрожь смуглых прелестей, а звезды погасли. Застенчиво, как опытная искусительница, Фелисидад медленно подняла юбку и выставила попку. Такую кругленькую, такую дерзкую, такую совершенную, с такой бархатистой медовой кожей, такую голенькую, какой еще не бывало в истории человечества. Фелисидад медленно ею вращала, вскидывала и оглаживала изящными руками, глядя через плечо с выражением такого желания, от которого растаяли бы свечи и сами собой воспламенились фитили во всех женских монастырях страны.
– Господи! – благоговейно выговорил один крестоносец, чувствуя, как пересохло во рту. – Вот это кочегарка! Хоть бы разок в нее влезть – и помереть не жалко!
Но монсеньор Рехин Анкиляр не вынес бессердечного зрелища недосягаемого бесовского блаженства. Вне себя от унижения мужской чести и достоинства, ибо смертельно оскорблены были престиж и положение, он выхватил ружье у охранника, вскинул к плечу и выстрелил.
Монсеньор промахнулся, но первый выстрел в Кочадебахо де лос Гатос прогремел, и теперь ничто не могло ни вернуть его, ни предотвратить пожара войны.
58, в которой заседает военный совет, а калека искупает свою вину
В тот вечер, когда прелестная попка Фелисидад едва избежала трагической судьбы, в борделе собрался военный совет.
– Меня теперь не пошлешь перезаразить их триппером, – заявила Фелисидад. – Во-первых, у меня его больше нет, во-вторых, тот человек, похожий на стервятника, меня пристрелит, а в-третьих, сомневаюсь, что дон Эммануэль не пойдет по бабам, пока меня нет. Так что я остаюсь за стеной.
Хекторо, поглаживая конкистадорскую бороду, проговорил:
– У нас же есть два пулемета, что мы забрали тогда у солдат. Нужно установить их на стене и отстрелить чужакам яйца, только и всего. – Щелкнув пальцами, он изобразил дуло и курок.
Долорес грохнула по столу стаканом, расплескав ром:
– Так вы же, тупоголовые мужики, на обрядах и праздниках все патроны израсходовали! Забирались в горы и палили в белый свет, как ненормальные! – Она сплюнула, подчеркивая, насколько незрелы и безответственны мужчины вообще.
Хекторо скользнул по ней взглядом и ответил:
– Бабья болтовня в расчет не принимается. – Заметив, как сверкнули глаза Ремедиос, он прибавил: – Кроме Ремедиос, она любому мужчине не уступит.
Мисаэль потер лоб и примирительно сказал:
– Дело в том, друзья, что у нас вообще очень мало боеприпасов. Большую часть мы истратили, когда перебрались сюда и охотой добывали пропитание, а пополнить было нечем. Придется очень бережно расходовать остатки.
– А где генерал Фуэрте и капитан Папагато? – спросила Ремедиос. – Они все же бывшие военные, могут присоветовать что-нибудь дельное. Никто за ними не сходит?
Охотник Педро поднялся.
– Я схожу, – сказал он, давая понять Хекторо, что внимание к женщине мужчину не унижает. Очень высокий, в звериных шкурах, что свидетельствуют об отваге, Педро держался с таким достоинством – даже Хекторо никогда его не подначивал и не спорил с ним.
– У меня есть просьба, – продолжила Ремедиос, когда Педро ушел. – Пожалуйста, не говорите графу Помпейо, что эти маньяки – инквизиторы. Он бледнеет при одном упоминании – помнит, как в его время проводились конфискации и как неотвратимы были обвинения. Ради графа я прошу вас называть этих людей «англичане», тогда он будет драться, как лев.
– «Англичане», – повторяли собравшиеся, перекатывая во рту словечки «Los Ingleses», пока к ним ни привыкли.
– Так что нам делать, друзья, чтобы разбить англичан? – прокуренно засипела шлюха Консуэло.
– Надо атаковать их и порубить на куски, – сказал Хекторо.
– Нет, не надо их трогать. У них начнется голод, они отчаются и сами уйдут, – выступил Мисаэль. – До нас им не добраться, а съестного на нашем плато столько, что и подъемником не перетаскать. Никаких проблем.
Все закивали, явно довольные такой стратегией, поскольку она не требовала усилий и не нарушала сиесту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Когда крестоносцы подошли к мощному монолитному укреплению и увидели, что отрезаны от него крепостным рвом, а мост поднят, лишь один Анкиляр не почувствовал, что поражение предопределено. Он бил кулаком в ладонь, ликуя при мысли о финальном сокрушительном сражении с силами тьмы, а его неуправляемое воинство голодных, измученных и озлобленных переглядывалось и устало качало головами.
Никто не вынес столов с угощеньем. Городские власти не объявили праздника, кроткие священники не пригласили в церковь, набожные вдовицы не опустились на колени, чтобы получить благословение монсеньора. Не будет ни зрелищных судов с казнями, ни женщин для зверского изнасилования, ни проповедей о конце света, ни возможности все дочиста разграбить. Будет только холод ночей и нескончаемая пустота дней. Глубокий вздох разочарования пронесся по толпе крестоносцев: вперед – невозможно, отступить – значит претерпеть неимоверные тяготы.
Крестоносцы, топтавшиеся перед монолитной стеной, увидели, как на гребне появляются и прохаживаются какие-то люди. Все – женщины. Это Долорес, Консуэло и остальные городские шлюхи явились, чтобы поиздеваться над несчастными чужаками. Шлюхи в своих самых ярких нарядных платьях прогуливались взад-вперед по стене и корчили рожи, будто школьницы. Они тыкали в воздух средним пальцем, показывали нос, высовывали язык и пронзительно выкрикивали непотребства с оскорблениями.
– А ну-ка, подруги! – скомандовала Долорес, и шеренга шлюх задрала юбки, продемонстрировав взбешенным и униженным крестоносцам отсутствие нижнего белья.
Толпа охранников заволновалась, когда к былым подругам по оружию присоединилась Фелисидад. Она прохаживалась по стене, сладострастно оглаживая груди и облизывая рот быстрым язычком. Дыхание останавливалось, стоило представить, какие восхитительные штучки вытворяют эти губы! Фелисидад повернулась боком, отбросила на спину длинные черные волосы, надула губки и прелестно изобразила красотку с обложки мужского журнала. Потом нагнулась, провела руками по ногам и приподняла подол до точки, когда просишь: подними еще! Потом Фелисидад с такой искусной похотливостью посылала насмешливые и пренебрежительные поцелуи, что все свидетели потом признавались: душа скрючилась, как улитка в ракушке.
Фелисидад повернулась спиной, и воителям со священниками показалось, будто солнце померкло и закатилось от этих бросающих в дрожь смуглых прелестей, а звезды погасли. Застенчиво, как опытная искусительница, Фелисидад медленно подняла юбку и выставила попку. Такую кругленькую, такую дерзкую, такую совершенную, с такой бархатистой медовой кожей, такую голенькую, какой еще не бывало в истории человечества. Фелисидад медленно ею вращала, вскидывала и оглаживала изящными руками, глядя через плечо с выражением такого желания, от которого растаяли бы свечи и сами собой воспламенились фитили во всех женских монастырях страны.
– Господи! – благоговейно выговорил один крестоносец, чувствуя, как пересохло во рту. – Вот это кочегарка! Хоть бы разок в нее влезть – и помереть не жалко!
Но монсеньор Рехин Анкиляр не вынес бессердечного зрелища недосягаемого бесовского блаженства. Вне себя от унижения мужской чести и достоинства, ибо смертельно оскорблены были престиж и положение, он выхватил ружье у охранника, вскинул к плечу и выстрелил.
Монсеньор промахнулся, но первый выстрел в Кочадебахо де лос Гатос прогремел, и теперь ничто не могло ни вернуть его, ни предотвратить пожара войны.
58, в которой заседает военный совет, а калека искупает свою вину
В тот вечер, когда прелестная попка Фелисидад едва избежала трагической судьбы, в борделе собрался военный совет.
– Меня теперь не пошлешь перезаразить их триппером, – заявила Фелисидад. – Во-первых, у меня его больше нет, во-вторых, тот человек, похожий на стервятника, меня пристрелит, а в-третьих, сомневаюсь, что дон Эммануэль не пойдет по бабам, пока меня нет. Так что я остаюсь за стеной.
Хекторо, поглаживая конкистадорскую бороду, проговорил:
– У нас же есть два пулемета, что мы забрали тогда у солдат. Нужно установить их на стене и отстрелить чужакам яйца, только и всего. – Щелкнув пальцами, он изобразил дуло и курок.
Долорес грохнула по столу стаканом, расплескав ром:
– Так вы же, тупоголовые мужики, на обрядах и праздниках все патроны израсходовали! Забирались в горы и палили в белый свет, как ненормальные! – Она сплюнула, подчеркивая, насколько незрелы и безответственны мужчины вообще.
Хекторо скользнул по ней взглядом и ответил:
– Бабья болтовня в расчет не принимается. – Заметив, как сверкнули глаза Ремедиос, он прибавил: – Кроме Ремедиос, она любому мужчине не уступит.
Мисаэль потер лоб и примирительно сказал:
– Дело в том, друзья, что у нас вообще очень мало боеприпасов. Большую часть мы истратили, когда перебрались сюда и охотой добывали пропитание, а пополнить было нечем. Придется очень бережно расходовать остатки.
– А где генерал Фуэрте и капитан Папагато? – спросила Ремедиос. – Они все же бывшие военные, могут присоветовать что-нибудь дельное. Никто за ними не сходит?
Охотник Педро поднялся.
– Я схожу, – сказал он, давая понять Хекторо, что внимание к женщине мужчину не унижает. Очень высокий, в звериных шкурах, что свидетельствуют об отваге, Педро держался с таким достоинством – даже Хекторо никогда его не подначивал и не спорил с ним.
– У меня есть просьба, – продолжила Ремедиос, когда Педро ушел. – Пожалуйста, не говорите графу Помпейо, что эти маньяки – инквизиторы. Он бледнеет при одном упоминании – помнит, как в его время проводились конфискации и как неотвратимы были обвинения. Ради графа я прошу вас называть этих людей «англичане», тогда он будет драться, как лев.
– «Англичане», – повторяли собравшиеся, перекатывая во рту словечки «Los Ingleses», пока к ним ни привыкли.
– Так что нам делать, друзья, чтобы разбить англичан? – прокуренно засипела шлюха Консуэло.
– Надо атаковать их и порубить на куски, – сказал Хекторо.
– Нет, не надо их трогать. У них начнется голод, они отчаются и сами уйдут, – выступил Мисаэль. – До нас им не добраться, а съестного на нашем плато столько, что и подъемником не перетаскать. Никаких проблем.
Все закивали, явно довольные такой стратегией, поскольку она не требовала усилий и не нарушала сиесту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109