И я не спала ночами. Я скрипела мозгом, и выдумывала мощный креатив. Я выдавливала его из себя как тройню детей-сумоистов, и, наконец, выдавила. Это были стихи. Это были МЕГА-стихи, чо скрывать-то? И выглядели они так:
"Эй, классные ребята,
Кому нужна девчонка
Которая не курит, и не храпит во сне?
Которой без мущщины жыть очень хуевато…
Тогда найдись, мальчонка,
Что вдруг напишет мне!"
Я понимаю, что это очень странные и неподходящие стихи, особенно для читырнаццатилетней девочки, и для девяносто третьего года, но на то и расчёт был. И он оправдался.
Через месяц ко мне в комнату ворвалась недружелюбно настроенная мама, и сопроводив свой вопрос увесистой пиздюлиной, поинтересовалась:
— Ты случаем не ёбнулась, дочушка? Без какова такова мущщины тебе хуёво живёцца, а? Отвечай, позорище нашей благородной и дружной семьи!
При этом она тыкала в моё лицо "Московским Комсомольцем", и я возрадовалась:
— Ты хочешь сказать, моё объявление напечатали в газете?! НАПЕЧАТАЛИ В ГАЗЕТЕ??!!
— Да!!! — Тоже завопила мама, и ещё раз больно стукнула меня свёрнутой в трубочку свежей прессой. — Хорошо, что ты не додумалась фамилию свою указать, и адрес домашний, интердевочка сраная! Хоспадя, позор-то какой…
Мама ещё долго обзывалась, и тыкала меня носом в моё объявление, как обосравшегося пекинеса, а мне было всё равно. Ведь мой нерукотворный стих напечатали в ГАЗЕТЕ! И даже заменили слово «хуевато» на «хреновато». И это главное. А мама… Что мама? Неприятность эту мы пирижывём (с)
…Через две недели я, с мамой вместе, отправилась в редакцию газеты "Московский Комсомолец", чтоб забрать отзывы на мой крик душы. Мне был необходим мамин паспорт, а маме было необходимо посмотреть, чо мне там написали озабоченные мущины. На том и порешыли.
Из здания редакцыи я вышла, прижимая к груди пачку писем. Мы с мамой тут же сели на лавочку в какой-то подворотне, и пересчитали конверты. Их было тридцать восемь штуг.
— Наверняка, это старики-извращенцы. — Бубнила мама, глядя, как я зубами вскрываю письма. — Вот увидиш. Щас они тебе будут предлагать приехать к ним в гости, и посмотреть на жывую обезьянку. А ты ж, дура, и поведёшся! Дай сюда эту развратную писульку!
— А вот фигу! — Я ловко увернулась от маминых заботливых рук, и вскрыла первый конверт.
"Здравствуй, Лидунчик! Я прочитал твои стихи, и очень обрадовался. Я тоже люблю писать стихи, представляешь? Я пишу их с пяти лет уже. Вот один из них:
Любите природу, а именно — лес,
Ведь делает он миллионы чудес,
Поймите, меня поражает одно:
Ну как вам не ясно, что лес — существо?
Да-да, существо, и поймите, живое,
Ведь кто вас в дороге укроет от зноя?
Давайте проявим свою доброту,
Давайте не будем губить красоту!
Вот такой стих. Правда, красивый? Жду ответа, Тахир Минажетдинов, 15 лет"
Я хрюкнула, и отдала письмо маме. Мама перечитала его трижды, и просветлела лицом:
— Вот какой хороший мальчик этот Тахир. Природу любит, стихи сочиняет. Позвони ему. А остальные письма выброси.
Я прижала к себе конверты:
— Что-то, мать, кажецца мне, что этот поэт малость на голову приболевший. Ну ево в жопу. Надо остальное читать.
Распечатываю второе письмо:
"Привет, Лидунчик! У меня нет времени писать тебе письма, лучше сразу позвони. Это мой домашний номер. Звони строго с семи до девяти вечера, а то у меня жена дома. Уже люблю тебя, Юра"
— Какой аморальный козёл! — Ахнула моя мама. — Изменщик и кобель. Клюнул на маленькую девочку! Там его адрес есть? Надо в милицию позвонить срочно. Пусть они его на пятнадцать суток посадят, пидораса!
— Педофила. — Поправила я маму, а она покраснела, и отвернулась.
— И педофила тоже. Что там дальше?
А дальше были письма от трёх Дмитриев, от пяти Михаилов, от одного Володи, и от кучи людей с трудновыговариваемыми именами типа Шарапутдин Муртазалиев. И всем им очень понравилась я и мои стихи. И все они вожделели меня увидеть. Я сердцем чувствовала: среди них обязательно найдётся голубоглазый брюнет в варёнках, и мы с ним непременно сходим в субботу на "Лисёнка Вука", и не в девять утра, как с нищеёбом Зайкиным, а в полдень, как взрослые люди. А может, мы даже кино индийское посмотрим, за пятнадцать целковых.
Домой я неслась как Икар, по пути придумывая пламенную и непринуждённую речь, которую я щас буду толкать по телефону выбранным мной мущинам. За мной, не отставая ни на шаг, неслась моя мама, и грозно дышала мне в спину:
— Не вздумай с ними встречаться! Наверняка они тебе предложат посмотреть на живую обезьянку, и обманут!
Моя дорогая наивная мама… Я не могла тебе сказать в лицо, что я давно не боюсь увидеть живую обезьянку, потому что уже три раза видела живой хуй на чорно-белой порнографической карте, дома у Янки Гущиной. Поэтому я была просто обязана встретицца хотя бы с двумя Димами и парочкой Михаилов!
…К встрече я готовилась тщательно. Я выкрала у мамы колготки в сеточку, а у папы — его одеколон «Шипр». Затем густо накрасилась, нарисовала над губой чувственную родинку, и водрузила на голову мамин парик. Был у моей мамы такой идиотский блондинистый парик. Она его натягивала на трёхлитровую банку, и накручивала на бигуди. Носила она его зимой вместо шапки, а летом прятала банку с париком на антресоли. Чтоб дочери не спиздили. А дочери его, конечно, спиздили. Десятилетняя сестра тоже приняла участие в ограблении века, получив за молчание полкило конфет «Лимончики» и подсрачник.
На свидание я пришла на полчаса раньше, и сидела на лавочке в метро, украдкой почёсывая голову под париканом и надувая огромные розовые пузыри из жвачки. Этим искусством я овладела недавно, и чрезвычайно своим достижением гордилась.
Ровно в час дня ко мне подошёл сутулый гуимплен в клетчатых брюках, и спросил:
— Ты — Лида?
Я подняла голову, и ухватила за чёлку сползающий с головы парик:
— А ты — Миша?
— Да. — Обрадовался квазимодо, и вручил мне три чахлые ромашки. — Это тебе.
— Спасибо. А куда мы пойдём? — Беру ромашки, и понимаю, что надо уже придумать какую-нить жалостливую историю про внезапный понос, чтобы беспалева убежать домой, и назначить встречу одному из Дмитриев.
— Мы пойдём с тобой в Политехнический музей, Лида. Там мы немного полюбуемся на паровую машину. Затем мы поедем с тобой к Мавзолею, и посмотрим на труп вождя, а после…
Я посмотрела на ромашки, потом на Мишу, потом на его штаны, и стянула с головы парик:
— Миша, я должна тебе признаться. Я не Лида. Я Лидина подрушка Света. Мы тебя наебали. Ты уж извини. А ещё у меня понос. Прости.
Что там ответил Миша — я уже не слышала, потому что на предельной скорости съебалась из метро. Парик не принёс мне щастья и осуществления моей мечты. Поэтому на второе свидание я пошла уже без парика, и на всякий случай без трусов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151
"Эй, классные ребята,
Кому нужна девчонка
Которая не курит, и не храпит во сне?
Которой без мущщины жыть очень хуевато…
Тогда найдись, мальчонка,
Что вдруг напишет мне!"
Я понимаю, что это очень странные и неподходящие стихи, особенно для читырнаццатилетней девочки, и для девяносто третьего года, но на то и расчёт был. И он оправдался.
Через месяц ко мне в комнату ворвалась недружелюбно настроенная мама, и сопроводив свой вопрос увесистой пиздюлиной, поинтересовалась:
— Ты случаем не ёбнулась, дочушка? Без какова такова мущщины тебе хуёво живёцца, а? Отвечай, позорище нашей благородной и дружной семьи!
При этом она тыкала в моё лицо "Московским Комсомольцем", и я возрадовалась:
— Ты хочешь сказать, моё объявление напечатали в газете?! НАПЕЧАТАЛИ В ГАЗЕТЕ??!!
— Да!!! — Тоже завопила мама, и ещё раз больно стукнула меня свёрнутой в трубочку свежей прессой. — Хорошо, что ты не додумалась фамилию свою указать, и адрес домашний, интердевочка сраная! Хоспадя, позор-то какой…
Мама ещё долго обзывалась, и тыкала меня носом в моё объявление, как обосравшегося пекинеса, а мне было всё равно. Ведь мой нерукотворный стих напечатали в ГАЗЕТЕ! И даже заменили слово «хуевато» на «хреновато». И это главное. А мама… Что мама? Неприятность эту мы пирижывём (с)
…Через две недели я, с мамой вместе, отправилась в редакцию газеты "Московский Комсомолец", чтоб забрать отзывы на мой крик душы. Мне был необходим мамин паспорт, а маме было необходимо посмотреть, чо мне там написали озабоченные мущины. На том и порешыли.
Из здания редакцыи я вышла, прижимая к груди пачку писем. Мы с мамой тут же сели на лавочку в какой-то подворотне, и пересчитали конверты. Их было тридцать восемь штуг.
— Наверняка, это старики-извращенцы. — Бубнила мама, глядя, как я зубами вскрываю письма. — Вот увидиш. Щас они тебе будут предлагать приехать к ним в гости, и посмотреть на жывую обезьянку. А ты ж, дура, и поведёшся! Дай сюда эту развратную писульку!
— А вот фигу! — Я ловко увернулась от маминых заботливых рук, и вскрыла первый конверт.
"Здравствуй, Лидунчик! Я прочитал твои стихи, и очень обрадовался. Я тоже люблю писать стихи, представляешь? Я пишу их с пяти лет уже. Вот один из них:
Любите природу, а именно — лес,
Ведь делает он миллионы чудес,
Поймите, меня поражает одно:
Ну как вам не ясно, что лес — существо?
Да-да, существо, и поймите, живое,
Ведь кто вас в дороге укроет от зноя?
Давайте проявим свою доброту,
Давайте не будем губить красоту!
Вот такой стих. Правда, красивый? Жду ответа, Тахир Минажетдинов, 15 лет"
Я хрюкнула, и отдала письмо маме. Мама перечитала его трижды, и просветлела лицом:
— Вот какой хороший мальчик этот Тахир. Природу любит, стихи сочиняет. Позвони ему. А остальные письма выброси.
Я прижала к себе конверты:
— Что-то, мать, кажецца мне, что этот поэт малость на голову приболевший. Ну ево в жопу. Надо остальное читать.
Распечатываю второе письмо:
"Привет, Лидунчик! У меня нет времени писать тебе письма, лучше сразу позвони. Это мой домашний номер. Звони строго с семи до девяти вечера, а то у меня жена дома. Уже люблю тебя, Юра"
— Какой аморальный козёл! — Ахнула моя мама. — Изменщик и кобель. Клюнул на маленькую девочку! Там его адрес есть? Надо в милицию позвонить срочно. Пусть они его на пятнадцать суток посадят, пидораса!
— Педофила. — Поправила я маму, а она покраснела, и отвернулась.
— И педофила тоже. Что там дальше?
А дальше были письма от трёх Дмитриев, от пяти Михаилов, от одного Володи, и от кучи людей с трудновыговариваемыми именами типа Шарапутдин Муртазалиев. И всем им очень понравилась я и мои стихи. И все они вожделели меня увидеть. Я сердцем чувствовала: среди них обязательно найдётся голубоглазый брюнет в варёнках, и мы с ним непременно сходим в субботу на "Лисёнка Вука", и не в девять утра, как с нищеёбом Зайкиным, а в полдень, как взрослые люди. А может, мы даже кино индийское посмотрим, за пятнадцать целковых.
Домой я неслась как Икар, по пути придумывая пламенную и непринуждённую речь, которую я щас буду толкать по телефону выбранным мной мущинам. За мной, не отставая ни на шаг, неслась моя мама, и грозно дышала мне в спину:
— Не вздумай с ними встречаться! Наверняка они тебе предложат посмотреть на живую обезьянку, и обманут!
Моя дорогая наивная мама… Я не могла тебе сказать в лицо, что я давно не боюсь увидеть живую обезьянку, потому что уже три раза видела живой хуй на чорно-белой порнографической карте, дома у Янки Гущиной. Поэтому я была просто обязана встретицца хотя бы с двумя Димами и парочкой Михаилов!
…К встрече я готовилась тщательно. Я выкрала у мамы колготки в сеточку, а у папы — его одеколон «Шипр». Затем густо накрасилась, нарисовала над губой чувственную родинку, и водрузила на голову мамин парик. Был у моей мамы такой идиотский блондинистый парик. Она его натягивала на трёхлитровую банку, и накручивала на бигуди. Носила она его зимой вместо шапки, а летом прятала банку с париком на антресоли. Чтоб дочери не спиздили. А дочери его, конечно, спиздили. Десятилетняя сестра тоже приняла участие в ограблении века, получив за молчание полкило конфет «Лимончики» и подсрачник.
На свидание я пришла на полчаса раньше, и сидела на лавочке в метро, украдкой почёсывая голову под париканом и надувая огромные розовые пузыри из жвачки. Этим искусством я овладела недавно, и чрезвычайно своим достижением гордилась.
Ровно в час дня ко мне подошёл сутулый гуимплен в клетчатых брюках, и спросил:
— Ты — Лида?
Я подняла голову, и ухватила за чёлку сползающий с головы парик:
— А ты — Миша?
— Да. — Обрадовался квазимодо, и вручил мне три чахлые ромашки. — Это тебе.
— Спасибо. А куда мы пойдём? — Беру ромашки, и понимаю, что надо уже придумать какую-нить жалостливую историю про внезапный понос, чтобы беспалева убежать домой, и назначить встречу одному из Дмитриев.
— Мы пойдём с тобой в Политехнический музей, Лида. Там мы немного полюбуемся на паровую машину. Затем мы поедем с тобой к Мавзолею, и посмотрим на труп вождя, а после…
Я посмотрела на ромашки, потом на Мишу, потом на его штаны, и стянула с головы парик:
— Миша, я должна тебе признаться. Я не Лида. Я Лидина подрушка Света. Мы тебя наебали. Ты уж извини. А ещё у меня понос. Прости.
Что там ответил Миша — я уже не слышала, потому что на предельной скорости съебалась из метро. Парик не принёс мне щастья и осуществления моей мечты. Поэтому на второе свидание я пошла уже без парика, и на всякий случай без трусов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151