Крутится, что-то ищет. Унте! Но почему он? Разве, кроме него, никто не горбится, не ходит в одной рубахе? Смешно, просто смешно, что он первым ей пришел на ум. Но уж если пришел, пусть так и будет. Он на том лугу, а я здесь, на этом балконе, повисшем над липами. Впрочем, лучше надену новое летнее платьице — и на луг, к этим скирдам, к этой высохшей, загнанной в канаву речке, к этому аисту. Разуюсь — и босиком по траве, как в детстве...
« — Здравствуй, Унте. Ты чего тут расхаживать вместе с аистом? Лягушек ищешь, что ли?
— Здравствуй, Габриеле. А почему ты босиком? Пятки не колет?
— Не колет, это ведь не трава, а шелк. Так ласково щекочет, аж сердце замирает...
— Так уж и замирает.
— Если не веришь, сам попробуй.
— Мои пятки, как кора, могу по стеклу...
— Знаешь, иногда я тоскую по тебе, Унте.
— Так уж и тоскуешь...
— Ей-богу! Жду не дождусь, когда репетиции начнутся.
— И я тоже. Я люблю петь. С тобой...
— Со мной? Ох, Унте, шельма, куда ты гнешь?..
— Ей-богу — только с тобой, Габриеле. Ты такая... необыкновенная...»
— Необыкновенная... Ха, ха, ха! — Габриеле тихо смеется над тем, что ей только что померещилось, гладит зарумянившиеся щеки, которые уже, кажется, не горят, а пышут огнем, этот огонь заливает все ее существо и жжет, жжет... Мурлыча что-то под нос, она бросается к шкафу, потом к зеркалу и через полчаса, накрасив губы, надев любимое платье, сбегает по лестнице вниз. На лугу только аист, выискивающий лягушек, и скирды — того, кто был в одной рубахе, и след простыл, растаял вдали. Но это и неважно. Ведь остался и дурманящий запах сена, и зеленый шелк травы, горестное журчание хиреющей речки... А кто ушел, тот воротится, если суждено...
VIII
Но был ли это Унте? Ведь он не сгорбленный, только сутулится малость, да и нос у него другой, с горбинкой, и весь вид «помужчинистей». Унте, скорее всего, выйдет сегодня на луг, предчувствие никогда не обманывает Габриеле, но это случится пополудни, когда деревенские старики прилягут отдохнуть, а Даниелюс Гиринис отправится к речке с Юргитой загорать на солнцепеке. Но покамест все сидят за столом и с наслаждением наворачивают горячую картошку с холодной простоквашей.
Ю р г и т а. Вкуснятина! Лютаурас, сынок, не чавкай, это некрасиво.
Лютаурас. Ты же, мама, сама сказала, что вкусно.
Ю с т и н а. И мне нравится нынешняя молодая картошка.
Салюте. Вкусно, но копать ее еще рано — один убыток. Вот ежели бы еще дождичек полил...
Унте. Из-за корзинки картошки по миру не пойдешь, нашла о чем горевать.
ЙонасГиринис. Тихо, дети. Всякого добра у нас, слава богу, полно, только бы здоровыми были. Да почаще бы собираться вместе, не знать бы распрей и ссор, жить бы в дружбе да согласии. Будь здесь Бируте со своим Стиртой и Повилас с женой из Вильнюса, тогда бы и комар носа не подточил. Поэтому я и говорю себе: счастливый ты человек, старик, такую семью вырастил, молись и благодари господа бога.
Ю с т и н а. И мама, царство ей небесное, тоже так говорила...
Йонас Гиринис. Как же ей было не говорить, если она столько добрых людей на свет привела. Хорошая была мать, царство ей небесное, даруй ей, господи, вечный покой, и да всегда светит ей твоя благодать.
Ю с т и н а. Аминь.
Салюте. Аминь.
Лютаурас. Аминь, аминь...
Даниелюс. Н-да...
У н т е. Так-то...
Ю р г и т а. Пусть светит...
Йонас Гиринис. Могли бы и перекреститься, как ать учила. Из уважения к памяти покойной...
Даниелюс. Мы уважаем ее душевно, отец. Каждый раз, когда вспоминаем...
Йонас Гиринис. Крепкий ты орешек, гиринисо-вой породы, и власть тебя не испортила...
Ю р г и т а. Она портит только того, кто приходит к ней испорченным.
Унте. А другие ей не подходят.
Салюте. Ты лучше заткни себе глотку картофелиной и помалкивай.
Ю с т и н а. Да что там картофелина. Ему глотку и колесом не заткнешь. Такой уж человек: вечно чем-то недоволен.
Даниелюс. Ну и пусть. Стоячая вода тиной покрывается.
Салюте. Не заступайтесь за него, Даниелюс. Слишком уж вы добры и вежливы.
Ю с т и н а. То-то и оно. А Унте... не поймешь, кто когда ему хорош, а кто плох. Было время, брата Повиласа на руках носил, превозносил до небес, а вот осенью вернулся из Вильнюса и другую песенку запел.
Унте. Разве моя вина, если человек свиньей заделался?
Ю р г и т а. По-моему, ты хватил через край, Унте.
Даниелюс. А ты что, не допускаешь, что Повилас тоже может быть прав? Нельзя обрушиваться на каждого, кто не согласен с твоими убеждениями.
Салюте. Вот именно. Других свиньями объявляет, а сам давно ли из свинского состояния вышел?
Ю с т и н а. Давно, почитай, целый месяц...
Унте молча проглатывает последний кусок и встает из-за стола. Он бы отрезал как следует, но разве всех за столом переговоришь? Навалились на него, как стервятники на падаль. Юргита и та не нашла нужным доброе слово о нем сказать. Видать, он и впрямь дрянь порядочная. А уж если он такой, то ему ничего не остается, как пойти в баню к Марме и надраться.
— Куда это ты собрался, не сказав ни спасибо, ни до свиданья? — ехидничает Юстина.
— Каяться. А спасибо я сказал, надо было слушать, а не хлопать ушами,— отбивается Унте, чувствуя, как судорога сводит подбородок.
— Мог бы посидеть, пока другие поедят,— вставляет отец.
— Мог бы, да не буду. - Унте машет рукой и топает к дверям, лицо его пылает, глаза горят.
«Ну что я за мужик! Размяк, как снег в оттепель. Почему все в шутку не превратил? Последний осел, больше никто».
Унте даже застонал от обиды. Задрал голову, прищурился, впился глазами в синеву небес, пытаясь забыться. А погода какая! Как нарочно! В сенокос дождь целыми днями хлестал, едва клевер убрали, сено сгребли, а нынче который день ни единого облачка. Со всех сторон солнце горячими лучами, как кнутами, сечет — по спинам, по плечам, по раскаленному шиферу на крышах, по вишняку за хлевом, склонившемуся под тяжельш бременем спелых ягод. Вчера женщины собрали сколько могли, но все равно на ветвях от вишен красно. В саду до сих пор стоит стремянка, по ней Салюте с Юргитой поднимались. Под конец и Юстина пожаловала. Но Унте никого, кроме Юргиты, не видел, хотя изо всех сил старался не смотреть в ее сторону. Очень ей шло красное в крапинку платьице без рукавов — к шоколадному, загоревшему на солнце лицу, к белозубой улыбке ничего лучше не придумаешь! Улыбка у нее озорная и дразнящая. В какой-то миг Унте поймал ее взгляд и весь застыл от счастья: ему показалось, будто там, в той бездонной глубине, появилась щелочка, и в свете вспыхнувшей молнии он увидел то, что было только ему предназначено,— их взаимную сердечную тайну. Унте стоял, по-дурацки разинув рот, бледный, прижав руку к груди, где, словно пойманная птица, бешено колотилось сердце, а из накренившегося лукошка (он только что взял его у Юргиты) на траву сыпались вишни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
« — Здравствуй, Унте. Ты чего тут расхаживать вместе с аистом? Лягушек ищешь, что ли?
— Здравствуй, Габриеле. А почему ты босиком? Пятки не колет?
— Не колет, это ведь не трава, а шелк. Так ласково щекочет, аж сердце замирает...
— Так уж и замирает.
— Если не веришь, сам попробуй.
— Мои пятки, как кора, могу по стеклу...
— Знаешь, иногда я тоскую по тебе, Унте.
— Так уж и тоскуешь...
— Ей-богу! Жду не дождусь, когда репетиции начнутся.
— И я тоже. Я люблю петь. С тобой...
— Со мной? Ох, Унте, шельма, куда ты гнешь?..
— Ей-богу — только с тобой, Габриеле. Ты такая... необыкновенная...»
— Необыкновенная... Ха, ха, ха! — Габриеле тихо смеется над тем, что ей только что померещилось, гладит зарумянившиеся щеки, которые уже, кажется, не горят, а пышут огнем, этот огонь заливает все ее существо и жжет, жжет... Мурлыча что-то под нос, она бросается к шкафу, потом к зеркалу и через полчаса, накрасив губы, надев любимое платье, сбегает по лестнице вниз. На лугу только аист, выискивающий лягушек, и скирды — того, кто был в одной рубахе, и след простыл, растаял вдали. Но это и неважно. Ведь остался и дурманящий запах сена, и зеленый шелк травы, горестное журчание хиреющей речки... А кто ушел, тот воротится, если суждено...
VIII
Но был ли это Унте? Ведь он не сгорбленный, только сутулится малость, да и нос у него другой, с горбинкой, и весь вид «помужчинистей». Унте, скорее всего, выйдет сегодня на луг, предчувствие никогда не обманывает Габриеле, но это случится пополудни, когда деревенские старики прилягут отдохнуть, а Даниелюс Гиринис отправится к речке с Юргитой загорать на солнцепеке. Но покамест все сидят за столом и с наслаждением наворачивают горячую картошку с холодной простоквашей.
Ю р г и т а. Вкуснятина! Лютаурас, сынок, не чавкай, это некрасиво.
Лютаурас. Ты же, мама, сама сказала, что вкусно.
Ю с т и н а. И мне нравится нынешняя молодая картошка.
Салюте. Вкусно, но копать ее еще рано — один убыток. Вот ежели бы еще дождичек полил...
Унте. Из-за корзинки картошки по миру не пойдешь, нашла о чем горевать.
ЙонасГиринис. Тихо, дети. Всякого добра у нас, слава богу, полно, только бы здоровыми были. Да почаще бы собираться вместе, не знать бы распрей и ссор, жить бы в дружбе да согласии. Будь здесь Бируте со своим Стиртой и Повилас с женой из Вильнюса, тогда бы и комар носа не подточил. Поэтому я и говорю себе: счастливый ты человек, старик, такую семью вырастил, молись и благодари господа бога.
Ю с т и н а. И мама, царство ей небесное, тоже так говорила...
Йонас Гиринис. Как же ей было не говорить, если она столько добрых людей на свет привела. Хорошая была мать, царство ей небесное, даруй ей, господи, вечный покой, и да всегда светит ей твоя благодать.
Ю с т и н а. Аминь.
Салюте. Аминь.
Лютаурас. Аминь, аминь...
Даниелюс. Н-да...
У н т е. Так-то...
Ю р г и т а. Пусть светит...
Йонас Гиринис. Могли бы и перекреститься, как ать учила. Из уважения к памяти покойной...
Даниелюс. Мы уважаем ее душевно, отец. Каждый раз, когда вспоминаем...
Йонас Гиринис. Крепкий ты орешек, гиринисо-вой породы, и власть тебя не испортила...
Ю р г и т а. Она портит только того, кто приходит к ней испорченным.
Унте. А другие ей не подходят.
Салюте. Ты лучше заткни себе глотку картофелиной и помалкивай.
Ю с т и н а. Да что там картофелина. Ему глотку и колесом не заткнешь. Такой уж человек: вечно чем-то недоволен.
Даниелюс. Ну и пусть. Стоячая вода тиной покрывается.
Салюте. Не заступайтесь за него, Даниелюс. Слишком уж вы добры и вежливы.
Ю с т и н а. То-то и оно. А Унте... не поймешь, кто когда ему хорош, а кто плох. Было время, брата Повиласа на руках носил, превозносил до небес, а вот осенью вернулся из Вильнюса и другую песенку запел.
Унте. Разве моя вина, если человек свиньей заделался?
Ю р г и т а. По-моему, ты хватил через край, Унте.
Даниелюс. А ты что, не допускаешь, что Повилас тоже может быть прав? Нельзя обрушиваться на каждого, кто не согласен с твоими убеждениями.
Салюте. Вот именно. Других свиньями объявляет, а сам давно ли из свинского состояния вышел?
Ю с т и н а. Давно, почитай, целый месяц...
Унте молча проглатывает последний кусок и встает из-за стола. Он бы отрезал как следует, но разве всех за столом переговоришь? Навалились на него, как стервятники на падаль. Юргита и та не нашла нужным доброе слово о нем сказать. Видать, он и впрямь дрянь порядочная. А уж если он такой, то ему ничего не остается, как пойти в баню к Марме и надраться.
— Куда это ты собрался, не сказав ни спасибо, ни до свиданья? — ехидничает Юстина.
— Каяться. А спасибо я сказал, надо было слушать, а не хлопать ушами,— отбивается Унте, чувствуя, как судорога сводит подбородок.
— Мог бы посидеть, пока другие поедят,— вставляет отец.
— Мог бы, да не буду. - Унте машет рукой и топает к дверям, лицо его пылает, глаза горят.
«Ну что я за мужик! Размяк, как снег в оттепель. Почему все в шутку не превратил? Последний осел, больше никто».
Унте даже застонал от обиды. Задрал голову, прищурился, впился глазами в синеву небес, пытаясь забыться. А погода какая! Как нарочно! В сенокос дождь целыми днями хлестал, едва клевер убрали, сено сгребли, а нынче который день ни единого облачка. Со всех сторон солнце горячими лучами, как кнутами, сечет — по спинам, по плечам, по раскаленному шиферу на крышах, по вишняку за хлевом, склонившемуся под тяжельш бременем спелых ягод. Вчера женщины собрали сколько могли, но все равно на ветвях от вишен красно. В саду до сих пор стоит стремянка, по ней Салюте с Юргитой поднимались. Под конец и Юстина пожаловала. Но Унте никого, кроме Юргиты, не видел, хотя изо всех сил старался не смотреть в ее сторону. Очень ей шло красное в крапинку платьице без рукавов — к шоколадному, загоревшему на солнце лицу, к белозубой улыбке ничего лучше не придумаешь! Улыбка у нее озорная и дразнящая. В какой-то миг Унте поймал ее взгляд и весь застыл от счастья: ему показалось, будто там, в той бездонной глубине, появилась щелочка, и в свете вспыхнувшей молнии он увидел то, что было только ему предназначено,— их взаимную сердечную тайну. Унте стоял, по-дурацки разинув рот, бледный, прижав руку к груди, где, словно пойманная птица, бешено колотилось сердце, а из накренившегося лукошка (он только что взял его у Юргиты) на траву сыпались вишни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150