Да как же ему было не сбыться! Разве можно овцу, полезную для народного хозяйства скотину, вывести как какую-нибудь заразную мушку? Слово за слово, и Пирсдягис договорился до того, что в позапрошлом году завел себе барана английской породы и что весной обе его овцы принесли от того «англичанина» по трое ягнят, из-за которых-де вся бригада передралась: каждому хотелось иметь такого ягненка. Нет, таких ягнят нигде ни за какие деньги не купишь, даже за золото. Но Пирсдягис за рублем не гонится, для него человек дороже, чем копейка. Поэтому-то он трех ягнят осенью зарезал, парочку себе оставил, а самого лучшего барашка отдал Унте. А мог за него пятьдесят рублей содрать, не меньше. Но сердце говорило: нет, зятю — бесплатно. Вот так.
Унте вспылил, стукнул кулаком по столу. Дьявольский старикан, и только. Стоит собраться в кучу, начинается: я ему своего барашка отдал!
Тысячу раз тестюшка повторяет одно и то же. Хватит! Не нужен мне твой подарок! Завтра дам Салюте пять червонцев, пусть отнесет, заткнет старому глотку.
Мужики бросились гасить огонь. Гайлюс, смекнув, что третья бутылка может уплыть из рук, напустился на Пирсдягиса, но Унте ничего и слышать не хотел, он вскочил из-за стола и поплелся к Марме.
Тот одетый валялся на диване и читал какую-то книжицу. Из транзистора, стоявшего в изголовье, на подоконнике, струилась тихая музыка.
— Слыхал? — Унте рукой махнул на дверь.— Какая скотина! Ежели он еще раз заикнется об этом задрипанном барашке, я ему в харю съезжу.
— Пустяки,— Марма лениво поднялся.— Выдуете пол-литра и помиритесь. Погоди, сейчас найду.
— Поищи, но больше я с теми субчиками ни капли... С тобой раздавим.— Унте непрошено плюхнулся на диван, а Марма побрел к шкафу.
— На закуску мануфактура с водичкой,— сказал банщик, поставив на стол бутылку и два стаканчика. — Но у меня, брат, с наценкой. Ни копейки меньше...
— Знаю. Свинья иначе не может.— Унте извлек из кармана брюк горсть помятых банкнот и, отсчитав пять бумажных рубликов, швырнул на стол.
Марма рассмеялся.
— Все, брат, свиньи. И ты к их породе принадлежишь. Только визжишь ты громче других, когда тебе жрать не дают. Понятие «человек» придумали из чванства... Из спеси... Чтобы прикрыть свою свинскую натуру... Но это все хитрости ночного горшка, самозванно объявившего себя кастрюлей.
— А я думаю наоборот: ночной горшок желает, чтобы все были на него похожи...— Унте налил в стаканчики.— Ночной горшок чувствует себя униженным. Потому-то он и вопит: «Смотрите, и у вас всего-навсего одна ручка!»
— Ловко,— ухмыльнулся Марма.— Однако, если смотреть в корень, так ли уж важно, чем ты набит: дерьмом или отменными харчами, которые тоже наутро в дерьмо превратятся.
— Все мы, Робертас, в него превратимся. Но покуда мы живы, будем же людьми. Сегодня я наклюкался, можешь смеяться надо мной сколько угодно, но я тебе все равно вот что скажу: хочу жить так, чтобы с поднятой головой ходить, а не рыться в земле, как крот...— Унте залпом выпил и вытер губы рукавом.
— Да ты, братец, оптимистический поэт,— осклабился банщик, опрокинул стаканчик и отхлебнул из чашки воды.— Комедия, право слово.
— Другим и, скажем, тебе, Робертас, может показаться, будто я последний неудачник, лоботряс, чудак и еще черт знает кто... Но мне наплевать на это. Главное, чтобы
щ я сам... Понимаешь, сам...— Унте ударил себя кулаком в грудь.— Чтобы вот здесь, в сердце, чувствовать... словом, чтобы стыд не жег... чтобы не стыдиться... не других, а самого себя... понимаешь?..
— Софистика,— буркнул Марма.— Что-то я лично не слышал, чтобы уголовный преступник стыдился своего преступления. Напротив. Выражаясь твоим любимым словом, он гордится им.
— Я с тобой о людях толкую. Чего ты мне своих подонков суешь? Не был я там, где ты, и не имел с ними никаких дел.
Марма вдруг поднял побледневшее лицо и, прищурив шись, впился в Унте взглядом.
— Я сидел не за ограбление или воровство,— выдавил он изменившимся голосом.— Если бы ты родился на десяток лет раньше, может быть, и ты бы там очутился.— Губы у него дрожали.— Давай лучше не будем об этом.
— Ладно, не будем,— оттаял Унте. Он миролюбиво чокнулся с Мармой, выпил и снова налил, запив водку водой из чашки.
Некоторое время банщик молчал, прислушиваясь к тому, что происходит за стеной, в раздевалке. Но там было тихо — никто не шумел, не спорил. Только доносилось глухое завывание ветра за окнами, да где-то под шкафом несмело скреблась мышь.
Не сказав ни слова, Марма выскользнул за дверь, закрыл изнутри баню и вернулся с охапкой пустых бутылок.
«Пять,— насмешливо подумал Унте.— Шестьдесят копеек дополнительной выручки». А вслух, сам не зная почему, произнес:
— Странно, не правда ли, Робертас?
— Что странно?
— Чую, ничего из этого не выйдет, а все равно пытаю счастье, кручу шарманку, словно бес во мне сидит... А может, и впрямь сидит?
— Что стряслось? — недоуменно промолвил Марма.— Не втемяшилась ли тебе в голову какая-нибудь новая блажь?
— Да нет, ничего,— проворчал Унте.— Просто душа болит. Правда вроде бы на моей стороне, а вот доказать ее силенок не хватает... Даже близкий друг и тот руки не протянул...
Марма разлил и поторопил Унте: пей!
— Вот видишь,— сказал он, опорожнив стаканчик и глотнув из чашки воды.— А еще отрицаешь, что все мы свиньи. Жаль мне тебя, Унте. Ломаешь голову из-за чепухи, мучаешься... Возможно, испытываешь от этого удовольствие... Но почему бы тебе не поискать таких удовольствий, которые требуют меньше сил и не превращают человека в белую ворону.
— В белую ворону? Среди кого? Таких, как ты?.. Или мой свояк Стирта? Тесть Пирсдягис? И еще дюжина, на них похожих? Тех, кто на словах горы своротит, а наткнувшись на камень, обходит его стороной, не отважившись убрать с дороги? Черные вороны!.. Ха-ха-ха!..
— Что ж, убирай свои камни, ежели это доставляет тебе удовольствие,— подкусил его Марма.— В самом деле, как это мы, представители гомо сапиенс, самые совершенные твари на свете, можем признаться в том, что ничем, ровным счетом ничем не отличаемся от других тварей, скажем, от лося, который может прожить всю зиму, питаясь ростками деревьев, и все же обгладывает кроны молоденьких березок только потому, что они гораздо вкуснее. Вот мы и прикрываем свою наготу, свое убожество высокими словами. Я не знаю другого такого создания в природе, которое было бы таким лицемерным, как человек. Комедия, право слово.
— Да ты ж, Марма, сам не веришь в то, что говоришь,— рассмеялся в глаза ему Унте.— Все для тебя свиньи, лоси, а сам о себе ты думаешь, что человек. И не какой-нибудь, а самый что ни на есть настоящий, первого сорта, единственный.
Марма потупил взгляд и опрокинул недопитый стаканчик. Затем провел рукой по лоснящейся плеши, покрытой мелкими росинками пота, и ни с того ни с сего сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
Унте вспылил, стукнул кулаком по столу. Дьявольский старикан, и только. Стоит собраться в кучу, начинается: я ему своего барашка отдал!
Тысячу раз тестюшка повторяет одно и то же. Хватит! Не нужен мне твой подарок! Завтра дам Салюте пять червонцев, пусть отнесет, заткнет старому глотку.
Мужики бросились гасить огонь. Гайлюс, смекнув, что третья бутылка может уплыть из рук, напустился на Пирсдягиса, но Унте ничего и слышать не хотел, он вскочил из-за стола и поплелся к Марме.
Тот одетый валялся на диване и читал какую-то книжицу. Из транзистора, стоявшего в изголовье, на подоконнике, струилась тихая музыка.
— Слыхал? — Унте рукой махнул на дверь.— Какая скотина! Ежели он еще раз заикнется об этом задрипанном барашке, я ему в харю съезжу.
— Пустяки,— Марма лениво поднялся.— Выдуете пол-литра и помиритесь. Погоди, сейчас найду.
— Поищи, но больше я с теми субчиками ни капли... С тобой раздавим.— Унте непрошено плюхнулся на диван, а Марма побрел к шкафу.
— На закуску мануфактура с водичкой,— сказал банщик, поставив на стол бутылку и два стаканчика. — Но у меня, брат, с наценкой. Ни копейки меньше...
— Знаю. Свинья иначе не может.— Унте извлек из кармана брюк горсть помятых банкнот и, отсчитав пять бумажных рубликов, швырнул на стол.
Марма рассмеялся.
— Все, брат, свиньи. И ты к их породе принадлежишь. Только визжишь ты громче других, когда тебе жрать не дают. Понятие «человек» придумали из чванства... Из спеси... Чтобы прикрыть свою свинскую натуру... Но это все хитрости ночного горшка, самозванно объявившего себя кастрюлей.
— А я думаю наоборот: ночной горшок желает, чтобы все были на него похожи...— Унте налил в стаканчики.— Ночной горшок чувствует себя униженным. Потому-то он и вопит: «Смотрите, и у вас всего-навсего одна ручка!»
— Ловко,— ухмыльнулся Марма.— Однако, если смотреть в корень, так ли уж важно, чем ты набит: дерьмом или отменными харчами, которые тоже наутро в дерьмо превратятся.
— Все мы, Робертас, в него превратимся. Но покуда мы живы, будем же людьми. Сегодня я наклюкался, можешь смеяться надо мной сколько угодно, но я тебе все равно вот что скажу: хочу жить так, чтобы с поднятой головой ходить, а не рыться в земле, как крот...— Унте залпом выпил и вытер губы рукавом.
— Да ты, братец, оптимистический поэт,— осклабился банщик, опрокинул стаканчик и отхлебнул из чашки воды.— Комедия, право слово.
— Другим и, скажем, тебе, Робертас, может показаться, будто я последний неудачник, лоботряс, чудак и еще черт знает кто... Но мне наплевать на это. Главное, чтобы
щ я сам... Понимаешь, сам...— Унте ударил себя кулаком в грудь.— Чтобы вот здесь, в сердце, чувствовать... словом, чтобы стыд не жег... чтобы не стыдиться... не других, а самого себя... понимаешь?..
— Софистика,— буркнул Марма.— Что-то я лично не слышал, чтобы уголовный преступник стыдился своего преступления. Напротив. Выражаясь твоим любимым словом, он гордится им.
— Я с тобой о людях толкую. Чего ты мне своих подонков суешь? Не был я там, где ты, и не имел с ними никаких дел.
Марма вдруг поднял побледневшее лицо и, прищурив шись, впился в Унте взглядом.
— Я сидел не за ограбление или воровство,— выдавил он изменившимся голосом.— Если бы ты родился на десяток лет раньше, может быть, и ты бы там очутился.— Губы у него дрожали.— Давай лучше не будем об этом.
— Ладно, не будем,— оттаял Унте. Он миролюбиво чокнулся с Мармой, выпил и снова налил, запив водку водой из чашки.
Некоторое время банщик молчал, прислушиваясь к тому, что происходит за стеной, в раздевалке. Но там было тихо — никто не шумел, не спорил. Только доносилось глухое завывание ветра за окнами, да где-то под шкафом несмело скреблась мышь.
Не сказав ни слова, Марма выскользнул за дверь, закрыл изнутри баню и вернулся с охапкой пустых бутылок.
«Пять,— насмешливо подумал Унте.— Шестьдесят копеек дополнительной выручки». А вслух, сам не зная почему, произнес:
— Странно, не правда ли, Робертас?
— Что странно?
— Чую, ничего из этого не выйдет, а все равно пытаю счастье, кручу шарманку, словно бес во мне сидит... А может, и впрямь сидит?
— Что стряслось? — недоуменно промолвил Марма.— Не втемяшилась ли тебе в голову какая-нибудь новая блажь?
— Да нет, ничего,— проворчал Унте.— Просто душа болит. Правда вроде бы на моей стороне, а вот доказать ее силенок не хватает... Даже близкий друг и тот руки не протянул...
Марма разлил и поторопил Унте: пей!
— Вот видишь,— сказал он, опорожнив стаканчик и глотнув из чашки воды.— А еще отрицаешь, что все мы свиньи. Жаль мне тебя, Унте. Ломаешь голову из-за чепухи, мучаешься... Возможно, испытываешь от этого удовольствие... Но почему бы тебе не поискать таких удовольствий, которые требуют меньше сил и не превращают человека в белую ворону.
— В белую ворону? Среди кого? Таких, как ты?.. Или мой свояк Стирта? Тесть Пирсдягис? И еще дюжина, на них похожих? Тех, кто на словах горы своротит, а наткнувшись на камень, обходит его стороной, не отважившись убрать с дороги? Черные вороны!.. Ха-ха-ха!..
— Что ж, убирай свои камни, ежели это доставляет тебе удовольствие,— подкусил его Марма.— В самом деле, как это мы, представители гомо сапиенс, самые совершенные твари на свете, можем признаться в том, что ничем, ровным счетом ничем не отличаемся от других тварей, скажем, от лося, который может прожить всю зиму, питаясь ростками деревьев, и все же обгладывает кроны молоденьких березок только потому, что они гораздо вкуснее. Вот мы и прикрываем свою наготу, свое убожество высокими словами. Я не знаю другого такого создания в природе, которое было бы таким лицемерным, как человек. Комедия, право слово.
— Да ты ж, Марма, сам не веришь в то, что говоришь,— рассмеялся в глаза ему Унте.— Все для тебя свиньи, лоси, а сам о себе ты думаешь, что человек. И не какой-нибудь, а самый что ни на есть настоящий, первого сорта, единственный.
Марма потупил взгляд и опрокинул недопитый стаканчик. Затем провел рукой по лоснящейся плеши, покрытой мелкими росинками пота, и ни с того ни с сего сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150