— Картины, книги, чистый воздух... Пахнет как! Не так, как у нас в деревне. Целый день, с утра до вечера, в грязи, в навозе, минутки нет, чтобы газету почитать.
— Так, может, тебя в город потянуло?— настороженно спросил Повилас.
— Уж кого-кого, а меня не потянет. Просто к слову пришлось. Нет, не по мне эта бочка, битком набитая селедкой.
Повилас посмотрел поверх его головы и ничего не ответил.
— Как дела у Даниелюса?— после паузы осведомился он, налив себе рюмку.
— Руководит...— бесстрастно ответил Унте.— Уважаем, ценим. И жизнью вроде бы доволен...
— Ну, а ты?
— Как тележное колесо на раздрызганном проселке: из ямы в яму.
— Рассказывай.
— Да тут и рассказывать-то нечего. Такова доля всех деревенских жителей.
— Позволь, позволь, как же так?— удивился Повилас— Деревенские жители, как тележное колесо на раздрызганном проселке: из ямы в яму, а горожане что — по асфальту с песней, аж искры летят?
— Летят не летят...— пробормотал Унте.— У каждого свои ямы...
Повилас отпил глоток коньяка, и Унте, последовав его
примеру, тоже поднес рюмку к губам и сам не заметил, как опрокинул ее до дна. Унте смущенно смотрел на оставшуюся бурую капельку в рюмке, чувствовал, как по телу разливается приятное тепло, светлеет в глазах и рушатся преграды между ним и братом, преграды, воздвигнутые долгими месяцами разлуки. Он вертел в руке чашечку с кофе и с надеждой поглядывал на почти полную бутылку коньяка, поглядывал и плутовато думал: какой осел изобрел этот низенький, как стул, столик. Сидишь за ним и так и подмывает проверить, все ли у тебя застегнуто? Унте не смотрел на Повиласа, но отчетливо представлял себе его высокий лоб, его глубокие и умные глаза, острую бородку клинышком, копну волос, посеребренную сединой и спадающую на воротник рубашки. «Какой-то... ну точно из сказки. Мудрец!»— мелькнуло у него. И его вера в могущество брата окрепла еще больше. Унте уже не сомневался, что Пови-лас поймет его и сделает все от него зависящее, чтобы помочь.
Повилас выпил полрюмки, налил полную брату, и Унте, опрокинув ее, стал покладистей и разговорчивей; не дожидаясь расспросов, принялся рассказывать о последних новостях в округе: о свадьбах, крестинах, поминках, хотя Повилас многих из тех, кого брат упоминал, забыл и вообще не знал, потому-то и слушал его рассеянно, с отрешенным видом, погруженный в собственные мысли и заботы, и оживился только тогда, когда Унте перешел к строительству фабрики. Кому нужна эта болячка под боком у Дяги-май! Дым, смрад, гвалт, всякие проходимцы!.. Не ровен час, проглотит она деревню, как рак какой-нибудь, уже и теперь протянула к ней свои щупальца, никуда от нее не денешься: Гедвайняй — уже не Гедвайняй, а городок, запруженный строителями и со всех сторон обступивший фабрику. Л ему, городку, видите ли, все мало: ширится, растет, прет на колхозные поля, пока в один прекрасный день... Да что там говорить! Приедешь, брат, через несколько лет на родину и отчей усадьбы не отыщешь. Тебя не шелестом пшеницы встретят, не цвеньканьем птиц, а холодными камнями нового города, ядовитым облаком фабричного дыма... Вот тебе и будущее твоих родных пенатов! Когда-то люди здесь жгли леса, чтобы отвоевать у них побольше для выращивания хлеба, а сегодня ту же самую превращают в пепелище, только ради другого — ради того, чтобы одеть ее в камень и сковать железом, ясное дело, заволновалась, захотела от болячки только наобещал с три короба, наобещал и оставил все как прежде. Может, у него и впрямь благие намерения, но что с того, если руки, видать, коротки... То же самое с памятником этому Жгутасу-Жентулису. Многие из тех, кто знал его, земляка нашего, против таких почестей, а Даниелюс... надо же... ну просто его не поймешь.
Повилас справился, кто такой этот Жгутас-Жентулис, и Унте терпеливо рассказал ему, невольно сгустив краски. Теперь и Повилас вспомнил, что слышал об этом человеке, хотя лично встретиться не довелось.
— Ну вот ты скажи, заслуживает он таких почестей? — кипятился Унте.— Уж если поднимать на алтарь, то поднимать достойного и освященного.
— История,— сказал Повилас,— капризная дама, она любит парадоксы. Часто бывает так: личности, обагрившие руки кровью невинных, личности, ничего, кроме мук и страданий, человечеству не причинившие, остаются в памяти этой капризной дамы навеки, а имя скромного творца непреходящих ценностей, от деятельности которого многое зависит и который вместе с такими же гениями добра двигает рычаги прогресса, зачастую предается полному забвению. Ну уж если и не полному, то во всяком случае достойной оценки не получает.
Унте покачал головой: не очень-то ему было понятно, куда брат гнет, и, чтобы внести ясность и успокоить нервы, опрокинул рюмку.
— Дело, понимаешь, в том, что люди, полагающие, что увековечивают какую-нибудь личность, не могут быть уверены, что ореол, которым они окружили эту личность, не потускнеет в течение какого-нибудь десятилетия,— витиевато продолжал Повилас, вертя в руке все еще не выпитую вторую рюмку.— Есть памятники, никому ничего не напоминающие, ибо, заметь, давно забыты те, в чью честь они поставлены. Здесь решающее слово — за временем, и только за временем. Стоит лишь нам просуфлировать истории свое мнение, как такая попытка неизбежно кончается фиаско: кроме нас, наш беспомощный детский писк никто не услышит.
«Хитер...»— с уважением подумал Унте о брате, почувствовав, как растет пропасть между ним и Повиласом. Рука невольно потянулась к бутылке, но Унте опомнился, устыдился и зябко съежился в кресле.
Повилас сделал вид, будто ничего не заметил.
— Бессмертный Эйнштейн и тот не отважился бы зая-
в каких коррективах времени»,— разглагольствовал Пови-лас, теребя пальцами левой руки седой клинышек бородки.— Теория относительности совершенна, однако этот шедевр — плод разума обыкновенного смертного, то есть продукт его — пусть и гениального — мозга, обусловленный определенным научным опытом, который, будучи втиснут в рамки конкретной эпохи, не может быть бесконечным. Поэтому^нет ничего удивительного в том, что история знает немало великих открытий, в которые позднее были внесены коррективы, хотя от этого открытия они значения своего не утратили. А сколько гениальных творений человеческого разума еще ждет такой коррекции! И это понятно, ибо во Вселенной все, начиная со звездных систем и кончая человеком, движется, меняет свое положение, формы, качество... И поверь мне, нет никакого парадокса в том, что мы тому, чему вчера говорили «да», завтра скажем «нет»!
— А ты поясней не мог бы,— взмолился Унте, запутавшийся в рассуждениях брата и почувствовавший себя совершенно лишним за низеньким столиком.— Просто, без всех своих ученых уловок:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
— Так, может, тебя в город потянуло?— настороженно спросил Повилас.
— Уж кого-кого, а меня не потянет. Просто к слову пришлось. Нет, не по мне эта бочка, битком набитая селедкой.
Повилас посмотрел поверх его головы и ничего не ответил.
— Как дела у Даниелюса?— после паузы осведомился он, налив себе рюмку.
— Руководит...— бесстрастно ответил Унте.— Уважаем, ценим. И жизнью вроде бы доволен...
— Ну, а ты?
— Как тележное колесо на раздрызганном проселке: из ямы в яму.
— Рассказывай.
— Да тут и рассказывать-то нечего. Такова доля всех деревенских жителей.
— Позволь, позволь, как же так?— удивился Повилас— Деревенские жители, как тележное колесо на раздрызганном проселке: из ямы в яму, а горожане что — по асфальту с песней, аж искры летят?
— Летят не летят...— пробормотал Унте.— У каждого свои ямы...
Повилас отпил глоток коньяка, и Унте, последовав его
примеру, тоже поднес рюмку к губам и сам не заметил, как опрокинул ее до дна. Унте смущенно смотрел на оставшуюся бурую капельку в рюмке, чувствовал, как по телу разливается приятное тепло, светлеет в глазах и рушатся преграды между ним и братом, преграды, воздвигнутые долгими месяцами разлуки. Он вертел в руке чашечку с кофе и с надеждой поглядывал на почти полную бутылку коньяка, поглядывал и плутовато думал: какой осел изобрел этот низенький, как стул, столик. Сидишь за ним и так и подмывает проверить, все ли у тебя застегнуто? Унте не смотрел на Повиласа, но отчетливо представлял себе его высокий лоб, его глубокие и умные глаза, острую бородку клинышком, копну волос, посеребренную сединой и спадающую на воротник рубашки. «Какой-то... ну точно из сказки. Мудрец!»— мелькнуло у него. И его вера в могущество брата окрепла еще больше. Унте уже не сомневался, что Пови-лас поймет его и сделает все от него зависящее, чтобы помочь.
Повилас выпил полрюмки, налил полную брату, и Унте, опрокинув ее, стал покладистей и разговорчивей; не дожидаясь расспросов, принялся рассказывать о последних новостях в округе: о свадьбах, крестинах, поминках, хотя Повилас многих из тех, кого брат упоминал, забыл и вообще не знал, потому-то и слушал его рассеянно, с отрешенным видом, погруженный в собственные мысли и заботы, и оживился только тогда, когда Унте перешел к строительству фабрики. Кому нужна эта болячка под боком у Дяги-май! Дым, смрад, гвалт, всякие проходимцы!.. Не ровен час, проглотит она деревню, как рак какой-нибудь, уже и теперь протянула к ней свои щупальца, никуда от нее не денешься: Гедвайняй — уже не Гедвайняй, а городок, запруженный строителями и со всех сторон обступивший фабрику. Л ему, городку, видите ли, все мало: ширится, растет, прет на колхозные поля, пока в один прекрасный день... Да что там говорить! Приедешь, брат, через несколько лет на родину и отчей усадьбы не отыщешь. Тебя не шелестом пшеницы встретят, не цвеньканьем птиц, а холодными камнями нового города, ядовитым облаком фабричного дыма... Вот тебе и будущее твоих родных пенатов! Когда-то люди здесь жгли леса, чтобы отвоевать у них побольше для выращивания хлеба, а сегодня ту же самую превращают в пепелище, только ради другого — ради того, чтобы одеть ее в камень и сковать железом, ясное дело, заволновалась, захотела от болячки только наобещал с три короба, наобещал и оставил все как прежде. Может, у него и впрямь благие намерения, но что с того, если руки, видать, коротки... То же самое с памятником этому Жгутасу-Жентулису. Многие из тех, кто знал его, земляка нашего, против таких почестей, а Даниелюс... надо же... ну просто его не поймешь.
Повилас справился, кто такой этот Жгутас-Жентулис, и Унте терпеливо рассказал ему, невольно сгустив краски. Теперь и Повилас вспомнил, что слышал об этом человеке, хотя лично встретиться не довелось.
— Ну вот ты скажи, заслуживает он таких почестей? — кипятился Унте.— Уж если поднимать на алтарь, то поднимать достойного и освященного.
— История,— сказал Повилас,— капризная дама, она любит парадоксы. Часто бывает так: личности, обагрившие руки кровью невинных, личности, ничего, кроме мук и страданий, человечеству не причинившие, остаются в памяти этой капризной дамы навеки, а имя скромного творца непреходящих ценностей, от деятельности которого многое зависит и который вместе с такими же гениями добра двигает рычаги прогресса, зачастую предается полному забвению. Ну уж если и не полному, то во всяком случае достойной оценки не получает.
Унте покачал головой: не очень-то ему было понятно, куда брат гнет, и, чтобы внести ясность и успокоить нервы, опрокинул рюмку.
— Дело, понимаешь, в том, что люди, полагающие, что увековечивают какую-нибудь личность, не могут быть уверены, что ореол, которым они окружили эту личность, не потускнеет в течение какого-нибудь десятилетия,— витиевато продолжал Повилас, вертя в руке все еще не выпитую вторую рюмку.— Есть памятники, никому ничего не напоминающие, ибо, заметь, давно забыты те, в чью честь они поставлены. Здесь решающее слово — за временем, и только за временем. Стоит лишь нам просуфлировать истории свое мнение, как такая попытка неизбежно кончается фиаско: кроме нас, наш беспомощный детский писк никто не услышит.
«Хитер...»— с уважением подумал Унте о брате, почувствовав, как растет пропасть между ним и Повиласом. Рука невольно потянулась к бутылке, но Унте опомнился, устыдился и зябко съежился в кресле.
Повилас сделал вид, будто ничего не заметил.
— Бессмертный Эйнштейн и тот не отважился бы зая-
в каких коррективах времени»,— разглагольствовал Пови-лас, теребя пальцами левой руки седой клинышек бородки.— Теория относительности совершенна, однако этот шедевр — плод разума обыкновенного смертного, то есть продукт его — пусть и гениального — мозга, обусловленный определенным научным опытом, который, будучи втиснут в рамки конкретной эпохи, не может быть бесконечным. Поэтому^нет ничего удивительного в том, что история знает немало великих открытий, в которые позднее были внесены коррективы, хотя от этого открытия они значения своего не утратили. А сколько гениальных творений человеческого разума еще ждет такой коррекции! И это понятно, ибо во Вселенной все, начиная со звездных систем и кончая человеком, движется, меняет свое положение, формы, качество... И поверь мне, нет никакого парадокса в том, что мы тому, чему вчера говорили «да», завтра скажем «нет»!
— А ты поясней не мог бы,— взмолился Унте, запутавшийся в рассуждениях брата и почувствовавший себя совершенно лишним за низеньким столиком.— Просто, без всех своих ученых уловок:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150