Стулья и лавки опрокинуты, постели обшарены, даже половица в самом углу оторвана. Гайлюнене лежит в ночной сорочке поперек кровати, обхватив грудь руками. Никаких следов насилия: просто сердце разорвалось от страха. А у Юозаса Гайлюса горло перерезано каким-то острым предметом — то ли ножом, то ли бритвой — точно так, как Альбертас Гайлюс и обещал сделать...
Полдень, убитых уже нет — увезли в Епушотас для вскрытия, но Пирсдягис мастер рассказывать.
— Деньги, сволочь, искал,— возмущенно перебивает его кто-то.
— На автомобиль. Из-за какой-то железной коробки родного отца...
— Такие уж времена: хватают друг друга за горло, как оголодавшие волки...
Появляется Альбертас, конвоируемый двумя мужиками. Под глазом синяк, рубаха из штанов вылезла, разорвана на плече, белое тело виднеется.
— У доярок его застукали,— хором начинают они.— В коровнике. С Микалените! Укокошил родителей — и на девку, бугай... Милиция уже объявилась?
Ясное дело, объявилась. Правда, на часок в Епушотас отлучалась — трупы отвозила,— но сейчас опять по двору рыскает. Только и знают — ходить вокруг усадьбы, вынюхивать, а преступника пусть народ сам ловит.
— Надо было его раньше приволочь, пока родители, бездыханные, лежали,— раздается недовольный женский голос.
— Ведите его в избу. Кровь-то там еще не высохла. Увидит и, может, у самого из носу хлынет.
— Хлынет, даже у такого. Невинно пролитая кровь отмщения требует, убийцу на чистую воду выводит...
— В избу его! В избу!
Вталкивают Альбертаса на порог, потом в сени, потом в избу, где все разворошено, сдвинуто,— как было утром, так и осталось. Толпа входит за убийцей следом, гудит, что-то выкрикивает.
— На колени, гадюка!
Альбертас, белый как мел, смотрит на лужу крови под ногами, кусает посиневшие губы, и его руки, связанные за спиной, судорожно дрожат. Серое лицо искривлено гримасой, кажется, Гайлюс-младший вот-вот нахально улыбнется, но нет, затряс подбородком, заморгал глазами, и на ресницах слезы повисли.
— Гляньте-ка, гляньте-ка, совесть у него заговорила!
— Артист!
— На колени, кому сказано, отцеубийца!— наперебой, все более ожесточаясь, выкрикивают в толпе.
Альбертас как будто только сейчас соображает, что случилось.
— Да вы что, рехнулись?! Как же это я сам, своими руками, родителей!.. Идиоты!..— кричит он, пытаясь вывернуться из рук конвоиров.
— Ишь какой! Еще и ругается...
— Вытер окровавленные руки о девкин подол и думает, все поверят...
— В зубы ему!
И кто-то послушался, съездил. Теперь и впрямь из носа красная струйка потекла.
— Ладно, Пирсдягис, я тебе этого не прощу. Припомню!
— Вот тебе есце! Вдобавок!— и Пирсдягис, подпрыгнув, как петушок, плюет Альбертасу в лицо.— Нам, дягимайцам, этого только не хватало — собственного отцеубийцы. Пулю в лоб — и все! Вот так,— добавляет он по-русски.
— Граждане, соблюдайте порядок и спокойствие! — пытаются утихомирить толпу милиционеры, протискиваясь сквозь ее заслон.— Что это за самосуд? Для этого есть закон. Гражданин Альбертас Гайлюс, вы арестованы по подозрению... А вы, гражданин Пирс... Пирс... Пирс...
— ...Пирштдягис...
— А вам, гражданин Пирштдягис, положено десять суток за хулиганство.
Все трое, растолкав толпу, выходят во двор: первым — милиционер, за ним — Альбертас, за Альбертасом — второй милиционер. Вытягивая шею, Гайлюс-младший оглядывается, словно нож ищет, чтобы перерезать петлю, которую люди вот-вот накинут ему на шею. Нашел!
— Секретарь! Товарищ Гиринис! — кричит он.— Неужели вы верите, что я родного отца?
Растерянный Даниелюс делает знак милиционерам: ведите, мол, ведите...
— Погодите, я хочу знать: неужто и вы?..— вырывается Альбертас.
— Успокойся,— раздраженно бросает Даниелюс— Суд выяснит что к чему... Выяснит... Правду рано или поздно установят.
— Правду?! — орет Альбертас, подталкиваемый милиционерами.— Один два года правды в тюрьме ждал. Кто вернет мне время, погубленное до суда, кто рассчитается со мной за поруганную честь?
— Честь?! Ха, ха, ха! — прокатывается по двору дружный хохот.— А она у тебя когда-нибудь была?
— О чести надо было раньше думать,— доносится голос Ляонаса Бутгинаса.— Пока родители были живы. Пока ты их поносил, честил. Пока собственные делишки были для тебя дороже, чем жизнь отца и матери. Но чего от тебя хотеть, ведь ты плачешь не оттого, что они в морге, не оттого, что остался сиротой и никогда их больше не увидишь, а за свою шкуру... боишься.
— Будет он по ним плакать, если сам их зарезал...
г1 — Ублюдок! — тяжелыми камнями летят со всех сторон сердитые слова.
— А я не верю, что он их порешил...
Даниелюс оборачивается на голос: Робертас Марма. В одной рубахе, без шапки, наклонивший продолговатый лоснящийся череп. Гиринис не узнал бы банщика, если бы кто-то не окликнул его по имени,— до того он иссох, постарел, подурнел: глаза опухли, нос заострился, уши еще больше оттопырились. В глазах столько злости, насмешки и презрения, что смотреть противно.
— Так и вы, сударь, так сказать, на резню пожаловали? — приветственно кивает он.— Право слово, комедия!
Даниелюс, не сказав ничего, поворачивается и уходит.
Робертас Марма плетется сзади, говорит что-то, но Даниелюс и ухом не ведет.
Так они оба выходят на улицу: один — пытаясь во что бы то ни стало завязать разговор, другой — упорно отмалчиваясь. Тут Даниелюса должен ждать Люткус с машиной, но пока его что-то нет: наверное, в деревне задержался дольше, чем рассчитывал.
— Интересно, чья очередь теперь? — говорит Марма, ни на шаг не отставая от Даниелюса.— Подумать только — двое богу душу одновременно отдали! Ну и ну, парами резать стали! Кто знает, может, послезавтра и Марма сложит на груди руки. Такие времена... Плывет к нам всякая дрянь, ни ей границы, ни ей кордона, иголку в стогу сена легче сыскать, чем в таких просторах преступника. Нагрянет в баню темной ночкой какой-нибудь бандюга, и прощай, Марма. А потом придет время Пирсдягиса с Сартокасом. Аминь, нет больше «новых римлян». Стропус по этому случаю должен бы пир на весь мир закатить: ведь мы ему столько крови попортили...
— Кажется, ты когда-то учителем был,— не выдерживает Даниелюс.— Обмельчал, здорово обмельчал, Марма, тебя от простой деревенской сплетницы не отличишь.
— Чего от банщика хотеть, секретарь? Недаром в народе говорят: с кем поведешься, от того и наберешься. Такова уж, видно, судьба. И не только моя. Если мы бы выиграли, мы бы людьми остались, а вы бы нам баню топили, полки для нас мыли, а теперь...— Марма многозначительно кивает головой, на миг как бы втянув жало, но потом снова рубит сплеча: — Сами же сунули человека под жернова, раздавили, превратили в ноль и удивляетесь, что он такой.
— Кто был человеком, тот человеком и остался,— повторяет Даниелюс, уже жалея, что вступил в спор,— тот!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
Полдень, убитых уже нет — увезли в Епушотас для вскрытия, но Пирсдягис мастер рассказывать.
— Деньги, сволочь, искал,— возмущенно перебивает его кто-то.
— На автомобиль. Из-за какой-то железной коробки родного отца...
— Такие уж времена: хватают друг друга за горло, как оголодавшие волки...
Появляется Альбертас, конвоируемый двумя мужиками. Под глазом синяк, рубаха из штанов вылезла, разорвана на плече, белое тело виднеется.
— У доярок его застукали,— хором начинают они.— В коровнике. С Микалените! Укокошил родителей — и на девку, бугай... Милиция уже объявилась?
Ясное дело, объявилась. Правда, на часок в Епушотас отлучалась — трупы отвозила,— но сейчас опять по двору рыскает. Только и знают — ходить вокруг усадьбы, вынюхивать, а преступника пусть народ сам ловит.
— Надо было его раньше приволочь, пока родители, бездыханные, лежали,— раздается недовольный женский голос.
— Ведите его в избу. Кровь-то там еще не высохла. Увидит и, может, у самого из носу хлынет.
— Хлынет, даже у такого. Невинно пролитая кровь отмщения требует, убийцу на чистую воду выводит...
— В избу его! В избу!
Вталкивают Альбертаса на порог, потом в сени, потом в избу, где все разворошено, сдвинуто,— как было утром, так и осталось. Толпа входит за убийцей следом, гудит, что-то выкрикивает.
— На колени, гадюка!
Альбертас, белый как мел, смотрит на лужу крови под ногами, кусает посиневшие губы, и его руки, связанные за спиной, судорожно дрожат. Серое лицо искривлено гримасой, кажется, Гайлюс-младший вот-вот нахально улыбнется, но нет, затряс подбородком, заморгал глазами, и на ресницах слезы повисли.
— Гляньте-ка, гляньте-ка, совесть у него заговорила!
— Артист!
— На колени, кому сказано, отцеубийца!— наперебой, все более ожесточаясь, выкрикивают в толпе.
Альбертас как будто только сейчас соображает, что случилось.
— Да вы что, рехнулись?! Как же это я сам, своими руками, родителей!.. Идиоты!..— кричит он, пытаясь вывернуться из рук конвоиров.
— Ишь какой! Еще и ругается...
— Вытер окровавленные руки о девкин подол и думает, все поверят...
— В зубы ему!
И кто-то послушался, съездил. Теперь и впрямь из носа красная струйка потекла.
— Ладно, Пирсдягис, я тебе этого не прощу. Припомню!
— Вот тебе есце! Вдобавок!— и Пирсдягис, подпрыгнув, как петушок, плюет Альбертасу в лицо.— Нам, дягимайцам, этого только не хватало — собственного отцеубийцы. Пулю в лоб — и все! Вот так,— добавляет он по-русски.
— Граждане, соблюдайте порядок и спокойствие! — пытаются утихомирить толпу милиционеры, протискиваясь сквозь ее заслон.— Что это за самосуд? Для этого есть закон. Гражданин Альбертас Гайлюс, вы арестованы по подозрению... А вы, гражданин Пирс... Пирс... Пирс...
— ...Пирштдягис...
— А вам, гражданин Пирштдягис, положено десять суток за хулиганство.
Все трое, растолкав толпу, выходят во двор: первым — милиционер, за ним — Альбертас, за Альбертасом — второй милиционер. Вытягивая шею, Гайлюс-младший оглядывается, словно нож ищет, чтобы перерезать петлю, которую люди вот-вот накинут ему на шею. Нашел!
— Секретарь! Товарищ Гиринис! — кричит он.— Неужели вы верите, что я родного отца?
Растерянный Даниелюс делает знак милиционерам: ведите, мол, ведите...
— Погодите, я хочу знать: неужто и вы?..— вырывается Альбертас.
— Успокойся,— раздраженно бросает Даниелюс— Суд выяснит что к чему... Выяснит... Правду рано или поздно установят.
— Правду?! — орет Альбертас, подталкиваемый милиционерами.— Один два года правды в тюрьме ждал. Кто вернет мне время, погубленное до суда, кто рассчитается со мной за поруганную честь?
— Честь?! Ха, ха, ха! — прокатывается по двору дружный хохот.— А она у тебя когда-нибудь была?
— О чести надо было раньше думать,— доносится голос Ляонаса Бутгинаса.— Пока родители были живы. Пока ты их поносил, честил. Пока собственные делишки были для тебя дороже, чем жизнь отца и матери. Но чего от тебя хотеть, ведь ты плачешь не оттого, что они в морге, не оттого, что остался сиротой и никогда их больше не увидишь, а за свою шкуру... боишься.
— Будет он по ним плакать, если сам их зарезал...
г1 — Ублюдок! — тяжелыми камнями летят со всех сторон сердитые слова.
— А я не верю, что он их порешил...
Даниелюс оборачивается на голос: Робертас Марма. В одной рубахе, без шапки, наклонивший продолговатый лоснящийся череп. Гиринис не узнал бы банщика, если бы кто-то не окликнул его по имени,— до того он иссох, постарел, подурнел: глаза опухли, нос заострился, уши еще больше оттопырились. В глазах столько злости, насмешки и презрения, что смотреть противно.
— Так и вы, сударь, так сказать, на резню пожаловали? — приветственно кивает он.— Право слово, комедия!
Даниелюс, не сказав ничего, поворачивается и уходит.
Робертас Марма плетется сзади, говорит что-то, но Даниелюс и ухом не ведет.
Так они оба выходят на улицу: один — пытаясь во что бы то ни стало завязать разговор, другой — упорно отмалчиваясь. Тут Даниелюса должен ждать Люткус с машиной, но пока его что-то нет: наверное, в деревне задержался дольше, чем рассчитывал.
— Интересно, чья очередь теперь? — говорит Марма, ни на шаг не отставая от Даниелюса.— Подумать только — двое богу душу одновременно отдали! Ну и ну, парами резать стали! Кто знает, может, послезавтра и Марма сложит на груди руки. Такие времена... Плывет к нам всякая дрянь, ни ей границы, ни ей кордона, иголку в стогу сена легче сыскать, чем в таких просторах преступника. Нагрянет в баню темной ночкой какой-нибудь бандюга, и прощай, Марма. А потом придет время Пирсдягиса с Сартокасом. Аминь, нет больше «новых римлян». Стропус по этому случаю должен бы пир на весь мир закатить: ведь мы ему столько крови попортили...
— Кажется, ты когда-то учителем был,— не выдерживает Даниелюс.— Обмельчал, здорово обмельчал, Марма, тебя от простой деревенской сплетницы не отличишь.
— Чего от банщика хотеть, секретарь? Недаром в народе говорят: с кем поведешься, от того и наберешься. Такова уж, видно, судьба. И не только моя. Если мы бы выиграли, мы бы людьми остались, а вы бы нам баню топили, полки для нас мыли, а теперь...— Марма многозначительно кивает головой, на миг как бы втянув жало, но потом снова рубит сплеча: — Сами же сунули человека под жернова, раздавили, превратили в ноль и удивляетесь, что он такой.
— Кто был человеком, тот человеком и остался,— повторяет Даниелюс, уже жалея, что вступил в спор,— тот!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150