Хотя время было далеко за полдень, солнце палило нестерпимо. Над болотом поднимались густые испарения.
— Если ты не будешь исполнять мои приказы быстро и точно, тебя бросят тарлариону, — продолжала она свои наставления. — Ты — мой раб. Убежать отсюда невозможно. Тебя все равно поймают.
Я молча слушал ее.
Руки у меня ныли и покрылись кровоточащими волдырями.
— Режь здесь, — распорядилась она и направила лодку к новым зарослям.
Она права. Убежать отсюда невозможно. Голый, без оружия, совершенно один, без чьей-либо помощи и еды, далеко бы я не ушел. Ренсоводам, которых здесь наверняка сотни, если не тысячи, не составит никакого труда настигнуть меня и прервать мое едва начавшееся бегство, если их в этом не опередит тарларион.
Но больше всего у меня страдала душа. Когда-то у меня было собственное, гордое лицо, и потеря его меня уничтожила. Я лгал себе и знал это. Я сам выбрал позорное рабство вместо возможности умереть с честью. Теперь я знал себе цену, и мне было так тошно, что сделалось уже все равно, жив я или умер. Мне даже было безразлично, что, видимо, мне до конца жизни придется оставаться жалким рабом для мужчин, женщин и детей на этих ренсовых островах. Я это заслужил. Как я мог бы взглянуть в лицо свободному человеку, если мне противно было смотреть на себя самого?
Солнце жарило немилосердно, кольца лианы раскалились, и шея под ними стала красной и скользкой от пота и грязи. Я просунул палец под ошейник и немного оттянул его от горла.
— Не смей его трогать, — сурово сказала девушка.
Я убрал руку.
— Режь здесь, — указала она, и я снова принялся рубить ренс, пополняя его запасы для своей госпожи.
— Жарко, — сказала она. Я обернулся.
Она ослабила шнурок, стягивающий ее тунику. Я снова восхитился совершенством ее форм.
— Режь ренс, раб, — рассмеялась она. Я вернулся к прерванной работе.
— Тебе очень идет этот ошейник, — сказала она.
Я не ответил. Подобный «комплимент» больше подошел бы какой-нибудь девушке-рабыне, для меня же он был очередным оскорблением.
Я снова заработал ножом, обрезая цветущую головку ренса и бросая стебель на плот.
— Если ты снимешь ошейник, ты умрешь, — сказала она. Я промолчал.
— Ты понял? — спросила девушка.
— Да, — отозвался я.
— Госпожа, — добавила она.
— Я понял, госпожа.
— Вот и хорошо. Ты понятливый раб, — заметила она. — И очень хорошенький.
Я заскрипел зубами.
Короткий нож заработал быстрее, срезая цветущие головки с ренсовых стеблей.
— Хорошенький мой раб, — заметив мою реакцию, повторила она. Я затрясся от ярости.
— Пожалуйста, не говори со мной, — попросил я.
— Я буду разговаривать с тобой, когда мне того захочется, мой хорошенький раб, — ответила она.
Я дрожал от едва сдерживаемой ярости, от унижения, от ее презрения ко мне. Мне хотелось задушить ее. Но задушить в своих объятиях. А еще лучше — зацеловать до смерти.
— Режь, мой хорошенький раб!
И я опять, дрожа от ярости, сгорая от стыда, резал стебель за стеблем, бросая их на плот.
За спиной у меня раздавался ее издевательский смех.
И снова — стебель за стеблем, охапка за охапкой, цветущую головку — в воду, стебель — на плот. Время словно остановилось.
Солнце было уже низко, насекомые переместились ближе к зарослям осоки. Плещущаяся вода поблескивала вокруг торчащих из нее стеблей тростника расплавленными кружочками золота.
Долгое время никто из нас не произносил ни слова.
— Могу я говорить? — наконец спросил я,
— Говори, — разрешила девушка.
— Почему так много островов собралось вместе? — этот вопрос не давал мне покоя.
— Скоро праздник начала се'кара, — ответила она.
Я знал, что завтра ренсоводы действительно отмечают начало нового месяца, но это мало что объясняло.
— Но почему их так много? — поинтересовался я. — Это необычно.
— Ты слишком любопытен, а рабу любопытство не к лицу, — заметила она, однако продолжала объяснять дальше: — Хо-Хак созвал соседние острова на совещание.
— И сколько их здесь?
— Пять, — ответила она. — Это только из ближайшей части дельты.
— А цель совета? — спросил я.
Она могла говорить со мной совершенно спокойно: я был всего лишь рабом, и бежать мне было некуда.
— Он хочет объединить ренсоводов, — ответила она с изрядной долей скептицизма в голосе.
— Для торговли?
— Не только. Было бы неплохо, выработать стандарты на ренсовую бумагу, иногда вместе собирать урожай и, в случае необходимости, распределять его, помогая соседям. Но самое главное, это дало бы нам возможность установить более высокие цены на бумагу и выручить за нее больше денег, чем нам удалось бы сделать это в одиночку.
— Вряд ли это обрадовало бы Порт-Кар. Она рассмеялась.
— Да, ему бы это не понравилось, — согласилась она.
— А кроме того, объединение островов в какой-то мере дало бы защиту от чиновников Порт-Кара, — высказал я предположение.
— Чиновников? — удивилась она. — Ты имеешь в виду этих сборщиков налогов, что грабят нас от имени правителей города, которые никак не могут поделить между собой власть?
— Да, — ответил я. — И против обычных работорговцев, совершающих свои налеты для захвата новых пленников.
— Зачастую разница между сборщиком налогов и обычным пиратом не столь уж велика, чтобы ее вообще можно было заметить, — в голосе ее послышалась злость.
— Вероятно, в определенные моменты ренсоводам действительно было бы лучше действовать сообща и под единым руководством.
— Мы, ренсоводы, независимые люди, — ответила девушка. — У каждого из нас свой остров и свой глава общины.
— Ты думаешь, план Хо-Хака потерпит неудачу?
— Да, мне так кажется.
Мы развернули лодку и стали возвращаться к ренсовому острову, находившемуся от нас в одном-двух пасангах.
— Могу я говорить? — снова спросил я.
— Говори.
— Ты носишь на руке золотой браслет, — заметил я. — Откуда он у тебя, госпожа?
— Я запрещаю тебе разговаривать! — внезапно выходя из себя, воскликнула она.
Я замолчал.
Мы причалили лодку к острову, и я большими охапками перенес ренс с плота на крытую площадку, где он хранился.
— Сюда, — скомандовала она, указывая на маленькое круглое отверстие, служившее входом в ее крохотную хижину.
Я был удивлен. Я полагал, что мне снова придется провести ночь под открытым небом, привязанным к воткнутому позади ее хижины шесту.
— Залезай, — повторила она.
Я опустился на четвереньки и, наклонив голову, прополз через круглое отверстие, оцарапав плечи краями ренсовых стеблей. Девушка последовала за мной.
Хижина едва достигала восьми футов в длину и пяти в ширину. Стены постепенно переходили в потолок, возвышавшийся над поверхностью острова фута на четыре, не больше. Такие хижины обычно использовались только для сна.
Забравшись в этот шалаш, девушка несколько раз ударила лежавшим на полу металлическим бруском о кремень, держа его над небольшой медной чашей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98