Стадо заволновалось, и несколько минут спустя дельфины уже вертелись и кувыркались в воздухе, рассыпавшись в разных направлениях. Когда мы с Ингрид сообразили, что произошло, мы тут же вернулись на «Уэстуорд», но было уже поздно: вспугнутые животные собрались и все ушли в море, тем самым положив конец рабочему дню наблюдателей.
Не могу сказать, чтобы я чувствовала себя так уж приятно, когда Том Дол, помощник Кена, вернулся с обрыва, на чем свет стоит ругая резиновую лодчонку, сорвавшую наблюдения. Мы с Ингрид поспешили принести извинения, но раскаяния не чувствовали ни малейшего: зрелище вертунов, резвящихся в их родной стихии, стоило любой головомойки.
Пожалуй, самым знаменитым исследователем дельфинов, во всяком случае в глазах широкой публики, остается Джон Лилли, чья полемическая книга «Человек и дельфин», насколько я могу судить, навеки внушила этой публике идею, будто дельфины способны разговаривать и будто они, возможно, умнее людей. Как только представления в Парке более или менее наладились, я по обычаю написала всем исследователям дельфинов, прося их высылать мне оттиски их научных статей. Одним из первых я написала доктору Лилли. Он ответил из Флориды, упомянув, что собирается побывать у нас. Общая радость: мы все страшно хотели познакомиться с ним, а кроме того, поскольку он работал только с атлантическими афалинами Tursiops truncatus, нам было интересно узнать его мнение о наших вертунах и других экзотических видах. Готовясь к его приезду, я даже поработала часок с Макуа, чтобы превратить его пыхтящее «алоха» в подобие «Хелло, доктор Лилли!» – студенческая шуточка, которая никому, кроме меня, не показалась смешной.
Джон приехал в прекрасное солнечное утро, осмотрел со мной Парк и установил в дрессировочном отделе магнитофон, который вместе с пленками привез с собой. Джон – красивый, энергичный, целеустремленный человек с пронзительными голубыми глазами, буйной фантазией и очень большим обаянием. Между нами тут же завязался бесконечный спор о языке дельфинов. Я последовательница Конрада Лоренца, австрийского биолога, который вместе с другими исследователями установил, что многие формы поведения являются врожденными и могут быть изучены как результаты эволюции, не менее четкие и поддающиеся точным измерениям, чем форма плавника или узоры птичьего оперения. И формы общения тоже обычно являются врожденными, они передаются по наследству, а не приобретаются через научение. Животные широко общаются друг с другом с помощью звуков, движений, запахов и так далее. Например, один из последователей Лоренца выявил у кур 87 значимых и регулярно используемых звуков. Однако сигналы животных не обозначают конкретные факты, действия или предметы, как человеческий язык, а только выражают эмоции и состояния. Они издаются непроизвольно и воздействуют на врожденные механизмы; на мой взгляд, свисту дельфина у человека, вероятно, больше соответствуют не слова, а нахмуренные брови, вздох или смешок.
Поскольку дельфины почти лишены мимики, а к тому же в темноте или в мутной воде вообще плохо видят друг друга, выражение эмоциональных состояний, для чего у других животных используются зрительные сигналы – повиливание хвостом, вздыбленный загривок или оскаленные зубы, – у дельфинов, возможно, происходит через звуковые сигналы. С этим я готова согласиться и тем самым признать, что репертуар специфических значимых звуков у дельфинов может быть очень богатым. Однако я не хотела и не собиралась признавать, что свист дельфинов может или должен нести больше информации, чем звуки и движения других животных с высокоразвитой общественной организацией, вроде серых гусей или лесных волков. Что касается степени умственного развития, то дельфины при всей своей бесспорной смышлености бывают и очень тупыми.
А потому мы с Джоном сразу же заняли принципиально противоположные позиции: я сказала, что они – бессловесные твари в самом прямом смысле слова, а он это отрицал. Однако идеи Джона, хотя, на мой взгляд, они и отдавали мистикой, часто казались очень заманчивыми. Мы прошли к Бухте Китобойца, Джон опустил свой роскошный портативный гидрофон в воду, и мы услышали нескончаемый мелодичный щебет вертунов. Я сказала:
– Вот было бы смешно, если бы это оказалась музыка. А он ответил с раздражением:
– Но это же и есть музыка!
Говорил он совершенно серьезно, и мне показалось, что он может быть прав. Я с тех пор часто раздумывала над этими его словами.
Но если я не соглашаюсь с тем, что у дельфинов есть – или должен быть – свой неведомый нам язык, то, может быть, я соглашусь с тем, что их можно научить человеческому языку? В тот же вечер мы собрались в дрессировочном отделе, и Лилли рассказал нам о своих экспериментах. В его лаборатории в Майами обучали говорить дельфина по кличке Элвар, Он научился издавать звуки в воздухе с помощью дыхала – мы сами уже знали, что это вполне возможно. Затем ему предлагали для воспроизведения ряд бессмысленных слогов. Сотрудники лаборатории довели этого дельфина до той стадии, когда он научился не только воспроизводить заученные сочетания звуков, но и правильно повторять новые ряды, во всяком случае с достаточной точностью улавливая интервалы и ритм. С моей точки зрения, этого дельфина обучили выполнять требование «Воспроизводи то, что слышишь», – задача эта, безусловно, для дельфина очень сложна, но тем не менее все сводилось к великолепной дрессировке. Элвар, однако, проделал одну довольно поразительную вещь: он завел обыкновение начинать сеансы дрессировки, воспроизводя привычные первые слова своего дрессировщика: «All right, let’s go» («Ну, начали»). В записи эта фраза различалась вполне ясно, давая пищу для многих предположений, в частности что Элвар будет и дальше имитировать некоторые полезные человеческие слова на манер попугая («Попочка хочет сахара» – «Элвар хочет рыбы»). Но, насколько мне известно, этого не произошло.
Ну, а врожденные свисты дельфинов? – спросили мы. Мы знали «смысл» сердитого «лая», который иногда издают афалины, и считали, что понимаем один-два характерных свиста. У дельфинов и наших малых косаток, казалось, был один сходный свист, который дрессировщики называют «тревожный зов», – свист, повышающийся с «до» первой октавы к «до» второй и снова понижающийся к «до» первой октавы. Это очень громкий и четкий звук, и смысл его мы понимали настолько ясно, что, едва он раздавался, бросали все и бежали смотреть, в чем дело.
И об этом сигнале, и о других обычных свистах Джон знал очень много. Он был единственным известным мне человеком, который оказался способен воспроизводить эти звуки настолько точно, что его понимали дельфины. Чтобы продемонстрировать это, он повел нас к Бухте Китобойца и громко просвистел «тревожный зов».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Не могу сказать, чтобы я чувствовала себя так уж приятно, когда Том Дол, помощник Кена, вернулся с обрыва, на чем свет стоит ругая резиновую лодчонку, сорвавшую наблюдения. Мы с Ингрид поспешили принести извинения, но раскаяния не чувствовали ни малейшего: зрелище вертунов, резвящихся в их родной стихии, стоило любой головомойки.
Пожалуй, самым знаменитым исследователем дельфинов, во всяком случае в глазах широкой публики, остается Джон Лилли, чья полемическая книга «Человек и дельфин», насколько я могу судить, навеки внушила этой публике идею, будто дельфины способны разговаривать и будто они, возможно, умнее людей. Как только представления в Парке более или менее наладились, я по обычаю написала всем исследователям дельфинов, прося их высылать мне оттиски их научных статей. Одним из первых я написала доктору Лилли. Он ответил из Флориды, упомянув, что собирается побывать у нас. Общая радость: мы все страшно хотели познакомиться с ним, а кроме того, поскольку он работал только с атлантическими афалинами Tursiops truncatus, нам было интересно узнать его мнение о наших вертунах и других экзотических видах. Готовясь к его приезду, я даже поработала часок с Макуа, чтобы превратить его пыхтящее «алоха» в подобие «Хелло, доктор Лилли!» – студенческая шуточка, которая никому, кроме меня, не показалась смешной.
Джон приехал в прекрасное солнечное утро, осмотрел со мной Парк и установил в дрессировочном отделе магнитофон, который вместе с пленками привез с собой. Джон – красивый, энергичный, целеустремленный человек с пронзительными голубыми глазами, буйной фантазией и очень большим обаянием. Между нами тут же завязался бесконечный спор о языке дельфинов. Я последовательница Конрада Лоренца, австрийского биолога, который вместе с другими исследователями установил, что многие формы поведения являются врожденными и могут быть изучены как результаты эволюции, не менее четкие и поддающиеся точным измерениям, чем форма плавника или узоры птичьего оперения. И формы общения тоже обычно являются врожденными, они передаются по наследству, а не приобретаются через научение. Животные широко общаются друг с другом с помощью звуков, движений, запахов и так далее. Например, один из последователей Лоренца выявил у кур 87 значимых и регулярно используемых звуков. Однако сигналы животных не обозначают конкретные факты, действия или предметы, как человеческий язык, а только выражают эмоции и состояния. Они издаются непроизвольно и воздействуют на врожденные механизмы; на мой взгляд, свисту дельфина у человека, вероятно, больше соответствуют не слова, а нахмуренные брови, вздох или смешок.
Поскольку дельфины почти лишены мимики, а к тому же в темноте или в мутной воде вообще плохо видят друг друга, выражение эмоциональных состояний, для чего у других животных используются зрительные сигналы – повиливание хвостом, вздыбленный загривок или оскаленные зубы, – у дельфинов, возможно, происходит через звуковые сигналы. С этим я готова согласиться и тем самым признать, что репертуар специфических значимых звуков у дельфинов может быть очень богатым. Однако я не хотела и не собиралась признавать, что свист дельфинов может или должен нести больше информации, чем звуки и движения других животных с высокоразвитой общественной организацией, вроде серых гусей или лесных волков. Что касается степени умственного развития, то дельфины при всей своей бесспорной смышлености бывают и очень тупыми.
А потому мы с Джоном сразу же заняли принципиально противоположные позиции: я сказала, что они – бессловесные твари в самом прямом смысле слова, а он это отрицал. Однако идеи Джона, хотя, на мой взгляд, они и отдавали мистикой, часто казались очень заманчивыми. Мы прошли к Бухте Китобойца, Джон опустил свой роскошный портативный гидрофон в воду, и мы услышали нескончаемый мелодичный щебет вертунов. Я сказала:
– Вот было бы смешно, если бы это оказалась музыка. А он ответил с раздражением:
– Но это же и есть музыка!
Говорил он совершенно серьезно, и мне показалось, что он может быть прав. Я с тех пор часто раздумывала над этими его словами.
Но если я не соглашаюсь с тем, что у дельфинов есть – или должен быть – свой неведомый нам язык, то, может быть, я соглашусь с тем, что их можно научить человеческому языку? В тот же вечер мы собрались в дрессировочном отделе, и Лилли рассказал нам о своих экспериментах. В его лаборатории в Майами обучали говорить дельфина по кличке Элвар, Он научился издавать звуки в воздухе с помощью дыхала – мы сами уже знали, что это вполне возможно. Затем ему предлагали для воспроизведения ряд бессмысленных слогов. Сотрудники лаборатории довели этого дельфина до той стадии, когда он научился не только воспроизводить заученные сочетания звуков, но и правильно повторять новые ряды, во всяком случае с достаточной точностью улавливая интервалы и ритм. С моей точки зрения, этого дельфина обучили выполнять требование «Воспроизводи то, что слышишь», – задача эта, безусловно, для дельфина очень сложна, но тем не менее все сводилось к великолепной дрессировке. Элвар, однако, проделал одну довольно поразительную вещь: он завел обыкновение начинать сеансы дрессировки, воспроизводя привычные первые слова своего дрессировщика: «All right, let’s go» («Ну, начали»). В записи эта фраза различалась вполне ясно, давая пищу для многих предположений, в частности что Элвар будет и дальше имитировать некоторые полезные человеческие слова на манер попугая («Попочка хочет сахара» – «Элвар хочет рыбы»). Но, насколько мне известно, этого не произошло.
Ну, а врожденные свисты дельфинов? – спросили мы. Мы знали «смысл» сердитого «лая», который иногда издают афалины, и считали, что понимаем один-два характерных свиста. У дельфинов и наших малых косаток, казалось, был один сходный свист, который дрессировщики называют «тревожный зов», – свист, повышающийся с «до» первой октавы к «до» второй и снова понижающийся к «до» первой октавы. Это очень громкий и четкий звук, и смысл его мы понимали настолько ясно, что, едва он раздавался, бросали все и бежали смотреть, в чем дело.
И об этом сигнале, и о других обычных свистах Джон знал очень много. Он был единственным известным мне человеком, который оказался способен воспроизводить эти звуки настолько точно, что его понимали дельфины. Чтобы продемонстрировать это, он повел нас к Бухте Китобойца и громко просвистел «тревожный зов».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82