А ведь у нас такие квалифицированные дрессировщики! И вообще, не думаю ли я, что принять участие в секретных работах – это наш патриотический долг?
Я прекрасно знала, как отнесутся к подобной идее мои дрессировщики независимо от того, будет ли предполагаемая работа опасна для дельфинов или нет. Я знала, что все они предпочтут уволиться, лишь бы не дрессировать дельфинов для военных целей. А кроме того, я прекрасно отдавала себе отчет, чем грозит участие в засекреченных исследованиях: едва нас допустят к ним, едва мы узнаем то, чего не положено знать всем другим, и мы уже никогда больше не сможем свободно думать и изобретать, откровенно беседовать со зрителями и, давая волю воображению, пробовать все, что ни взбредет нам в голову. Мы утратим свою интеллектуальную свободу, а ее не заплатят никакие «черные деньги» (жаргонное выражение для субсидий от разведывательных служб), будь это хоть десятки, хоть сотни тысяч долларов.
К тому же я была убеждена, что засекреченность не прятала тут почти ничего, действительно имеющего военное значение. Когда вы ведете исследования в необычной области и занимаетесь чем-то на неискушенный взгляд странноватым, а порой и вообще глупым, критика со стороны заблуждающейся прессы или конгресса может мокрого места от вас не оставить – вспомните хотя бы скандал вокруг дельфинов-камикадзе, который вырос из простой демонстрации возможностей дельфиньего сонара. Если бы нас засекретили, нам уже не пришлось бы обсуждать проблемы партнерства человека и дельфина, поскольку эксперименты в этом направлении военно-морское ведомство засекречивало, возможно, не столько из соображений национальной безопасности, сколько из опасения насмешек.
Мы не делали ничего, о чем в то или иное время не думали бы все компетентные дрессировщики дельфинов, как американские, так и иностранные, и мысль, будто мы выдаем какие-то «секреты», меня нисколько не тревожила. Если же настоящие секреты все-таки существовали, я не хотела оказаться к ним причастной – ни я, ни мои сотрудники. А потому наши дрессированные дельфины по пять раз в день во время представлений «отыскивали посадочные капсулы», или «отмечали буйками затонувшие самолеты» или «находили потерянные водородные бомбы». На приемах я продолжала компрометировать за коктейлем свою благонадежность, и чаша засекреченных исследований и программ нас благополучно миновала.
Реальная проблема, с которой сталкиваются все, кто работает в океане, заключается в том, как находить и поднимать со дна случайно оброненные инструменты и всякие другие предметы. Даже на мелких местах в совершенно прозрачной воде бывает удивительно трудно отыскать то, что пролежало на дне сутки-другие. Когда же глубина превышает «предел аквалангиста», то есть шестьдесят метров, или вода мутна, обнаружить утерянный предмет практически невозможно. Но дельфин свободно ориентируется в самой темной воде, прекрасно чувствует себя на глубинах, не доступных аквалангистам, способен обследовать довольно большие участки гораздо быстрее, чем люди или малые подводные лодки, и гораздо подробнее, чем суда, снабженные сканирующими приборами. И искать он будет с помощью не только глаз, но и сонара. Когда велись лихорадочные поиски водородной бомбы, потерянной у берегов Испании, наверное, не одни мы, но и многие другие дрессировщики клялись, что их дельфины отыскали бы ее в два счета.
Джон Линдберг, сын знаменитого летчика Чарлза Линдберга, был владельцем океанографической фирмы на тихоокеанском побережье Америки, которая часто брала на себя работы, связанные с подъемом затонувших судов. Как-то, когда он в 1968 году приехал к Тэпу в Парк, я с ним разговорилась – а не пригодился ли бы ему дельфин, умеющий находить затонувшие предметы? Еще бы! Собственно говоря, сказал он, у него как раз сейчас нашлось бы дело для такого животного. Потерпевший аварию самолет упал в бухту, и следственная комиссия требует, чтобы были подняты все обломки, а разыскать их очень трудно: ведь они разбросаны по дну в мутной воде порта, а некоторые целиком ушли в ил. Вероятно, дельфин с помощью эхолокации мог бы их обнаружить, включая и погребенные в иле, подобрать мелкие обломки, а возле крупных оставить радиомаяк или еще как-нибудь пометить их для водолазов.
Джон не собирался вкладывать деньги в подобное предприятие, но неосторожно сказал, что, будь такой дельфин уже выдрессирован, возможно, он не отказался бы взять его напрокат. И ссылаясь на эти слова, я вырвала разрешение продолжать эксперимент при условии, что он не потребует дополнительных расходов.
К этому времени Океанический институт добился таких успехов в небольших инженерных программах вроде создания подводной камеры, что возникла чисто коммерческая компания «Макаи-Рейндж инкорпорейтед», поставившая себе честолюбивую цель осуществлять освоение морского дна с помощью новых и эффективных средств и методов. «Макаи-Рейндж» построила и испытала большую, но передвижную жилую камеру «Эгир», обеспечивавшую все необходимое для длительного пребывания шести человек на глубине до 150 метров.
Руководство «Макаи-Рейндж» дельфинами не интересовалось и отнюдь не приветствовало нашего участия в работах фирмы – с дельфинами или еще как-нибудь. По-моему, причиной в какой-то мере было вполне здравое опасение, что люди и эксперименты, не имеющие прямого отношения к их главной задаче, могут стать помехой при очень сложных и по-настоящему рискованных испытаниях с погружением «Эгира». Однако отчасти, мне кажется, тут действовала и боязнь, что дельфины будут отвлекать внимание прессы и телевидения от их собственных проектов. И наконец, я подозреваю, что аквалангистов заедал мужской шовинизм – идет осуществление важнейшей программы глубоководного ныряния, а тут снуют какие-то дрессировщики дельфинов в бикини, придавая всему происходящему несерьезный оттенок!
Однако «Макаи-Рейндж» построила совсем рядом с Парком длинный пирс, который облегчал им ведение ежедневных работ в открытом море и очень облегчил бы нам работу с дельфинами, если бы мне удалось каким-то образом соорудить возле него дельфиний загон.
Океанический институт обзавелся собственным новым дрессировщиком. Скотт Резерфорд был дюжим молодым великаном, и его присутствие на молу не задело бы ничьих предрассудков. А одного из институтских дельфинов выдрессировали для работы в открытом море. Во время зимнего лекционного турне я побывала в чикагской редакции «Царства дикой природы», и в результате они вместе с нами подготовили телевизионную программу об одомашнивании дельфинов для работы в открытом море. В ней принял участие Скотт с молодым институтским самцом афалины по кличке Леле (что значит «прыжок»).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Я прекрасно знала, как отнесутся к подобной идее мои дрессировщики независимо от того, будет ли предполагаемая работа опасна для дельфинов или нет. Я знала, что все они предпочтут уволиться, лишь бы не дрессировать дельфинов для военных целей. А кроме того, я прекрасно отдавала себе отчет, чем грозит участие в засекреченных исследованиях: едва нас допустят к ним, едва мы узнаем то, чего не положено знать всем другим, и мы уже никогда больше не сможем свободно думать и изобретать, откровенно беседовать со зрителями и, давая волю воображению, пробовать все, что ни взбредет нам в голову. Мы утратим свою интеллектуальную свободу, а ее не заплатят никакие «черные деньги» (жаргонное выражение для субсидий от разведывательных служб), будь это хоть десятки, хоть сотни тысяч долларов.
К тому же я была убеждена, что засекреченность не прятала тут почти ничего, действительно имеющего военное значение. Когда вы ведете исследования в необычной области и занимаетесь чем-то на неискушенный взгляд странноватым, а порой и вообще глупым, критика со стороны заблуждающейся прессы или конгресса может мокрого места от вас не оставить – вспомните хотя бы скандал вокруг дельфинов-камикадзе, который вырос из простой демонстрации возможностей дельфиньего сонара. Если бы нас засекретили, нам уже не пришлось бы обсуждать проблемы партнерства человека и дельфина, поскольку эксперименты в этом направлении военно-морское ведомство засекречивало, возможно, не столько из соображений национальной безопасности, сколько из опасения насмешек.
Мы не делали ничего, о чем в то или иное время не думали бы все компетентные дрессировщики дельфинов, как американские, так и иностранные, и мысль, будто мы выдаем какие-то «секреты», меня нисколько не тревожила. Если же настоящие секреты все-таки существовали, я не хотела оказаться к ним причастной – ни я, ни мои сотрудники. А потому наши дрессированные дельфины по пять раз в день во время представлений «отыскивали посадочные капсулы», или «отмечали буйками затонувшие самолеты» или «находили потерянные водородные бомбы». На приемах я продолжала компрометировать за коктейлем свою благонадежность, и чаша засекреченных исследований и программ нас благополучно миновала.
Реальная проблема, с которой сталкиваются все, кто работает в океане, заключается в том, как находить и поднимать со дна случайно оброненные инструменты и всякие другие предметы. Даже на мелких местах в совершенно прозрачной воде бывает удивительно трудно отыскать то, что пролежало на дне сутки-другие. Когда же глубина превышает «предел аквалангиста», то есть шестьдесят метров, или вода мутна, обнаружить утерянный предмет практически невозможно. Но дельфин свободно ориентируется в самой темной воде, прекрасно чувствует себя на глубинах, не доступных аквалангистам, способен обследовать довольно большие участки гораздо быстрее, чем люди или малые подводные лодки, и гораздо подробнее, чем суда, снабженные сканирующими приборами. И искать он будет с помощью не только глаз, но и сонара. Когда велись лихорадочные поиски водородной бомбы, потерянной у берегов Испании, наверное, не одни мы, но и многие другие дрессировщики клялись, что их дельфины отыскали бы ее в два счета.
Джон Линдберг, сын знаменитого летчика Чарлза Линдберга, был владельцем океанографической фирмы на тихоокеанском побережье Америки, которая часто брала на себя работы, связанные с подъемом затонувших судов. Как-то, когда он в 1968 году приехал к Тэпу в Парк, я с ним разговорилась – а не пригодился ли бы ему дельфин, умеющий находить затонувшие предметы? Еще бы! Собственно говоря, сказал он, у него как раз сейчас нашлось бы дело для такого животного. Потерпевший аварию самолет упал в бухту, и следственная комиссия требует, чтобы были подняты все обломки, а разыскать их очень трудно: ведь они разбросаны по дну в мутной воде порта, а некоторые целиком ушли в ил. Вероятно, дельфин с помощью эхолокации мог бы их обнаружить, включая и погребенные в иле, подобрать мелкие обломки, а возле крупных оставить радиомаяк или еще как-нибудь пометить их для водолазов.
Джон не собирался вкладывать деньги в подобное предприятие, но неосторожно сказал, что, будь такой дельфин уже выдрессирован, возможно, он не отказался бы взять его напрокат. И ссылаясь на эти слова, я вырвала разрешение продолжать эксперимент при условии, что он не потребует дополнительных расходов.
К этому времени Океанический институт добился таких успехов в небольших инженерных программах вроде создания подводной камеры, что возникла чисто коммерческая компания «Макаи-Рейндж инкорпорейтед», поставившая себе честолюбивую цель осуществлять освоение морского дна с помощью новых и эффективных средств и методов. «Макаи-Рейндж» построила и испытала большую, но передвижную жилую камеру «Эгир», обеспечивавшую все необходимое для длительного пребывания шести человек на глубине до 150 метров.
Руководство «Макаи-Рейндж» дельфинами не интересовалось и отнюдь не приветствовало нашего участия в работах фирмы – с дельфинами или еще как-нибудь. По-моему, причиной в какой-то мере было вполне здравое опасение, что люди и эксперименты, не имеющие прямого отношения к их главной задаче, могут стать помехой при очень сложных и по-настоящему рискованных испытаниях с погружением «Эгира». Однако отчасти, мне кажется, тут действовала и боязнь, что дельфины будут отвлекать внимание прессы и телевидения от их собственных проектов. И наконец, я подозреваю, что аквалангистов заедал мужской шовинизм – идет осуществление важнейшей программы глубоководного ныряния, а тут снуют какие-то дрессировщики дельфинов в бикини, придавая всему происходящему несерьезный оттенок!
Однако «Макаи-Рейндж» построила совсем рядом с Парком длинный пирс, который облегчал им ведение ежедневных работ в открытом море и очень облегчил бы нам работу с дельфинами, если бы мне удалось каким-то образом соорудить возле него дельфиний загон.
Океанический институт обзавелся собственным новым дрессировщиком. Скотт Резерфорд был дюжим молодым великаном, и его присутствие на молу не задело бы ничьих предрассудков. А одного из институтских дельфинов выдрессировали для работы в открытом море. Во время зимнего лекционного турне я побывала в чикагской редакции «Царства дикой природы», и в результате они вместе с нами подготовили телевизионную программу об одомашнивании дельфинов для работы в открытом море. В ней принял участие Скотт с молодым институтским самцом афалины по кличке Леле (что значит «прыжок»).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82