Да что там! Настолько безмерная у автора подымается желчь, что он ставит к позорному столбу и писателей – Карамзина, Жуковского, Тютчева, даже Пушкина, и русское общество в целом за его недостаточную революционность: «ничтожное общество рабов, потомков рабов и пращуров рабов», «общество дрожащих от страха и злобы скотов», «дули прямой кишкой, содрогаясь при мысли о возможных последствиях», «попытк[ам] задушить свободу… русская интеллигенция всегда охотно помогала».
У Фили пили, да Филю ж и побили.
Если у Белинкова всё это была – «маскировка антисоветского», шиш в кармане – то почему за границей не переписал текста? Если на самом деле Белинков думал иначе, не то – то почему в таком виде напечатано?
Нет, именно так он ненавидел.
Вот таким оборотом отреклись от большевизма?..
Около этого же времени, в конце 60-х, в Лондоне вышел еврейский сборник на советские темы, читаем в нём письмо из СССР: «В огромных глубинах душевных лабиринтов русской души обязательно сидит погромщик… Сидит там также раб и хулиган». – А вот с готовностью подхватывает чью-то издёвку Белоцерковский: «Русские – сильный народ, только голова у них слабая». – «Пусть все эти русские, украинцы… рычат в пьянке вместе со своими жёнами, жлёкают водку и млеют от коммунистических блефов… без нас… Они ползали на карачках и поклонялись деревьям и камням, а мы дали им Бога Авраама, Исаака и Якова».
«О, если бы вы только молчали! это было бы вменено вам в мудрость» (Иов 13:5).
(Заметим, что любое гадкое суждение вообще о «русской душе», вообще о «русском характере» – ни у кого из цивилизованных людей не вызывает ни малейшего протеста, ни сомнения. Вопрос «сметь ли судить о нациях в целом» – и не возникает. Если кто не любит всего русского или даже презирает, или даже высказывает в передовых кругах, что «Россия – помойная яма», – это в России не порок, это не выглядит непередовым. И никто тут же не обращается к президентам, премьерам, сенаторам, конгрессменам с трепетным воззывом: «Как вы оцениваете такое разжигание национальной розни??» – Да мы сами себя поносили ещё хлеще, – с XIX века, и особенно вплоть к революции. Традиция такая у нас богатая.)
Ещё читаем, узнаём: «полуграмотные проповедники религии», «православие не заслужило доверия интеллигенции» («Телегин»). – Русские «так легко отказались от веры отцов, равнодушно смотрели, как взрывали храмы». Ба, Догадка! Да «быть может, русский народ лишь временно смирился под властью христианства»? – то есть на 950 лет, – «и лишь ждал момента, чтобы от неё освободиться»? – то есть в революцию. Сколько же недоброжелательства должно накопиться в груди, чтобы вот такое вымолвить! (Да и русские публицисты разве устаивали в этом Поле искажённого сознания? Сколькие поскользались. Вот – туз первоэмигрантской публицистики С. Рафальский, даже, кажется, сын священника, пишет о том времени: «Православная Святая Русь без особого труда позволила растоптать свои святыни». В Париже ведь мало отдаются хрипы тех посеченных чекистскими пулемётами ещё в церковных мятежах 1918 года. С тех пор – уже и не поднялись снова, да. И посмотреть бы, как в 20-е годы в СССР этот сын священника помешал бы топтать святыни.)
А то напрямик: «Православие есть готтентотская религия» (М. Гробман.) Или: «Оголтелость, ароматизированная Рублёвым, Дионисием и Бердяевым»; идеи «реставрации «исконно русского исторического Православия» пугают многих… Это самое чёрное будущее для страны и для христианства». – Или прозаик Ф. Горенштейн: «Почётным председателем „Союза русского народа“ состоял Иисус Христос, который мыслился наподобие вселенского атамана».
Смотри, остро точишь – выщербишь.
Однако ото всех этих откровенных грубостей надо отличить бархатно мягкого самиздатского философа-эссеиста тех лет Григория Померанца. Он писал на высотах как бы выше всяких полемик – вообще о судьбах народов, вообще о судьбах интеллигенции: народа – теперь почти нигде и не осталось, разве бушмены. В самиздате 60-х годов я читал у него: «Народ – преснеющая жижица, а главные соляные копи в нас самих», в интеллигентах. – «Солидарность интеллигенции, пересекающая границы, более реальная вещь, чем солидарность интеллигенции с народом».
Это звучало очень современно и как-то по-новому мудро. Да только в чехословацком опыте 1968 именно единение интеллигенции с «преснеющей жижицей» своего несуществующего народа создало духовный оплот, давно забытый Европою: две трети миллиона советских войск не сокрушили их духа, а сдали нервы у чехословацких коммунистических вождей. (Спустя 12 лет такой же опыт повторился и в Польше.)
В своей манере, ускользающей от чёткости, когда множество параллельных рассуждений никак не отольются в строгую ясную конструкцию, Померанц, кажется, никак же не писал при этом о национальном, – о нет! «Мы всюду не совсем чужие. Мы всюду не совсем свои», – и вот воспевал диаспору как таковую, диаспору – в общем виде, для кого угодно. Он брёл сквозь релятивизм, агностицизм – кажется, в высочайшей надмирности. «И один призыв к вере, к традиции, к народу анафематствует другой». – «По правилам, установленным для варшавских студентов, можно любить только одну нацию», – а «если я кровью связан с этой страной, но люблю и другие?» – сетует Померанц.
Тут – изощрённая подстановка. Конечно – и нацию, и страну можно любить далеко не только одну, и даже хоть десять. Но принадлежать, но сыном быть – можно только одной родины, как можно иметь только одну мать.
Чтобы лучше передать предмет рассмотрения, уместно тут рассказать и об обмене письмами, который был у нас с четой Померанцев в 1967. В тот год уже разошёлся в самиздате мой роман, ещё только гонимая рукопись, «В круге первом», – и одними из первых прислали мне возражения Г. С. Померанц и его жена З. А. Миркина: что я ранил их неумелостью и неверностью касания к еврейскому вопросу; что в «Круге» я непоправимо уронил евреев – а тем самым и себя самого. – В чём же уронил? Кажется, не показал я тех жестоких евреев, которые взошли на высоты в зареве ранних советских лет. – Но в письмах Померанцев теснились оттенки, нюансы, и я упрекался в бесчувственности к еврейской боли.
Я им ответил, и они мне ответили. В этих письмах обсуждено было и право судить о целых нациях, хотя я в романе и не судил.
Померанц предложил мне тогда, – и всякому вообще писателю, и всякому выносящему любое человеческое, психологическое, социальное суждение, – вести себя и рассуждать так, как если б никаких наций вообще не было на Земле: не только не судить о них в целом, но и в каждом человеке не замечать его национальности. «Что естественно и простительно Ивану Денисовичу (взгляд на Цезаря Марковича как на нерусского) – интеллигенту позорно, а христианину (не крещёному, а христианину) великий грех :
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141