На него уже давно дала категорический ответ Октябрьская революция. Все национальности равны – вот был этот ответ». Однако когда в избу приходил раскулачивать не просто комиссар, но комиссар-еврей, то вопрос маячил.
«В конце 20-х годов», пишет Ш. Эттингер, «среди трудностей жизни в СССР, многим казалось, что единственный народ, который выиграл от революции, – это евреи: они находились на важных правительственных постах, они составляли крупную пропорцию среди университетских студентов, а по слухам – получили лучшие земли в Крыму, они наводнили Москву».
Но вот спустя полвека, в июне 1980, проходила в Колумбийском университете (слышал по радио) конференция о положении евреев в СССР. Учёные докладчики описывали, каково стеснённое положение советских евреев, и особо выделяли, что: евреям предлагают отказаться от своих корней, веры, культуры – и включиться в какое-то безнациональное сообщество, – либо эмигрировать.
Ба! Да то самое, что в Двадцатые годы требовалось и вынуждалось, под угрозой Соловков, от всех народов бывшей России, и при том не было выхода – «либо эмигрировать».
«Светлые» Двадцатые годы – ох как нуждаются в трезвой оценке.
Они наполнены были ожесточёнными преследованиями и по классовому признаку, в том числе неповинных детей за прошлую, даже не виданную ими жизнь их родителей, – но тогда: не евреи были те дети, не евреи были те родители.
Все Двадцатые годы добивали насмерть священство. (Нечего и говорить, что священство было – сгущённый во многих поколениях русский национальный тип.) Занимались этим особые «церковные отделы ГПУ», и во главе их народ видел, конечно, не только евреев, но слишком часто и евреев.
С конца Двадцатых на Тридцатые прошла полоса судебных процессов и над инженерами: избивали и убивали всю старую инженерию – а она была по своему составу подавляюще русская, да ещё прослойка немцев.
Также громили в те годы устои и кадры русской науки во многих областях – истории, археологии, краеведении, – у русских не должно быть прошлого. – Никому из гонителей не будем вменять собственного национального побуждения. (Да если в комиссии, подготовившей и обосновавшей декрет об упразднении историко-филологических факультетов в российских университетах, состояли Гойхбарг, Ларин, Радек и Ротштейн, то так же там состояли Бухарин, М. Покровский, Скворцов-Степанов, Фриче, и подписал его, в марте 1921, – Ленин.) А вот в духе декрета национальное побуждение было: ни история, ни язык этому народу – «великоросскому» – больше не нужны. В 20-е годы было отменено само понятие «русской истории» – не было такой! И выметено прочь понятие «великороссы»: не было таких!
Тем больней – что мы, сами русские, рьяно шли по этому самоубийственному пути. И именно этот период 20-х годов принято считать «расцветом» освобождённой – от царизма, от капитализма – культуры! Да даже само слово «русский», сказать: «я русский» – звучало контрреволюционным вызовом, это-то я хорошо помню и по себе, по школьному своему детству. Но без стеснения всюду звучало и печаталось: русопяты !
В «Правде» на видном месте предлагалось (В. Александровский, более ничем не проявленный):
Русь! Сгнила? Умерла? Подохла?
Что же! Вечная память тебе.
…Костылями скрипела и шаркала,
Губы мазала в копоть икон,
Над просторами вороном каркала,
Берегла вековой тяжкий сон.
Эх, старуха! Слепая и глупая!..
А В. Блюм в «Вечерней Москве» мог нагло требовать «убрать «исторический» мусор с площадей» городов: с Красной площади убрать Минина-Пожарского, из Новгорода – памятник Тысячелетия России, с киевского холма – статую Св. Владимира, «все эти тонны… металла давно просятся в утильсырьё». (О национальных оттенках «переименований» мы уже писали.) – А прославленный политическим перемётчеством и личным бесстыдством Давид Заславский требовал разгромить реставрационные мастерские Игоря Грабаря: «Преподобные отцы-художники… тайно слили снова церковь и искусство!»
Это наше самопокорение не замедлило отразиться и на самом русском языке – утерей его глубин, красот, сочности, заменою железопрокатным советским волапюком.
В угаре того десятилетия не заботились, как это всё выглядит: ведь русский патриотизм отменён навсегда. Но не забудем, не забудем же о народном чувстве. Не так виделось народу, что взрывал Храм Христа Спасителя инженер Жевалкин, из крестьян Скопинского уезда, а – что главный взрыватель Каганович (он же настаивал снести и Василия Блаженного). Публично громила православие целая Шайка «воинствующих безбожников» во главе с Губельманом-Ярославским. Верно отмечают теперь: «Особенно возмущало, что еврейские коммунисты принимали участие в разрушении русских церквей». И именно в гонениях на православную церковь (затем и на деревню), – как ни позорно участие в них крестьянских сыновей, – было разительным, обидным и несмываемым участие каждого иноплеменника. Прямо против завета русской пословицы: Не гони Бога в лес, коли в избу влез.
В Двадцатые годы, по словам А. Воронеля: «евреи восприняли как благоприятную ситуацию, трагическую для русского народа».
Правда, ещё благоприятнее её восприняли левые западные интеллектуалы: их обворожение было не национальное, разумеется, а социалистическое. Кто помнит, в сентябре 1930, молниеносный расстрел сорока восьми специалистов-пищевиков – «организаторов голода» (то есть вместо Сталина), «вредителей» в мясном, рыбном, консервном, овощном делах? Среди этих несчастных – и евреев не меньше десяти. Но как же нарушить всемирное восхищение советской властью? Дора Штурман внимательно прослеживает, как Б. Бруцкус в Европе тщетно пытался поднять голоса протеста западных интеллектуалов. И нашёл таких, но кого? – немцев и «правых». Сгоряча подписал и Альберт Эйнштейн – но и, не покраснев, снял свою подпись – ибо: «Советский Союз добился величайших достижений» и «Западная Европа… скоро будет вам завидовать», а этакий расстрел – всего лишь «единичный случай», и «отсюда нельзя считать возможность вины [пищевиков] полностью исключённой». Ромен Роллан – «благородно» смолчал. Арнольд Цвейг – еле устоял против коммунистического гнева, подписи не снял, но оговорился, что эта расправа – есть «древнерусский метод». И что тогда спрашивать с академика Иоффе внутри страны, толкавшего Эйнштейна снять подпись?
Нет, не стала Западная Европа нам завидовать. А от таких расстрельных «единичных случаев» погибли миллионы невинных. Не станем доискиваться, почему мировым общественным мнением те злодеяния были забыты. Не слишком охотно вспоминаются они и сегодня.
Ныне строится обратным движением в прошлое миф: что при советской власти евреи в целом всегда были гражданами второго сорта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
«В конце 20-х годов», пишет Ш. Эттингер, «среди трудностей жизни в СССР, многим казалось, что единственный народ, который выиграл от революции, – это евреи: они находились на важных правительственных постах, они составляли крупную пропорцию среди университетских студентов, а по слухам – получили лучшие земли в Крыму, они наводнили Москву».
Но вот спустя полвека, в июне 1980, проходила в Колумбийском университете (слышал по радио) конференция о положении евреев в СССР. Учёные докладчики описывали, каково стеснённое положение советских евреев, и особо выделяли, что: евреям предлагают отказаться от своих корней, веры, культуры – и включиться в какое-то безнациональное сообщество, – либо эмигрировать.
Ба! Да то самое, что в Двадцатые годы требовалось и вынуждалось, под угрозой Соловков, от всех народов бывшей России, и при том не было выхода – «либо эмигрировать».
«Светлые» Двадцатые годы – ох как нуждаются в трезвой оценке.
Они наполнены были ожесточёнными преследованиями и по классовому признаку, в том числе неповинных детей за прошлую, даже не виданную ими жизнь их родителей, – но тогда: не евреи были те дети, не евреи были те родители.
Все Двадцатые годы добивали насмерть священство. (Нечего и говорить, что священство было – сгущённый во многих поколениях русский национальный тип.) Занимались этим особые «церковные отделы ГПУ», и во главе их народ видел, конечно, не только евреев, но слишком часто и евреев.
С конца Двадцатых на Тридцатые прошла полоса судебных процессов и над инженерами: избивали и убивали всю старую инженерию – а она была по своему составу подавляюще русская, да ещё прослойка немцев.
Также громили в те годы устои и кадры русской науки во многих областях – истории, археологии, краеведении, – у русских не должно быть прошлого. – Никому из гонителей не будем вменять собственного национального побуждения. (Да если в комиссии, подготовившей и обосновавшей декрет об упразднении историко-филологических факультетов в российских университетах, состояли Гойхбарг, Ларин, Радек и Ротштейн, то так же там состояли Бухарин, М. Покровский, Скворцов-Степанов, Фриче, и подписал его, в марте 1921, – Ленин.) А вот в духе декрета национальное побуждение было: ни история, ни язык этому народу – «великоросскому» – больше не нужны. В 20-е годы было отменено само понятие «русской истории» – не было такой! И выметено прочь понятие «великороссы»: не было таких!
Тем больней – что мы, сами русские, рьяно шли по этому самоубийственному пути. И именно этот период 20-х годов принято считать «расцветом» освобождённой – от царизма, от капитализма – культуры! Да даже само слово «русский», сказать: «я русский» – звучало контрреволюционным вызовом, это-то я хорошо помню и по себе, по школьному своему детству. Но без стеснения всюду звучало и печаталось: русопяты !
В «Правде» на видном месте предлагалось (В. Александровский, более ничем не проявленный):
Русь! Сгнила? Умерла? Подохла?
Что же! Вечная память тебе.
…Костылями скрипела и шаркала,
Губы мазала в копоть икон,
Над просторами вороном каркала,
Берегла вековой тяжкий сон.
Эх, старуха! Слепая и глупая!..
А В. Блюм в «Вечерней Москве» мог нагло требовать «убрать «исторический» мусор с площадей» городов: с Красной площади убрать Минина-Пожарского, из Новгорода – памятник Тысячелетия России, с киевского холма – статую Св. Владимира, «все эти тонны… металла давно просятся в утильсырьё». (О национальных оттенках «переименований» мы уже писали.) – А прославленный политическим перемётчеством и личным бесстыдством Давид Заславский требовал разгромить реставрационные мастерские Игоря Грабаря: «Преподобные отцы-художники… тайно слили снова церковь и искусство!»
Это наше самопокорение не замедлило отразиться и на самом русском языке – утерей его глубин, красот, сочности, заменою железопрокатным советским волапюком.
В угаре того десятилетия не заботились, как это всё выглядит: ведь русский патриотизм отменён навсегда. Но не забудем, не забудем же о народном чувстве. Не так виделось народу, что взрывал Храм Христа Спасителя инженер Жевалкин, из крестьян Скопинского уезда, а – что главный взрыватель Каганович (он же настаивал снести и Василия Блаженного). Публично громила православие целая Шайка «воинствующих безбожников» во главе с Губельманом-Ярославским. Верно отмечают теперь: «Особенно возмущало, что еврейские коммунисты принимали участие в разрушении русских церквей». И именно в гонениях на православную церковь (затем и на деревню), – как ни позорно участие в них крестьянских сыновей, – было разительным, обидным и несмываемым участие каждого иноплеменника. Прямо против завета русской пословицы: Не гони Бога в лес, коли в избу влез.
В Двадцатые годы, по словам А. Воронеля: «евреи восприняли как благоприятную ситуацию, трагическую для русского народа».
Правда, ещё благоприятнее её восприняли левые западные интеллектуалы: их обворожение было не национальное, разумеется, а социалистическое. Кто помнит, в сентябре 1930, молниеносный расстрел сорока восьми специалистов-пищевиков – «организаторов голода» (то есть вместо Сталина), «вредителей» в мясном, рыбном, консервном, овощном делах? Среди этих несчастных – и евреев не меньше десяти. Но как же нарушить всемирное восхищение советской властью? Дора Штурман внимательно прослеживает, как Б. Бруцкус в Европе тщетно пытался поднять голоса протеста западных интеллектуалов. И нашёл таких, но кого? – немцев и «правых». Сгоряча подписал и Альберт Эйнштейн – но и, не покраснев, снял свою подпись – ибо: «Советский Союз добился величайших достижений» и «Западная Европа… скоро будет вам завидовать», а этакий расстрел – всего лишь «единичный случай», и «отсюда нельзя считать возможность вины [пищевиков] полностью исключённой». Ромен Роллан – «благородно» смолчал. Арнольд Цвейг – еле устоял против коммунистического гнева, подписи не снял, но оговорился, что эта расправа – есть «древнерусский метод». И что тогда спрашивать с академика Иоффе внутри страны, толкавшего Эйнштейна снять подпись?
Нет, не стала Западная Европа нам завидовать. А от таких расстрельных «единичных случаев» погибли миллионы невинных. Не станем доискиваться, почему мировым общественным мнением те злодеяния были забыты. Не слишком охотно вспоминаются они и сегодня.
Ныне строится обратным движением в прошлое миф: что при советской власти евреи в целом всегда были гражданами второго сорта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141