Даже странно. Впрочем, Шаламову[194] вот понравилось. Некий М. Вайсерберг (явный сионист) написал в «Ферганской правде», что это «значительное явление». Ничего, Евгений Данилыч[195] скоро приложит меня в своем журнале и Яша Варшавский[196] тоже.
Большой привет Алле!
Пишите!
Ваш А. Гладков
В 1971-м Ю. В. пишет свою самую пронзительную и, может, самую сокровенную повесть «Долгое прощание». Он был погружен в нее необычайно, до бреда: иногда реальная действительность и действительность вымышленная смыкались, перепутывались в его сознании, и тогда происходили странные вещи. В «Долгом прощании» есть эпизод с голубой рубашкой, которую герой видит на сопернике, а рубашка эта ему знакома: жена вроде бы на день рождения для сослуживца приготовила.
Из Монголии Ю. В. привез мне «сувенир» – какую-то странную голубую атласную блузку, думаю, что купил на ходу и все дела. Так вот с этой блузкой вышла и очень смешная и какая-то дикая история. В какой-то недобрый день Юра довольно злобно сказал, что видел подаренную им вещь на моем муже. Я онемела: предположить, что солидный немолодой человек, участник войны может напялить на себя такое неподходящее одеяние, было просто бредом. Однако же померещилось.
«Это как раз совпадает с одним сюжетом в повести… Забавно», – добавил Юрий едко. Я долго уверяла, что такого быть не могло, порывалась поехать за блузкой, чтобы «предъявить», доказать, что она даже еще не надевана…
На каком-то этапе работы он становился отстраненным, был как бы «не с нами». Во времена работы над «Домом на набережной» путал место и час встречи, опаздывал, будучи человеком точным, однажды, опоздав на час, сказал: «Бросай меня к черту!», но я уже знала, уже понимала, что это не рассеянность, не небрежность, а погружение в другое время, в другую жизнь.
Его рукописи выглядят странно – почти без помарок, словно все фразы уже сложились и только ожидали записи, и вообще в доме не было атмосферы «Тише, папа работает». Ему не мешали ни шум, ни хозяйственная суета, он записывал, и ничто не могло его отвлечь. Наоборот, часто отвлекался сам: попить чайку, поболтать, прочитать страничку текста. Вставал рано – в шесть, и до десяти, до одиннадцати сидел за письменным столом. Невозможно поверить, но многостраничный роман «Нетерпение» написан за несколько месяцев. Дело в том, что, нерожденный, роман уже «существовал» как мелодия, как ритм стихотворения.
«Долгое прощание» oфициaльнaя критика встретила особо злобными нападками. Один критик, он же содержатель домашней частной лечебницы (по тем временам большая редкость!), где с помощью оливкового масла и глубоких клизм проводил глубокое очищение организмов, написал статью под названием «В замкнутом мирке». И это применительно к трагической повести о любви, о бесконечном унижении человека, об одиночестве, о непоправимости жизни, как говорил сам Юра. Но Ю. В. уже привык, ведь о «Предварительных итогах» статьи назывались тоже глумливо, например – «А что в итоге?»
Одно его очень милое качество вспомнилось мне сейчас: он очень любил рассказы близких о том, как прошел день. Желательно с подробностями. Кто что говорил, как выглядит приемщица в прачечной или секретарь Союза писателей, что «давали» в «Диете», как ругалась уборщица в поликлинике. Интерес объяснялся совсем не желанием поднахвататься деталей, нет, это был признак вечного голода по впечатлениям обычной жизни, ведь в командировки он уже не ездил, и жизнь его ограничивалась домом, редакциями издательств и клубом писателей. Заграничными поездками он насытился быстро и однажды сказал мне: «Пожалуй, хватит этой фиесты. Будем сидеть дома». Есть тетрадочка, озаглавленная им: «Рассказы портнихи Евдокии Викторовны Гуськовой». Я Евдокию Викторовну не знала, но записи относятся к 1971 году.
...
ФЕДУЛОВ
…Он был моего отца друг, делец первой статьи. Его вся Москва знала. Гриша Федулов! Ну, что вы! Кто ж его не знал? Отец его был кожевенник, у него была чемоданная фабричонка на Марьиной Роще, и свой дом там же. Фабричонка небольшая, но деньги давала хорошие. Там, на Марьиной Роще, кругом были такие мелкие фабрички, жили купчишки, магазинщики, их называли «грызлики». Потому что грызлись между собой? Нет, нет. Не потому. По-другому чему-то. Просто «грызлики», вот и все, не знаю почему.
Они часто к нам ходили гулять в Останкино на озера… Пешком, а это же недалеко…
Его отец был такой же ярый «по етому делу», как Гришка, одна порода. Шестьдесят лет ему было, старик старый, а взял в дом молоденькую девчонку. А его старая жена пошла на чердак и удавилась. И Гришка Федулов такой же был хороводник, все с девками до седых волос хороводился. Когда я уже за Гуськовым была замужем, он мне однажды сказал: «Дура ты, дура, надо было тебе за меня замуж идти, а не за Гуськова». Я ему говорю: «Григорий Васильевич, да вы что?! Вы же моего отца друг, как я могла за вас замуж идти, за такого старого?» «А у меня, – говорит, – была одна жена такая же молодая, что ж особенного». – «Сколько ж у вас жен было, Григорий Васильевич?» – «Сколько? – задумался. – А не будем об этом!»
Во время нэпа у него был свой магазин, очень хороший магазин: тоже чемоданы, сумочки, галантерея всякая. Это знаете где? На углу Кузнецкого и Петровки, там сейчас женское белье продают. Вот так. На первом этаже магазин, а на втором – кафе держал. Там у него Вертинский пел. Когда его брали, – а его много раз брали – чекисты бриллианты рюмками мерили. Насыпали в рюмки. Не знали, как их считать, как мерить. Как-то он встретил меня, зазвал в магазин, говорит: «Выбирай себе любую сумочку». Я говорю, а мне неудобно, говорю: «Что вы, Григорий Васильевич!» А сумочки у него были самые модные, лаковые, очень дорогие. Как, думаю, я такую сумку домой отнесу, покажу мужу? А мы с ним нищие были – ужас! Ничего дома не было. Что я ему скажу? Но он меня уговаривает: «Это тебе от Миши! Миша тебе дарит!» А Миша – мой отец, его друг то есть. Они оба на бирже играли, на бегах, в карты. Ну, выбрала я красивую черную лаковую сумочку, внутри красный сафьян, и цена на шнурочке «45 рублей». Не помню уж, как я отговорилась. А если б сказала, что Федулов подарил – ну что вы! Он бы меня из дома выгнал. Федулова все знали.
Он всю жизнь при деньгах был. Посадили его за какие-то махинации в спортивных организациях. За дело «Спартака». Не знаю, что это за дело. Вернулась я из лагеря и прописалась в Савелове. В Москве-то нельзя было. У одной женщины. Мне и говорят: «Гришка из лагеря возвращается, надо его прописать». У моей, то есть, хозяйки. Ну, ладно. Год это, примерно, сорок седьмой или восьмой. Однажды в окно вижу: идет важный такой, барин барином, Гриша Федулов, а за ним какой-то мужичонка чемодан тащит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
Большой привет Алле!
Пишите!
Ваш А. Гладков
В 1971-м Ю. В. пишет свою самую пронзительную и, может, самую сокровенную повесть «Долгое прощание». Он был погружен в нее необычайно, до бреда: иногда реальная действительность и действительность вымышленная смыкались, перепутывались в его сознании, и тогда происходили странные вещи. В «Долгом прощании» есть эпизод с голубой рубашкой, которую герой видит на сопернике, а рубашка эта ему знакома: жена вроде бы на день рождения для сослуживца приготовила.
Из Монголии Ю. В. привез мне «сувенир» – какую-то странную голубую атласную блузку, думаю, что купил на ходу и все дела. Так вот с этой блузкой вышла и очень смешная и какая-то дикая история. В какой-то недобрый день Юра довольно злобно сказал, что видел подаренную им вещь на моем муже. Я онемела: предположить, что солидный немолодой человек, участник войны может напялить на себя такое неподходящее одеяние, было просто бредом. Однако же померещилось.
«Это как раз совпадает с одним сюжетом в повести… Забавно», – добавил Юрий едко. Я долго уверяла, что такого быть не могло, порывалась поехать за блузкой, чтобы «предъявить», доказать, что она даже еще не надевана…
На каком-то этапе работы он становился отстраненным, был как бы «не с нами». Во времена работы над «Домом на набережной» путал место и час встречи, опаздывал, будучи человеком точным, однажды, опоздав на час, сказал: «Бросай меня к черту!», но я уже знала, уже понимала, что это не рассеянность, не небрежность, а погружение в другое время, в другую жизнь.
Его рукописи выглядят странно – почти без помарок, словно все фразы уже сложились и только ожидали записи, и вообще в доме не было атмосферы «Тише, папа работает». Ему не мешали ни шум, ни хозяйственная суета, он записывал, и ничто не могло его отвлечь. Наоборот, часто отвлекался сам: попить чайку, поболтать, прочитать страничку текста. Вставал рано – в шесть, и до десяти, до одиннадцати сидел за письменным столом. Невозможно поверить, но многостраничный роман «Нетерпение» написан за несколько месяцев. Дело в том, что, нерожденный, роман уже «существовал» как мелодия, как ритм стихотворения.
«Долгое прощание» oфициaльнaя критика встретила особо злобными нападками. Один критик, он же содержатель домашней частной лечебницы (по тем временам большая редкость!), где с помощью оливкового масла и глубоких клизм проводил глубокое очищение организмов, написал статью под названием «В замкнутом мирке». И это применительно к трагической повести о любви, о бесконечном унижении человека, об одиночестве, о непоправимости жизни, как говорил сам Юра. Но Ю. В. уже привык, ведь о «Предварительных итогах» статьи назывались тоже глумливо, например – «А что в итоге?»
Одно его очень милое качество вспомнилось мне сейчас: он очень любил рассказы близких о том, как прошел день. Желательно с подробностями. Кто что говорил, как выглядит приемщица в прачечной или секретарь Союза писателей, что «давали» в «Диете», как ругалась уборщица в поликлинике. Интерес объяснялся совсем не желанием поднахвататься деталей, нет, это был признак вечного голода по впечатлениям обычной жизни, ведь в командировки он уже не ездил, и жизнь его ограничивалась домом, редакциями издательств и клубом писателей. Заграничными поездками он насытился быстро и однажды сказал мне: «Пожалуй, хватит этой фиесты. Будем сидеть дома». Есть тетрадочка, озаглавленная им: «Рассказы портнихи Евдокии Викторовны Гуськовой». Я Евдокию Викторовну не знала, но записи относятся к 1971 году.
...
ФЕДУЛОВ
…Он был моего отца друг, делец первой статьи. Его вся Москва знала. Гриша Федулов! Ну, что вы! Кто ж его не знал? Отец его был кожевенник, у него была чемоданная фабричонка на Марьиной Роще, и свой дом там же. Фабричонка небольшая, но деньги давала хорошие. Там, на Марьиной Роще, кругом были такие мелкие фабрички, жили купчишки, магазинщики, их называли «грызлики». Потому что грызлись между собой? Нет, нет. Не потому. По-другому чему-то. Просто «грызлики», вот и все, не знаю почему.
Они часто к нам ходили гулять в Останкино на озера… Пешком, а это же недалеко…
Его отец был такой же ярый «по етому делу», как Гришка, одна порода. Шестьдесят лет ему было, старик старый, а взял в дом молоденькую девчонку. А его старая жена пошла на чердак и удавилась. И Гришка Федулов такой же был хороводник, все с девками до седых волос хороводился. Когда я уже за Гуськовым была замужем, он мне однажды сказал: «Дура ты, дура, надо было тебе за меня замуж идти, а не за Гуськова». Я ему говорю: «Григорий Васильевич, да вы что?! Вы же моего отца друг, как я могла за вас замуж идти, за такого старого?» «А у меня, – говорит, – была одна жена такая же молодая, что ж особенного». – «Сколько ж у вас жен было, Григорий Васильевич?» – «Сколько? – задумался. – А не будем об этом!»
Во время нэпа у него был свой магазин, очень хороший магазин: тоже чемоданы, сумочки, галантерея всякая. Это знаете где? На углу Кузнецкого и Петровки, там сейчас женское белье продают. Вот так. На первом этаже магазин, а на втором – кафе держал. Там у него Вертинский пел. Когда его брали, – а его много раз брали – чекисты бриллианты рюмками мерили. Насыпали в рюмки. Не знали, как их считать, как мерить. Как-то он встретил меня, зазвал в магазин, говорит: «Выбирай себе любую сумочку». Я говорю, а мне неудобно, говорю: «Что вы, Григорий Васильевич!» А сумочки у него были самые модные, лаковые, очень дорогие. Как, думаю, я такую сумку домой отнесу, покажу мужу? А мы с ним нищие были – ужас! Ничего дома не было. Что я ему скажу? Но он меня уговаривает: «Это тебе от Миши! Миша тебе дарит!» А Миша – мой отец, его друг то есть. Они оба на бирже играли, на бегах, в карты. Ну, выбрала я красивую черную лаковую сумочку, внутри красный сафьян, и цена на шнурочке «45 рублей». Не помню уж, как я отговорилась. А если б сказала, что Федулов подарил – ну что вы! Он бы меня из дома выгнал. Федулова все знали.
Он всю жизнь при деньгах был. Посадили его за какие-то махинации в спортивных организациях. За дело «Спартака». Не знаю, что это за дело. Вернулась я из лагеря и прописалась в Савелове. В Москве-то нельзя было. У одной женщины. Мне и говорят: «Гришка из лагеря возвращается, надо его прописать». У моей, то есть, хозяйки. Ну, ладно. Год это, примерно, сорок седьмой или восьмой. Однажды в окно вижу: идет важный такой, барин барином, Гриша Федулов, а за ним какой-то мужичонка чемодан тащит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105