Это было время, когда поведение Федина в отношении Твардовского, «Нового мира», Солженицына было свежо, было вчера, ах, как можно было говорить добрые слова об этом опустившемся старом человеке, он сделал столько дурного, ну – и т. п. Высказала это А. А. Он ответил: «Но ведь это же был Юрин учитель…» И вообще к твоей заметке отнесся совсем иначе, чем я. А меня А. А. время от времени называл то «Савонаролой», то «фашисткой» – ибо в нем, в А. А., намека не было на узость, на сектантство и на «несгибаемую принципиальность»…
А это я к тому, что, видимо, сама изменилась за прошедшие года… Я думала – как хорошо ты сделал, что написал о Федине, показал его лучшие стороны – умен, образован, талантлив и истинный, истинный педагог, где они теперь, эти люди? Где наши учителя? Разве можно забыть, что он учуял писателя в маленьком беспомощном рассказе, что он взволновался, кулаком стукнул – сколько, значит, в нем тогда было живого, это живое и настоящее в нем планомерно душили и убивали, и если судить по страшной, пахнущей мертвечиной книжке Воронкова «Записки секретаря», своего во многом достигли… Воронков и Федина заставляет говорить на своем мертвом языке, того Федина, который в брезгливые кавычки заключал даже вроде бы привившееся слово «заочник»… Это прекрасно, что ты показал то доброе, то настоящее, что было в этом человеке, я просто любила его, читая «Муки», видела тебя в ватнике, с хриплым и нахальным от застенчивости голосом, и его с «красивым голосом», с трубкой, с острым взглядом и – мудростью истинного учителя. Прекрасно, что ты так написал о человеке, которого все мы только и делали, что поносили последние года, называли «чучело орла», и еще как-то называли, уж не помню как… Как мы все смелы в своих осуждениях, особенно те, кто и половины, и трети, и четверти не испытали того, что выпало на долю многих, как легко судим человека, поставленного в нечеловеческие условия… Как прекрасно, что ты не забыл сделанного тебе добра и, как мог, за это добро отплатил…
Когда в июне 49 года я сдавала экзамены за I курс, живя в общежитии второго этажа, то в это время шли госэкзамены твоего курса? Кажется, курса старше тебя – там была Элла Зингер. Я запомнила ее потому, что она боялась идти на какой-то экзамен, за ней бегали, ее искали, а она тем временем сидела на полу в нашей комнате, разложив около себя фотоснимки своего ребенка (кажется, незаконного?), рыдала и, обращаясь к своему малютке, говорила какие-то слова, вроде: «Знал бы ты, что ждет твою мамочку!» Куда она делась, эта маленькая рыженькая Элла? А ребенок уже усат и, возможно, женат уже по второму разу – ведь прошли не года, а десятилетия…
Твои «Муки» напустили на меня полно воспоминаний, которые вот уже третий день безмолвно развивают предо мною свой свиток… А очень правильно, между прочим, тобою сказано о том, что нет начинающих писателей… Ну и вообще – это все тебе очень удалось…
Радуюсь за тебя… Вот мы пришли с Верейским к тебе, в доме тепло, уютно, вкусно пахнет, щебечет малютка, сидящий на твоих руках, на кухне возится Маша с добрым лицом (Я – ей: «Маша, не беспокойтесь, мы уже обедали!» Она: «А у меня все готово, на всех хватит!»), стол накрыт, все уютно, все красиво, и сразу мне вспомнился этот же дом, который еще так недавно был угрюм, печален, обвалившийся потолок, холостяцкое угощение в лице кое-как накромсанного сыра, и особенно ясно вспомнился тот вечер, когда ты принимал каких-то немцев с «сопровождающими лицами», а я пришла к тебе часов в 9, на кухне было полно грязной посуды, которую, плача, мыла дочь Оля, и мы что-то ели на краю заваленного этой посудой кухонного стола, и я в какой-то момент (ты рассказывал, как угощал немцев, сам делая бутерброды) сказала: «Нет, Юра, тебе нужна женщина».
Она появилась, и слава ей: как она изменила тебя, твой дом, твою жизнь, и за такой рекордно-короткий срок!
Ну все. Целую тебя.
Твоя Наталья Ильина
Зимой Ю. В. читал мне главы из романа «Время и место». Самыми лучшими были часы, когда, прочитав несколько новых страниц, он вспоминал время, о котором писал в тот день. Много смешного, много печального.
Я помню рассказ Казанина, сидевшего в одной камере на Лубянке с отцом Ю. В. Валентин Андреевич тоже вспоминал детство и юность на Дону. Юра все больше возвращался в юношеские годы.
Роман уже жил своей жизнью.
Мне казалось, что я знаю Юру почти наизусть. Это было не так.
Иногда вдруг узнавала себя на страницах романа в беспощадном свете. Однажды после особенно откровенного и жесткого пассажа он спросил:
– Это ничего? Ты как?
Мол, держишь удар? Я ответила, мне кажется, спокойно:
– Это слишком. Но не обращай внимания.
Я знала, что так же беспощаден он и к себе.
Был один случай, мы заигрались в прямом смысле. Вздумалось мне изобрести ситуацию, будто мы – другие люди и только что познакомились. Я зарвалась, недооценив его пронзительное понимание людей, понимание не только того, чем человек хочет казаться, но глубже: он умел разбирать человека, как матрешку. Вот я и получила свое. Дело чуть не кончилось разрывом, а в дневнике появилась запись:
...
Теперь я знаю, какой она была с другими. Зачем я добивался этого знания? Вечное стремление дочерпывать до конца. Мать была права: не надо дочерпывать до конца. На дне бывает ил, водоросли.
И совсем другое.
...
Вчера ходили к Зимянину[267] большой компанией, просить за Ю. П.,[268] за театр, который медленно строится, против Минкульта со всеми его худсоветами, приемками и прочей дребеденью.
Маленький человечек сидел за огромным столом и время от времени тер виски со страдальческой гримасой.
А. участливо спросил:
– Мигрень?
– Да, мигрень от бессонницы.
Тема для всех близкая, и понеслась. Стали давать советы, как бороться с этим злом – бессонницей. Конечно же, деликатнейшим образом дали понять, что при такой загруженности государственными делами бессонница – бич неизбежный. Нужно то-то и то-то делать.
М. посоветовал горячий сладкий чай. Б. – прогулки перед сном. В. – детективы. Е. – какие-то травы и не работать допоздна…
Съехали на работу. Кто какое время предпочитает. Все делились опытом наперегонки, когда и как. Я молчал в углу. Было противно. Человечек все чаще бросал на меня короткий контрольный взгляд. Так учитель поглядывает на двоечника и хулигана, сидящего на последней парте.
– А вы, Юрий Валентинович, когда предпочитаете работать?
– А я предпочитаю вообще не работать.
«Испортил песню, дурак!»
Такие выходки даром не проходят.
У Зимянина была хорошая память. Когда, уже после смерти Юры, Олег Николаевич Ефремов задумал поставить «Старика» на сцене МХАТа, Зимянин, который по-прежнему «отвечал за творчество», категорически запретил это делать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
А это я к тому, что, видимо, сама изменилась за прошедшие года… Я думала – как хорошо ты сделал, что написал о Федине, показал его лучшие стороны – умен, образован, талантлив и истинный, истинный педагог, где они теперь, эти люди? Где наши учителя? Разве можно забыть, что он учуял писателя в маленьком беспомощном рассказе, что он взволновался, кулаком стукнул – сколько, значит, в нем тогда было живого, это живое и настоящее в нем планомерно душили и убивали, и если судить по страшной, пахнущей мертвечиной книжке Воронкова «Записки секретаря», своего во многом достигли… Воронков и Федина заставляет говорить на своем мертвом языке, того Федина, который в брезгливые кавычки заключал даже вроде бы привившееся слово «заочник»… Это прекрасно, что ты показал то доброе, то настоящее, что было в этом человеке, я просто любила его, читая «Муки», видела тебя в ватнике, с хриплым и нахальным от застенчивости голосом, и его с «красивым голосом», с трубкой, с острым взглядом и – мудростью истинного учителя. Прекрасно, что ты так написал о человеке, которого все мы только и делали, что поносили последние года, называли «чучело орла», и еще как-то называли, уж не помню как… Как мы все смелы в своих осуждениях, особенно те, кто и половины, и трети, и четверти не испытали того, что выпало на долю многих, как легко судим человека, поставленного в нечеловеческие условия… Как прекрасно, что ты не забыл сделанного тебе добра и, как мог, за это добро отплатил…
Когда в июне 49 года я сдавала экзамены за I курс, живя в общежитии второго этажа, то в это время шли госэкзамены твоего курса? Кажется, курса старше тебя – там была Элла Зингер. Я запомнила ее потому, что она боялась идти на какой-то экзамен, за ней бегали, ее искали, а она тем временем сидела на полу в нашей комнате, разложив около себя фотоснимки своего ребенка (кажется, незаконного?), рыдала и, обращаясь к своему малютке, говорила какие-то слова, вроде: «Знал бы ты, что ждет твою мамочку!» Куда она делась, эта маленькая рыженькая Элла? А ребенок уже усат и, возможно, женат уже по второму разу – ведь прошли не года, а десятилетия…
Твои «Муки» напустили на меня полно воспоминаний, которые вот уже третий день безмолвно развивают предо мною свой свиток… А очень правильно, между прочим, тобою сказано о том, что нет начинающих писателей… Ну и вообще – это все тебе очень удалось…
Радуюсь за тебя… Вот мы пришли с Верейским к тебе, в доме тепло, уютно, вкусно пахнет, щебечет малютка, сидящий на твоих руках, на кухне возится Маша с добрым лицом (Я – ей: «Маша, не беспокойтесь, мы уже обедали!» Она: «А у меня все готово, на всех хватит!»), стол накрыт, все уютно, все красиво, и сразу мне вспомнился этот же дом, который еще так недавно был угрюм, печален, обвалившийся потолок, холостяцкое угощение в лице кое-как накромсанного сыра, и особенно ясно вспомнился тот вечер, когда ты принимал каких-то немцев с «сопровождающими лицами», а я пришла к тебе часов в 9, на кухне было полно грязной посуды, которую, плача, мыла дочь Оля, и мы что-то ели на краю заваленного этой посудой кухонного стола, и я в какой-то момент (ты рассказывал, как угощал немцев, сам делая бутерброды) сказала: «Нет, Юра, тебе нужна женщина».
Она появилась, и слава ей: как она изменила тебя, твой дом, твою жизнь, и за такой рекордно-короткий срок!
Ну все. Целую тебя.
Твоя Наталья Ильина
Зимой Ю. В. читал мне главы из романа «Время и место». Самыми лучшими были часы, когда, прочитав несколько новых страниц, он вспоминал время, о котором писал в тот день. Много смешного, много печального.
Я помню рассказ Казанина, сидевшего в одной камере на Лубянке с отцом Ю. В. Валентин Андреевич тоже вспоминал детство и юность на Дону. Юра все больше возвращался в юношеские годы.
Роман уже жил своей жизнью.
Мне казалось, что я знаю Юру почти наизусть. Это было не так.
Иногда вдруг узнавала себя на страницах романа в беспощадном свете. Однажды после особенно откровенного и жесткого пассажа он спросил:
– Это ничего? Ты как?
Мол, держишь удар? Я ответила, мне кажется, спокойно:
– Это слишком. Но не обращай внимания.
Я знала, что так же беспощаден он и к себе.
Был один случай, мы заигрались в прямом смысле. Вздумалось мне изобрести ситуацию, будто мы – другие люди и только что познакомились. Я зарвалась, недооценив его пронзительное понимание людей, понимание не только того, чем человек хочет казаться, но глубже: он умел разбирать человека, как матрешку. Вот я и получила свое. Дело чуть не кончилось разрывом, а в дневнике появилась запись:
...
Теперь я знаю, какой она была с другими. Зачем я добивался этого знания? Вечное стремление дочерпывать до конца. Мать была права: не надо дочерпывать до конца. На дне бывает ил, водоросли.
И совсем другое.
...
Вчера ходили к Зимянину[267] большой компанией, просить за Ю. П.,[268] за театр, который медленно строится, против Минкульта со всеми его худсоветами, приемками и прочей дребеденью.
Маленький человечек сидел за огромным столом и время от времени тер виски со страдальческой гримасой.
А. участливо спросил:
– Мигрень?
– Да, мигрень от бессонницы.
Тема для всех близкая, и понеслась. Стали давать советы, как бороться с этим злом – бессонницей. Конечно же, деликатнейшим образом дали понять, что при такой загруженности государственными делами бессонница – бич неизбежный. Нужно то-то и то-то делать.
М. посоветовал горячий сладкий чай. Б. – прогулки перед сном. В. – детективы. Е. – какие-то травы и не работать допоздна…
Съехали на работу. Кто какое время предпочитает. Все делились опытом наперегонки, когда и как. Я молчал в углу. Было противно. Человечек все чаще бросал на меня короткий контрольный взгляд. Так учитель поглядывает на двоечника и хулигана, сидящего на последней парте.
– А вы, Юрий Валентинович, когда предпочитаете работать?
– А я предпочитаю вообще не работать.
«Испортил песню, дурак!»
Такие выходки даром не проходят.
У Зимянина была хорошая память. Когда, уже после смерти Юры, Олег Николаевич Ефремов задумал поставить «Старика» на сцене МХАТа, Зимянин, который по-прежнему «отвечал за творчество», категорически запретил это делать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105