Быстро пришел сон — глубокий сон без сновидений, сон, который не давал отдыха измученному телу. Всякий раз, стоило ему пошевелиться, как он просыпался от боли в обожженной спине. Если он поворачивался спиной к огню, ее начинало печь при малейшем теп-лом дуновении, а если отодвигался от костра подальше, то холод тут же пробирал его до костей. А затем пинки и удары древками копий заставляли Боуррика подниматься вместе с остальными пленниками.
В прохладе утра почти сырой ночной воздух был не чем иным, как линзой, сквозь которую обжигающее прикосновение Прандура мучило рабов еще сильнее. Не прошло и часа, как упали двое; они остались лежать там, где повалились.
Ум Боуррика спрятался. Остался только животный рассудок — рассудок злобного, дикого зверя, который не хотел умирать. Все его силы были отданы одному — двигаться вперед и не упасть. Упасть означало умереть.
После нескольких часов бездумного шагания его схватили чьи-то руки.
— Стоп! — раздался голос.
Боуррик моргнул и сквозь желтые искры, застилавшие взор, увидел лицо. Оно состояло из каких-то узлов и бугров, из изломанных плоскостей — над курчавой бородой темнела кожа цвета черного дерева. Такого отвратительного лица Боуррик еще никогда не видел. В безобразии его было даже что-то величественное. :
Боуррик начал хихикать, но из пересохшего горла раздалось только сипение.
— Сядь, — сказал солдат с неожиданной предупредительностью. — Пришло время полуденного отдыха. — Оглядевшись, не смотрит ли кто, он открыл свой собственный бурдюк и налил немного воды на ладонь. — Вы, северяне, так быстро мрете от жары, — он смочил Боуррику затылок и вытер руку о волосы юноши, немного охладив ему голову. — Слишком много людей умерло в пути, Касиму это не понравится.
Потом другой стражник принес еще один бурдюк и кружки, и началась свара вокруг воды. Каждый раб, который еще мог хоть что-то сказать, сразу начал говорить о том, как ему хочется пить, — словно если он будет молчать, то и воды не получит.
Боуррик едва мог двигаться; каждое движение вызывало мелькание перед глазами белых, красных и желтых пятен. Почти вслепую он протянул руку и взял металлическую кружку. Вода была теплой и горькой; потрескавшимся губам Боуррика она неожиданно напомнила тонкое наталезское вино. Он отхлебнул вина, стараясь подержать его во рту, как учил отец, чтобы темно-красная жидкость протекла по языку и язык отметил бы все оттенки аромата вина. Едва заметная горечь, скорее всего, от пригоршни стеблей и листьев, которые винодел специально оставил в чане, чтобы перед тем как разлить вино по бочкам, довести его до нужной степени ферментации. А может быть, вино немного не добродило. Боуррик никак не мог понять, что это за вино — в нем не хватало характерных привкусов, да и горьковато оно было. Не очень хороший сорт. Надо будет узнать, пробовали ли его папа и Эрланд, просто поставить на стол кувшин, а потом посмотреть — пили они его или нет.
Боуррик заморгал слипающимися от сухости и жары глазами — он никак не мог разглядеть, где же плевательница. Как он может сплюнуть вино, если нет плевательницы? Он не должен его пить, иначе будет очень пьяным — он же еще совсем маленький мальчик. Наверное, если он отвернется и сплюнет под стол, никто и не заметит.
— Эй! — закричал кто-то. — Этот раб выплюнул воду!
Из рук Боуррика вырвали кружку; он упал на спину. Он лежал на полу столовой отца и раздумывал — почему плитки такие теплые? Они должны быть холодными. Какими были всегда. Почему они так нагрелись?
Потом пара рук подняла его, а еще одна помогла ему стоять.
— Что такое? Хочешь умереть, отказываясь от воды?
Боуррик приоткрыл глаза и заметил перед собой абрис чужого лица.
— Я не знаю, что это за вино, папа, — слабым голосом ответил он.
— У него лихорадка, — произнес голос. Его подняли и понесли, и вот он оказался где-то, где было немного потемнее. Ему на лицо вылили воду, и она потекла по шее, по рукам. Чей-то голос вдалеке сказал:
— Салайя, клянусь богами и демонами, у тебя мозгов еще меньше, чем у кошки, сдохшей три дня назад. Если бы я не выехал к вам навстречу, ты бы угробил и этого, да?
Боуррик почувствовал, что по лицу течет вода, и, открыв рот, начал ее пить. Вода была почти свежей.
Раздался голос Салайи:
— Слабые ничего нам не принесут. Мы сэкономим, если они умрут по дороге — тогда не надо будет их кормить.
— Болван! — закричал другой. — Это же один из лучших рабов! Ты посмотри — он молодой, ему не больше двадцати лет, и выглядит довольно неплохо. Если не считать волдырей, он здоров или будет здоров через несколько дней. Эти тонкокожие северяне не могут переносить жару так, как те, кто родился в Джал-Пуре. Немного воды, одеть его, и он был бы готов к торгам на следующей неделе. А теперь мне придется ждать две недели, пока заживут ожоги и он окрепнет.
— Хозяин…
— Хватит, держите его под повозкой, а я посмотрю остальных. Если я вовремя найду их, можно будет спасти и других. Не знаю, что сталось с Касимом, но черным стал для гильдии тот день, когда ты был поставлен во главе каравана.
Боуррику этот разговор показался очень странным. А что случилось с вином? Он продолжал размышлять ни о чем, лежа под повозкой, а мастер гильдии дурбинских работорговцев осматривал рабов, которые через день должны быть доставлены в лагерь.
***
— Дурбин! — воскликнул Садман. Его составленное из темных узлов лицо расплылось в широкой улыбке. Он правил последним фургоном — тем, в котором ехал Боуррик. Два дня с тех пор, как Боуррика перенесли в тень повозки, вернули его к жизни. Сейчас он ехал вместе с тремя другими рабами, которые так же, как и он, оправлялись после теплового удара. Они могли пить воду, сколько хотели, а ожоги от солнца были смазаны каким-то мягким маслом с травяной вытяжкой — благодаря мази жгучая боль превратилась в терпимый зуд.
Фургон запрыгал по камням мощеной дороги, и Боуррик, шатаясь, поднялся на ноги. Он не увидел ничего особенного — город как город, разве что окружающие земли стали более зелеными. Уже полдня они то и дело проезжали мимо мелких ферм. Боуррик стал вспоминать, что ему известно о Дурбине, этом оплоте пиратов.
Дурбин был главным городом на единственном клочке орошаемых земель между Долиной Грез и Горами Троллей, а также единственным удобным портом на побережье от Края Земли до Рэнома. Вдоль всего южного берега Горького моря предательские рифы поджидали корабли и лодки, которых невезение подводило под влияние северных ветров. На протяжении многих веков Дурбин был родным домом пиратов, грабителей разбитых судов и работорговцев.
Принц кивнул Салману. Этот бандит оказался веселым и в то же время ужасно болтливым.
— Я прожил здесь всю жизнь, — сказал разбойник, улыбаясь еще шире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
В прохладе утра почти сырой ночной воздух был не чем иным, как линзой, сквозь которую обжигающее прикосновение Прандура мучило рабов еще сильнее. Не прошло и часа, как упали двое; они остались лежать там, где повалились.
Ум Боуррика спрятался. Остался только животный рассудок — рассудок злобного, дикого зверя, который не хотел умирать. Все его силы были отданы одному — двигаться вперед и не упасть. Упасть означало умереть.
После нескольких часов бездумного шагания его схватили чьи-то руки.
— Стоп! — раздался голос.
Боуррик моргнул и сквозь желтые искры, застилавшие взор, увидел лицо. Оно состояло из каких-то узлов и бугров, из изломанных плоскостей — над курчавой бородой темнела кожа цвета черного дерева. Такого отвратительного лица Боуррик еще никогда не видел. В безобразии его было даже что-то величественное. :
Боуррик начал хихикать, но из пересохшего горла раздалось только сипение.
— Сядь, — сказал солдат с неожиданной предупредительностью. — Пришло время полуденного отдыха. — Оглядевшись, не смотрит ли кто, он открыл свой собственный бурдюк и налил немного воды на ладонь. — Вы, северяне, так быстро мрете от жары, — он смочил Боуррику затылок и вытер руку о волосы юноши, немного охладив ему голову. — Слишком много людей умерло в пути, Касиму это не понравится.
Потом другой стражник принес еще один бурдюк и кружки, и началась свара вокруг воды. Каждый раб, который еще мог хоть что-то сказать, сразу начал говорить о том, как ему хочется пить, — словно если он будет молчать, то и воды не получит.
Боуррик едва мог двигаться; каждое движение вызывало мелькание перед глазами белых, красных и желтых пятен. Почти вслепую он протянул руку и взял металлическую кружку. Вода была теплой и горькой; потрескавшимся губам Боуррика она неожиданно напомнила тонкое наталезское вино. Он отхлебнул вина, стараясь подержать его во рту, как учил отец, чтобы темно-красная жидкость протекла по языку и язык отметил бы все оттенки аромата вина. Едва заметная горечь, скорее всего, от пригоршни стеблей и листьев, которые винодел специально оставил в чане, чтобы перед тем как разлить вино по бочкам, довести его до нужной степени ферментации. А может быть, вино немного не добродило. Боуррик никак не мог понять, что это за вино — в нем не хватало характерных привкусов, да и горьковато оно было. Не очень хороший сорт. Надо будет узнать, пробовали ли его папа и Эрланд, просто поставить на стол кувшин, а потом посмотреть — пили они его или нет.
Боуррик заморгал слипающимися от сухости и жары глазами — он никак не мог разглядеть, где же плевательница. Как он может сплюнуть вино, если нет плевательницы? Он не должен его пить, иначе будет очень пьяным — он же еще совсем маленький мальчик. Наверное, если он отвернется и сплюнет под стол, никто и не заметит.
— Эй! — закричал кто-то. — Этот раб выплюнул воду!
Из рук Боуррика вырвали кружку; он упал на спину. Он лежал на полу столовой отца и раздумывал — почему плитки такие теплые? Они должны быть холодными. Какими были всегда. Почему они так нагрелись?
Потом пара рук подняла его, а еще одна помогла ему стоять.
— Что такое? Хочешь умереть, отказываясь от воды?
Боуррик приоткрыл глаза и заметил перед собой абрис чужого лица.
— Я не знаю, что это за вино, папа, — слабым голосом ответил он.
— У него лихорадка, — произнес голос. Его подняли и понесли, и вот он оказался где-то, где было немного потемнее. Ему на лицо вылили воду, и она потекла по шее, по рукам. Чей-то голос вдалеке сказал:
— Салайя, клянусь богами и демонами, у тебя мозгов еще меньше, чем у кошки, сдохшей три дня назад. Если бы я не выехал к вам навстречу, ты бы угробил и этого, да?
Боуррик почувствовал, что по лицу течет вода, и, открыв рот, начал ее пить. Вода была почти свежей.
Раздался голос Салайи:
— Слабые ничего нам не принесут. Мы сэкономим, если они умрут по дороге — тогда не надо будет их кормить.
— Болван! — закричал другой. — Это же один из лучших рабов! Ты посмотри — он молодой, ему не больше двадцати лет, и выглядит довольно неплохо. Если не считать волдырей, он здоров или будет здоров через несколько дней. Эти тонкокожие северяне не могут переносить жару так, как те, кто родился в Джал-Пуре. Немного воды, одеть его, и он был бы готов к торгам на следующей неделе. А теперь мне придется ждать две недели, пока заживут ожоги и он окрепнет.
— Хозяин…
— Хватит, держите его под повозкой, а я посмотрю остальных. Если я вовремя найду их, можно будет спасти и других. Не знаю, что сталось с Касимом, но черным стал для гильдии тот день, когда ты был поставлен во главе каравана.
Боуррику этот разговор показался очень странным. А что случилось с вином? Он продолжал размышлять ни о чем, лежа под повозкой, а мастер гильдии дурбинских работорговцев осматривал рабов, которые через день должны быть доставлены в лагерь.
***
— Дурбин! — воскликнул Садман. Его составленное из темных узлов лицо расплылось в широкой улыбке. Он правил последним фургоном — тем, в котором ехал Боуррик. Два дня с тех пор, как Боуррика перенесли в тень повозки, вернули его к жизни. Сейчас он ехал вместе с тремя другими рабами, которые так же, как и он, оправлялись после теплового удара. Они могли пить воду, сколько хотели, а ожоги от солнца были смазаны каким-то мягким маслом с травяной вытяжкой — благодаря мази жгучая боль превратилась в терпимый зуд.
Фургон запрыгал по камням мощеной дороги, и Боуррик, шатаясь, поднялся на ноги. Он не увидел ничего особенного — город как город, разве что окружающие земли стали более зелеными. Уже полдня они то и дело проезжали мимо мелких ферм. Боуррик стал вспоминать, что ему известно о Дурбине, этом оплоте пиратов.
Дурбин был главным городом на единственном клочке орошаемых земель между Долиной Грез и Горами Троллей, а также единственным удобным портом на побережье от Края Земли до Рэнома. Вдоль всего южного берега Горького моря предательские рифы поджидали корабли и лодки, которых невезение подводило под влияние северных ветров. На протяжении многих веков Дурбин был родным домом пиратов, грабителей разбитых судов и работорговцев.
Принц кивнул Салману. Этот бандит оказался веселым и в то же время ужасно болтливым.
— Я прожил здесь всю жизнь, — сказал разбойник, улыбаясь еще шире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89