Но сонм иберских божеств казался Дженнаку если не сильней Хардара, то еще ужасней и жестокосердней. Не было тут покровителя воинов Коатля, зато имелся кровожадный бог войны Одон, коему приносили в жертву лошадей; не было светлого Арсолана, а была Мирзах, богиня всепожирающего пламени; не было владыки тверди и вод Тайонела, а был Зеан, похотливый, как кот, – ибо каждой ночью насиловал он Мирзах, чтобы та породила на рассвете солнце. Что касается Одисса, Сеннама и Мейтассы, то богов, близких к ним, иберы не знали вообще, так как понятия мудрости, странствий, а также времени и рока были им неведомы. Мудростью тут полагали невнятные причитания магов, странствовали лишь по случаю охоты и стычек с соседями, а за временем не следили вовсе, так как у каждого князя имелось его предостаточно. Столько, что они не знали, как распорядиться им, куда девать, и потому, пресытившись охотой и пирами, затевали промеж собой кровавые разборки. Всякий месяц был у них месяцем войны, и бились они не за власть, богатства и угодья, а единственно из скуки и врожденной жестокости. Правда, решил Дженнак, в походе, что начнется завтрашним утром, причина будет иной… Совсем иной! Гораздо более весомой, чем каприз Умбера, владетеля Уриеса!
Он поднялся, бросил взгляд на мерную свечу в подсвечнике из раковины, отметил, что стоит глухая ночь – догорало восемнадцатое кольцо. Затем, стараясь не скрежетать железом, чтобы не разбудить спавшего в соседнем хогане Грхаба, начал облачаться в доспех. Натянул сапоги и плотную тунику, подбитую хлопком, возложил на грудь панцирь из кости и стальных пластин, с серебряным соколом у плеча, подпоясался широким ремнем с двумя длинными клинками, надел на запястья браслеты. Шлем, шипастый наплечник и щитки, прикрывавшие локти, бедра и колени, брать не стал, ибо время битв еще не наступило; сейчас он снарядился так, как подобает вождю, желавшему поразмыслить в ночной тишине, под темным небесным пологом.
Будто бы не грохнул он мечами, не стукнул браслетом о панцирь, и к порогу приблизился осторожно, как лисица к куропатке, но лишь переступил его, как Грхаб уже стоял рядом. Тоже в панцире и высоких сапогах, хоть и непонятно было, когда успел наставник облачиться, сунуть за пояс топор, а в руки взять свой железный посох и перевязь с метательными ножами.
– Хочешь поглядеть на звезды, балам? Пойти с тобой?
– Хочу побыть один, учитель. Подумать.
– Насчет свистуньи, а? – Грхаб неодобрительно покачал головой. – Я понимаю, надо разделаться с тем ублюдком, выпустить кишки за наших парней. Ты должен это сделать, балам, ты – вождь! Но ради нее я посохом бы не махнул, уплыл бы завтра, и все. Она, балам, может, и разделит с тобой постель, да не согреет ее и женщиной твоей не станет. Будет всегда сама по себе, как пустые ножны без клинка.
– Я знаю, – сказал Дженнак, – знаю, учитель. Но не могу же я бросить ее здесь Не могу, клянусь хитроумием Одисса!
– Ну, тогда иди, подумай. Глядишь, Одисс тебе что-нибудь и присоветует. А я постою тут, чтобы никто тебе не мешал. – Он встряхнул перевязью, и стальные лезвия протяжно зазвенели.
Дженнак похлопал его по плечу и вышел наружу. Его жилище было просторным, сложенным из бревен и крытым поверх них дерниной; имелся в нем очаг, ибо сезон Увядания в Ибере теплом не баловал. В этот сезон шли здесь ливни, дули пронзительные ветры, иногда падал с неба белый пух, а море непрерывно штормило. Так продолжалось с середины месяца Дождя до месяца Бурь; но сейчас наступил месяц Молодых Листьев, ветер стих, серые тучи развеялись, и горные склоны вновь одела зелень. Можно было бы отправиться в обратный путь после шестимесячной стоянки в Ибере, если б не Чолла, свистунья… Вот и досвистелась!
Он обвел взглядом свой лагерь, дремавший под серебристым светом луны. Жаль покидать его! Люди устроились тут с основательностью бывалых ветеранов: воздвигли полсотни хижин для жилья и перенесенного с кораблей груза, две сторожевые башни, на которых постоянно дежурили воины и кейтабские сигнальщики, выстроили прочную изгородь с навесом у ведущей вниз тропы. Огораживать весь стан необходимости не было, так как пришельцы из Эйпонны расположились на плоской вершине утеса, того самого, напоминавшего сломанный зуб, где встретили их при высадке люди Умбера Уриеского. Эта обрывистая скала высотой в тридцать локтей напоминала неприступную крепость. В северном ее конце высился гранитный клык, а с южного склона, более пологого, спускалась дорога к воде, причалам и лежавшей перед ними площадке – единственный безопасный путь, по которому можно было подняться в лагерь. Его перегородили частоколом с воротами и навесом, а под навесом, для устрашения воинственных дикарей, поставили четыре метательных машины, сейчас уже убранных. Поселение иберов, хольт Уриес, тоже расположилось на скале, торчавшей по другую сторону площадки; оттуда и доносился грохот барабанов, разбудивших Дженнака.
Забравшись на гранитный клык, он присел, широко расставил ноги в тяжелых сапогах, и оперся о кулаки подбородком. К востоку, к морю, темной лентой с серебристыми проблесками уходил фиорд, протянувшийся на двадцать полетов стрелы узкий залив, напоминавший соленую реку. Прямо внизу, под скалами, он заканчивался округлой и тихой бухтой, где у причалов, в обсидиановой темной воде, застыли кейтабские драммары с выпущенными балансирами и неуклюжие ладьи уриесцев. За причалами лежала квадратная площадь, выровненный и очищенный от камней клочок земли; с запада его огораживала конюшня и несколько складов для сушеной рыбы, мяса и зерна. Склады были уже пусты; все запасы из них покоились в трюмах драммаров, вместе с иберским серебром, но в конюшнях еще стояли лошади, три жеребца и восемь отборных кобыл, которых Дженнак собирался увезти в Эйпонну. Рядом с уриесскими ладьями не было видно ни человека, ни огонька, однако все драммары освещались факелами, и там неизменно стояла стража. С приходом теплого сезона две сотни кейтабцев ночевали не в лагере на скале, а на своих судах, как и сам О’Каймор, утверждавший, что земля слишком твердая для его боков и на ней ему плохо спится. Впрочем, в минувшие дни он часто покидал «Тофал» ради пиров и попоек, устраиваемых Умбером, ради торговых дел и всяческих хитрых обменов, и ради местных женщин, находивших его необычную внешность весьма привлекательной.
Грохот барабанов внезапно смолк, и в обрушившейся тишине Дженнак различил тонкое и жалобное лошадиное ржание. Приносят в жертву Одону коня, подумал он и зажал уши. Сердце его пронзило болью; убийство лошадей казалось ему таким же преступлением, как насильственная смерть ребенка. С первого взгляда, с первого вздоха, как кони попались ему на глаза, он был очарован – да что там!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136