Быть может, то ведал лишь Сеннам, измеривший земную сферу! Но он молчал, как и Провидец Мейтасса, не посылая Дженнаку вещих снов. Впрочем, молчание это казалось скорее добрым знаком, чем бедственным: раз море спокойно, то отсутствие вестей, в том числе тревожных, уже благо.
Над головой, в хогане Чоллы Чартар, быстро протопопали босые девичьи ноги, потом раздался протяжный звук флейты и вторивший ему голос – арсоланка завела Утреннее Песнопение. Вообще-то приветствовать солнечный восход полагалось Сидри, жрецу, но среди многих его талантов не было музыкального. Говорил он хорошо, с убедительной и мягкой уверенностью, словно сам мудрый Унгир-Брен, но если принимался петь, то глас его терзал уши подобно воплям чаек, разодравшихся над рыбьим косяком. К счастью, присутствие Чоллы освободило его разом от всех гимнов, Утренних и Вечерних, Дневных и Ночных: дочери Солнца был не нужен хриплоголосый жрец, чтобы восславить ее великого предка.
Уж ее-то голос никто не сравнил бы с пронзительным чаячьим криком! Чистый, сильный и мелодичный, он устремлялся ввысь, к утреннему светилу, летел меж водами и облаками, звенел и трепетал, расстилаясь над палубой и призывая обратиться сердцем к богу. К которому из Шестерых? Это не имело значения: все они были милостивы, и все дарили людям утешение, уверенность и покой. И в гимне без слов, что пела сейчас арсоланка, не назывались божественные имена; лишь подражание шелесту трав, свисту ветра в снастях или долгая печальная трель, повисшая в воздухе, напоминали о Тайонеле и Сеннаме, о грозном Коатле, Владыке Чак Мооль, и других великих Кино Раа.
Стоя на коленях у раздвинутой полотняной стены нижнего хогана, Дженнак почти машинально поднял лицо кверху. Он не видел певунью – выступавший балкон второго яруса скрывал ее, – но достаточно было прикрыть глаза и слушать. Чолла рождалась из звуков флейты, из мелодии, что напевали море, небо и влажный соленый воздух, из переливов собственного голоса, и в этот момент была близка, как солнечный луч, ласкавший обнаженные плечи Дженнака. Но песнопение кончалось, и миг близости проходил, сменяясь холодным и гордым отчуждением.
Ахау Одисс, Прародитель! Если бы эта девушка не говорила, не молчала, но пела! Пела всегда! Песни ее воистину расстилали шелк любви, но все прочие речи, жесты и взгляды тут же скатывали его обратно или превращали в колючую тростниковую циновку.
Голос Чоллы смолк, и из квадратного люка меж мачтами полезли пробудившиеся одиссарцы, мускулистые мужи в обернутых вокруг пояса полотняных шилаках. Ахау Юга послал со своим сыном и наследником две сотни умелых бойцов, и шестьдесят из них размещались под палубой «Тофала». Но сегодня, как вчера и позавчера и во все минувшие дни странствия, Дженнак недосчитался пятерых или шестерых, оставленных внизу предусмотрительным Саоном. Доспехи воинов, их шлемы и щиты, их почетные награды, их двузубые копья, клинки и связки метательных шипов отягощали собой корабельный трюм, однако нож и шипастый браслет каждый держал под руками, подвешенными к гамаку. Гамаки же кейтабских мореходов находились рядом, и Саон, вне всякого сомнения, хорошо помнил пословицу: вороват, как кейтабец.
Под строгим оком санрата воины восславили солнце, застыв с воздетыми вверх руками, затем взгляды их обратились к Дженнаку, и ладони с растопыренными пальцами коснулись плеч. Он ответил тем же почтительным жестом: эти бойцы, лучшие из лучших в Очаге Гнева, заслуживали уважения. Они носили груз доспехов не один год и владели всеми видами оружия, кроме, возможно, сеннамитского.
Вспомнив о Сеннаме, Дженнак отвернулся от своих воинов, уже расстилавших циновки для утренней трапезы, и бросил взгляд в глубину хогана. Там, в прохладе и полутьме, сидели друг против друга Грхаб и Чоч-Сидри – гранитный утес и камень у его подножия. Меж ними серебристой лилией, распустившейся на теплых розовых досках, сверкала раковина, полная воды, и грудой лежали разноцветные фаситные палочки длиной в три четверти локтя и толщиной в палец. Но спутники Дженнака не собирались играть в фасит – Грхаб обучал Чоч-Сидри иной игре, сеннамитской. И видят боги, ученик ему попался способный!
Этот жрец из Храма Записей был смугловат, невысок и молод, но лицо его, подвижное и переменчивое, обладавшее явным сходством с пращуром Унгир-Бреном, словно бы не имело возраста. Временами Дженнак мог счесть жреца своим ровесником, временами – мужем, прожившим полсотни лет, а то и всю сотню – что, разумеется, было пустой фантазией. Особенно странными казались его глаза, на свету карие, цвета бобов какао, но, против всех законов природы, иногда светлевшие и превращавшиеся в шарики прозрачно-зеленоватого нефрита.
Однако лицо – лицом, глаза – глазами, а кожа Сидри выглядела свежей, тело – молодым и крепким, хоть на нем не выступал ни единый мускул; оно казалось округло-гладким и пропорциональным, как плоть морского тапира, повисшего в прыжке над волной. Торс Грхаба, наоборот, бугрился мышцами, мощные плечи были вдвое шире, чем у жреца, а на груди мог улечься ягуар. В полумраке, царившем в хогане, кожа сеннамита приняла цвет старой потемневшей бронзы.
Дженнак поднялся, подошел к наставнику и сел рядом в позе ожидания: локти лежат на бедрах, пальцы – на коленях, спина чуть согнута, плечи наклонены вперед. Двадцать вздохов все трое сохраняли неподвижность, размеренно набирая и выдыхая солоноватый морской воздух; потом Чоч-Сидри потянулся к чаше-раковине, умостил ее на левой ладони и плавно отвел руку в сторону. Грхаб подбросил вверх красную палочку. Она мелькнула коралловой змеей – неуловимая и быстрая, как след падающей звезды.
– Хей-хо! – выкрикнул Сидри. Его рука дважды поднялась и опустилась в рубящем ударе, три обломка полетели на пол, поверхность воды в раковине дрогнула.
Грхаб бросил синюю палочку.
– Хей-хо! – Эту Сидри успел перерубить лишь напополам.
Белая, две красные, две желтые, синяя, изумрудная и травянисто-зеленая, цветов Тайонела… Хей-хо! Хей-хо! Хей-хо! Обломки фасита, рассеченного то на две, то на три части, пестрым дождем сыпались на пол, серебристая лилия-чаша точно срослась с ладонью Чоч-Сидри. Игра, древняя забава сеннамитских воинов, умевших поймать на лету порхающего колибри, не помяв драгоценных перышек.
Жрец закончил упражнение и передал чашу Грхабу. Настал черед Дженнака бросать палочки.
– Две, – сказал наставник. – Черную и серую!
Он сумел рассечь каждую на четыре части, хотя в полутьме тусклые цвета Коатля были почти неразличимы. У Дженнака, игравшего с десяти лет, так еще не получалось. С желтым или красным фаситом он, пожалуй, справился бы не хуже Грхаба, но уследить за палочками темных оттенков было куда сложней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
Над головой, в хогане Чоллы Чартар, быстро протопопали босые девичьи ноги, потом раздался протяжный звук флейты и вторивший ему голос – арсоланка завела Утреннее Песнопение. Вообще-то приветствовать солнечный восход полагалось Сидри, жрецу, но среди многих его талантов не было музыкального. Говорил он хорошо, с убедительной и мягкой уверенностью, словно сам мудрый Унгир-Брен, но если принимался петь, то глас его терзал уши подобно воплям чаек, разодравшихся над рыбьим косяком. К счастью, присутствие Чоллы освободило его разом от всех гимнов, Утренних и Вечерних, Дневных и Ночных: дочери Солнца был не нужен хриплоголосый жрец, чтобы восславить ее великого предка.
Уж ее-то голос никто не сравнил бы с пронзительным чаячьим криком! Чистый, сильный и мелодичный, он устремлялся ввысь, к утреннему светилу, летел меж водами и облаками, звенел и трепетал, расстилаясь над палубой и призывая обратиться сердцем к богу. К которому из Шестерых? Это не имело значения: все они были милостивы, и все дарили людям утешение, уверенность и покой. И в гимне без слов, что пела сейчас арсоланка, не назывались божественные имена; лишь подражание шелесту трав, свисту ветра в снастях или долгая печальная трель, повисшая в воздухе, напоминали о Тайонеле и Сеннаме, о грозном Коатле, Владыке Чак Мооль, и других великих Кино Раа.
Стоя на коленях у раздвинутой полотняной стены нижнего хогана, Дженнак почти машинально поднял лицо кверху. Он не видел певунью – выступавший балкон второго яруса скрывал ее, – но достаточно было прикрыть глаза и слушать. Чолла рождалась из звуков флейты, из мелодии, что напевали море, небо и влажный соленый воздух, из переливов собственного голоса, и в этот момент была близка, как солнечный луч, ласкавший обнаженные плечи Дженнака. Но песнопение кончалось, и миг близости проходил, сменяясь холодным и гордым отчуждением.
Ахау Одисс, Прародитель! Если бы эта девушка не говорила, не молчала, но пела! Пела всегда! Песни ее воистину расстилали шелк любви, но все прочие речи, жесты и взгляды тут же скатывали его обратно или превращали в колючую тростниковую циновку.
Голос Чоллы смолк, и из квадратного люка меж мачтами полезли пробудившиеся одиссарцы, мускулистые мужи в обернутых вокруг пояса полотняных шилаках. Ахау Юга послал со своим сыном и наследником две сотни умелых бойцов, и шестьдесят из них размещались под палубой «Тофала». Но сегодня, как вчера и позавчера и во все минувшие дни странствия, Дженнак недосчитался пятерых или шестерых, оставленных внизу предусмотрительным Саоном. Доспехи воинов, их шлемы и щиты, их почетные награды, их двузубые копья, клинки и связки метательных шипов отягощали собой корабельный трюм, однако нож и шипастый браслет каждый держал под руками, подвешенными к гамаку. Гамаки же кейтабских мореходов находились рядом, и Саон, вне всякого сомнения, хорошо помнил пословицу: вороват, как кейтабец.
Под строгим оком санрата воины восславили солнце, застыв с воздетыми вверх руками, затем взгляды их обратились к Дженнаку, и ладони с растопыренными пальцами коснулись плеч. Он ответил тем же почтительным жестом: эти бойцы, лучшие из лучших в Очаге Гнева, заслуживали уважения. Они носили груз доспехов не один год и владели всеми видами оружия, кроме, возможно, сеннамитского.
Вспомнив о Сеннаме, Дженнак отвернулся от своих воинов, уже расстилавших циновки для утренней трапезы, и бросил взгляд в глубину хогана. Там, в прохладе и полутьме, сидели друг против друга Грхаб и Чоч-Сидри – гранитный утес и камень у его подножия. Меж ними серебристой лилией, распустившейся на теплых розовых досках, сверкала раковина, полная воды, и грудой лежали разноцветные фаситные палочки длиной в три четверти локтя и толщиной в палец. Но спутники Дженнака не собирались играть в фасит – Грхаб обучал Чоч-Сидри иной игре, сеннамитской. И видят боги, ученик ему попался способный!
Этот жрец из Храма Записей был смугловат, невысок и молод, но лицо его, подвижное и переменчивое, обладавшее явным сходством с пращуром Унгир-Бреном, словно бы не имело возраста. Временами Дженнак мог счесть жреца своим ровесником, временами – мужем, прожившим полсотни лет, а то и всю сотню – что, разумеется, было пустой фантазией. Особенно странными казались его глаза, на свету карие, цвета бобов какао, но, против всех законов природы, иногда светлевшие и превращавшиеся в шарики прозрачно-зеленоватого нефрита.
Однако лицо – лицом, глаза – глазами, а кожа Сидри выглядела свежей, тело – молодым и крепким, хоть на нем не выступал ни единый мускул; оно казалось округло-гладким и пропорциональным, как плоть морского тапира, повисшего в прыжке над волной. Торс Грхаба, наоборот, бугрился мышцами, мощные плечи были вдвое шире, чем у жреца, а на груди мог улечься ягуар. В полумраке, царившем в хогане, кожа сеннамита приняла цвет старой потемневшей бронзы.
Дженнак поднялся, подошел к наставнику и сел рядом в позе ожидания: локти лежат на бедрах, пальцы – на коленях, спина чуть согнута, плечи наклонены вперед. Двадцать вздохов все трое сохраняли неподвижность, размеренно набирая и выдыхая солоноватый морской воздух; потом Чоч-Сидри потянулся к чаше-раковине, умостил ее на левой ладони и плавно отвел руку в сторону. Грхаб подбросил вверх красную палочку. Она мелькнула коралловой змеей – неуловимая и быстрая, как след падающей звезды.
– Хей-хо! – выкрикнул Сидри. Его рука дважды поднялась и опустилась в рубящем ударе, три обломка полетели на пол, поверхность воды в раковине дрогнула.
Грхаб бросил синюю палочку.
– Хей-хо! – Эту Сидри успел перерубить лишь напополам.
Белая, две красные, две желтые, синяя, изумрудная и травянисто-зеленая, цветов Тайонела… Хей-хо! Хей-хо! Хей-хо! Обломки фасита, рассеченного то на две, то на три части, пестрым дождем сыпались на пол, серебристая лилия-чаша точно срослась с ладонью Чоч-Сидри. Игра, древняя забава сеннамитских воинов, умевших поймать на лету порхающего колибри, не помяв драгоценных перышек.
Жрец закончил упражнение и передал чашу Грхабу. Настал черед Дженнака бросать палочки.
– Две, – сказал наставник. – Черную и серую!
Он сумел рассечь каждую на четыре части, хотя в полутьме тусклые цвета Коатля были почти неразличимы. У Дженнака, игравшего с десяти лет, так еще не получалось. С желтым или красным фаситом он, пожалуй, справился бы не хуже Грхаба, но уследить за палочками темных оттенков было куда сложней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136